Продолжение воспоминаний Матвея Матвеевича Муромцова
Я был назначен адъютантом (1812) к генерал-лейтенанту Николаю Ивановичу Лаврову, начальнику штаба (мужу сестры моей Варвары Матвеевны). В ожидании перехода французской армии, мы дежурили каждую ночь. Нас извещали из авангардов, что наводят на Немане мосты. Авангардам, по принятому плану, приказано было отступать без сопротивления. Секретно были посланы нами предписания, и назначены пункты соединения корпусов.
Граф Беннигсен (Леонтий Леонтьевич) дал для Государя бал в своем имении Закрете, близ Вильны. Множество генералов и офицеров были приглашены. Я был со своим генералом Лавровым. Все были очень веселы, и танцы не перемежались. Вдруг приехал адъютант с известием, что французская армия начала переходить Неман близ Ковно; но об этом доложили только главнокомандующему Барклаю де Толли (Михаил Богданович) и Государю (Александр Павлович).
Ужинали в саду, великолепно освящённом. Ночь была превосходная, и я, как теперь помню всю эту картину, которой полный месяц придавал еще больше красоты. Государь ходил около столов, весело разговаривал со многими офицерами и под конец пил за здоровье всех; ответом было общее "ура"!
- Прощайте,- сказал Государь, - теперь по домам: следует приниматься за дело!
Тут всех известили о переходе французов. Все поскакали, большею частью верхами, в Вильну. К генералу прибежал граф Нессельроде (Карл Васильевич). Он писал всем посланникам ноты, которые объясняли, что Наполеон без объявления войны перешел наши границы. Перед отъездом из Закрета, когда уже Государь уехал, граф Беннигсен провозгласил тост "за благополучие армии". "Ура"! в ответ. Все офицеры были в энтузиазме, и эту минуту никогда нельзя забыть.
Знали, что у Наполеона 400 т. войска, а у нас 170 т.; но никто не унывал: подходили друг к другу с поздравлением о начатии войны. Как будто было какое-то внутреннее убеждение, что война хорошо для нас кончится. Из Вильны начали выбираться обозы, и мы накупили лошадей; но не было ни суматохи, ни беспорядку.
Нашей армии было до 170 т., из коих отделялся граф Витгенштейн (Петр Христианович) с 40 т. Армия князя Багратиона (Петр Иванович) состояла из 70 т.; но она с нами не соединилась бы, ежели бы Наполеон действовал лучше.
Какое же средство было нам противиться силе французов? Ретируясь вовнутрь России, мы шли к подкреплениям, а французы теряли людей ежедневно. Барклай де Толли своим хладнокровием и удивительной распорядительностью сохранил армию. Не было во всю кампании потери ни одного вагона; армия была сыта. Этим мы обязаны генерал-интенданту графу Канкрину (Егор Францевич), показавшему свое искусство расположением магазинов и свою честность.
Арьергард находился ежедневно в деле. Командовали им поочередно граф Пален (Петр Петрович) и граф Кутайсов (Александр Иванович). Я был часто к ним посылаем и видел отличное действие войск и командиров; особенно же отличались лейб-казаки под командою графа Орлова-Денисова (Василий Васильевич). Они имели красные куртки, и от того французы их прозвали: "les héros rouges". Они набирали множество пленных.
Дойдя до Свенцян, корпуса нашей армии соединились; мы были свежи, сыты, а французы уже начинали голодать, особенно же кавалерия (по болезни Лаврова, которому дали командованье гвардейского корпуса, был к нам назначен генерал Паулуччи (Филипп Осипович); но он поссорился через три дня с Барклаем, и после сего начальником штаба был назначен Алексей Петрович Ермолов, и я к нему адъютантом).
После Свенцян опять ретировались. Мы шли как по маршруту в мирное время: переходы назначались, а также и дневки. Арьергард останавливал напор французов. Потеря у нас была незначительная, отсталых очень мало.
Дошли до Витебска, где армия расположилась в боевом порядке. При всех настояниях корпусных командиров и великого князя Константина, чтобы дать сражение, Барклай велел отступать, что и исполнено было как на маневрах, в виду французской армии и нашего арьергарда, который дрался под командою графа Палена превосходно.
Под Островну отделили графа Остермана (Александр Иванович), который был сильно атакован. Это был мой первый опыт настоящего сражения. Оно было очень жаркое, и мы, так сказать, на себе несли французов, на плечах. Мы ретировались к Смоленску. Последняя стоянка главной квартиры пред Смоленском была в деревне Мощинках, принадлежавшей Реаду (Николай Андреевич).
Славный каменный дом и полная чаша. Молодой гусар Реад приехал к нам; открыл погреб, запасы и нас хорошо угостил. На память раздарил он нам вещи из отцовского кабинета, оружие, табакерки и проч. Нечего было и жалеть, потому что на другой день все это досталось бы неприятелю.
Тут мне пришлось быть посланным к флигель-адъютантам графу Потоцкому (Станислав Станиславович), князю Голицыну (Сергей Сергеевич), Браницкому (Владислав Ксаверьевич) и Влодеку (Михаил Федорович). Все они были прикомандированы к главной квартире, дела никакого не делали, но болтали и критиковали действия главнокомандующего. Я им объяснил, чтобы они, немедля, уехали из армии, так как в них никакой нет надобности. Их удивление было велико, и при всей их протекции Барклай не согласился их оставить при армии.
Подошли к Смоленску, защищали его два дня. Я и Граббе (Павел Христофорович) находились в городе и попеременно возили известия о течении сражения. Французы атаковали нас большими силами и хотя у Малаховских ворот врывались в город, но мы их штыками выгоняли. Ни с каким жестоким сражением нельзя сравнить город, который берется штурмом. Пожар, ядра разбивающие мостовую, плач женщин, детей: ужасное положение находиться в таком городе!
3-го числа августа французы прекратили штурм, и так как армия их двинулась на Ельну в обход, то мы, чтобы не быть отрезанными от Москвы, также оставили Смоленск и потянулись по сю сторону Днепра. Но французской корпус нас бы опередил, ежели бы не встретил 2-й бригады Тучкова (Александр Алексеевич) и князя Шаховского (Иван Леонтьевич), которые с самоотвержением, без приказания, защитили и остановили его движение. Это дало средство Барклаю соединить часть войска и дать кровопролитное сражение, которое разрушило планы французов.
Это было 7-го августа. К вечеру, почти при окончании сражения, я был послан г. Ермоловым и, возвращаясь мимо кавалерии, был тяжело ранен в голову. Я упал с лошади без чувств и был поднят знакомым офицером Сумского полка Гоноропулом, который узнал мою лошадь, проезжая подле меня. Он посадил меня на нее и с поддержкою гусар привез меня на перевязочный пункт к лейб-гусарам.
После перевязки мне дали двух гусар и довезли меня до главной квартиры. На другой день мне делал перевязку доктор Государя Виллие (Яков Васильевич); он сказал Ермолову, что я едва ли останусь жив или сойду с ума. Я впал в беспамятство, и как мёртвого меня бесчувственного везли в бричке девять дней. Я очнулся около Вязьмы, где узнал о приезде князя Кутузова (Михаил Илларионович). Тут получил я от Барклая рескрипт на Владимирский орден. Удовольствие меня оживило. Я доехал до Москвы, куда также привезли раненого брата Александра Матвеевича, в дом дяди А. А. Волкова (Александр Александрович).
Из Москвы нас вывезли, перед входом французов, в Баловнёво, куда мы приехали благополучно. Матушка испугалась, увидев меня в отчаянном положении. К счастью, доктор Гинефельд, весьма искусный, успокоил ее. Он перевязал мне рану и уверил, что опасность миновалась. Однако я страдал болью в голове. Месяца через два, мне еще сделали операцию, вынули раздробленный кости и кусок сукна, который с пулею от фуражки вбился в рану; но пули не доискались. Она, через 10 лет, после того, уже была вынута около поясницы, куда опустилась.
В апреле 1813-го года еще рана моя не закрылась, и я с перевязанной головою поехал догонять армию, которая уже приближалась к Эльбе. Приезжаю в Бунцлау, нахожу князя Кутузова больного и почти умирающего. При нем были гоф-хирург Виллие и славный доктор Гуфеланд (здесь лейб-медик прусского короля Фридриха Вильгельма III). Виллие удивился, увидев меня, и вместе обрадовался. Он, как прежде сказано, не думал, что я останусь жив или в здравом уме.
При отъезде в главную квартиру к Государю, находившемуся в Дрездене, он дал мне записку к князю Волконскому (Петр Михайлович) с уведомлением, что надежды на выздоровление князя Кутузова никакой нет. И действительно, через несколько дней он скончался. Я очень помню, что записку эту я подал немедленно по приезде, во время заутрени Светлого Воскресенья, и тотчас она была подана Государю.
Смерть князя Кутузова была великим бедствием для нашей армии, как оказалось впоследствии. Последние представления князя Государю объясняли Его Величеству, что армия должна остановиться и ожидать подкрепления из России, состоящего из выздоровевших солдат. К тому же зарядов при артиллерии было мало, потому что парки не могли поспевать за армией. Это же представлял генерал Ермолов.
Назначенный главнокомандующим граф Витгенштейн уверил Царя, что армия достаточно сильна, чтоб разбить Наполеона, стоявшего со своею армией близ Лейпцига. Мы с прусской армией перешли Эльбу, атаковали французов при Люцене.
Наши армии делали чудеса храбрости, особенно прусская, преисполненная фанатизмом и ненавидевшая французов. Но гений Наполеона восторжествовал, потому более, что в нашей армии был ужасной беспорядок. Накануне сражения Ермолов, командовавший артиллерией, был сменен князем Яшвилем (Лев Михайлович), который не мог в одну ночь узнать, где и какая стоит батарея. Во время дела беспрестанно посылаемы были адъютанты и флигель-адъютанты отыскивать артиллерию.
Хотя Ермолов не имел команды, он находился однако со своими адъютантами в деле и конечно много способствовал к отражению неприятеля. Граф Витгенштейн до того был самонадеян, что графа Милорадовича (Михаил Андреевич) отрядил в Вайсенфельс для атаки французов при их ретираде. Государь и прусской король (Фридрих Вильгельм III) были в сражении.
Наш Царь очень экспозировался, и у меня была убита лошадь в 20-ти шагах от него, ядром в брюхо, так что оторвало у меня полы от сюртука; но я только ушибся при падении лошади на скаку.
Вечером было уже темно, армии наши стали ретироваться, корпуса стеснились при переходе через реку Саль, где был только один узенькой каменный мост. Ежели б Наполеон нас преследовал, то было бы нам очень худо. Я забыл сказать, что при Люцене у нас была огромная кавалерия, которую граф Витгенштейн не умел употребить, и она стояла без дела.
Французы шли за нами по пятам, но сильно беспокоили наш арьергард под командою Милорадовича. Мы пришли в Дрезден, взорвали за собою арку великолепного моста, пробыли целый день в Нойштадте. Надобно заметить, что все города, нами проходимые, оставались невредимы, так что не только трактиры, но лавки были отперты. Наша и прусская армии были строго сдержаны дисциплиною, и мы шли в войне как в мирное время.
В нойштадтских улицах набралось множество обозов, фургонов, денщиков, и сколько ни посылали приказаний и команд, но очистить было город невозможно. Генерал Ермолов и многие другие обедали в угольном трактире близ самого моста, где стояли наши орудия для защиты перехода моста от французов. Ермолов вышел и приказал капитану оборотить орудия на Нойштадт, поднять навесно и выстрелить.
Два ядра со свистом перелетели чрез обозы, которые, полагая, что это французы, начали стрелять и немедленно очистили город, так что чрез полчаса все улицы были пусты. Мы ретировались к Бауцену, где стали обе армии в боевой порядок, чтоб дать генеральное сражение.
Нас Наполеон атаковал. Дело было в самом жару, когда нам приказано было отступать; мы, не переставая драться, отступили в совершенном порядке, в полдень, как на ученье, что доказывает прекрасное положение войск. При ретираде от Бауцена Ермолову был поручен арьергард. Французы сильно на нас напирали. Вдруг мы видим, что позиция, к которой мы приближались, занята войсками, артиллерией, впереди цепь стрелков.
Генерал мне приказал узнать, какие это войска. Я прискакал к цепи стрелков, из которой по мне сделали несколько выстрелов. Навязав на шпагу платок, я подъехал и узнал от них, что это корпус Клейста (Фридрих фон), который в боевом порядке ожидал французов, не предполагая, что наш арьергард к нему приближается. Таким образом, мы пришли к Райхенбаху, где было жаркое арьергардное дело, и потом к Швейдницу, где заключено перемирие. Наш штаб был в Райхенбахе, а главная квартира в Швейднице.
Узнав, что перемирие продлится долго и что начались переговоры с австрийцами для вступления их с нами в коалицию, мы с братом Александром Матвеевичем испросили себе дозволение ехать на воды близ Вены, в Баден: моя рана еще не совсем была залечена, и я часто от нее страдал. В Райхенбахе и в Швейднице я виделся и был в коротких отношениях со Шредером (Андрей Андреевич), Каподистрией и Булгаковым (Константин Яковлевич).
Они составляли дипломатической корпус при Государе. От них я мог удостовериться тайно, что не менее шести недель мы можем погулять. Мы соорудили бричку, заложили пару своих лошадей, на козлы посадили братнина камердинера Сергея Иванова (служившего нам, следовательно, кучером, и камердинером, и подчас и поваром, в то время, когда мы переезжали горы), съехали на гладь в Богемии и благополучно приехали в Вену.
Зять Николай Иванович Лавров был очень дружен с нашим посланником Штакельбергом (Густав Оттонович), к которому дал нам рекомендательное письмо. Он нас принял как родных: часто звал обедать, много с нами говорил об армии, и мы его успокоили совершенно в её хорошем положении и в том, что она ежедневно подкрепляется. Он нам говорил, что в Вене распространился слух о расстройстве наших войск, что было ложно, и он не замедлит об этом говорить за первым же обедом.
В Вене также сначала было тайною, что начались переговоры; но когда Меттерних, обиженный Наполеоном, возвратился из Дрездена, то он победил упрямство императора. Страх войны с Наполеоном так был велик, что мы были свидетелями, как правительство и частные люди укладывали лучшие вещи и сокровища отправляли в Пест, но когда узнали, что наш корпус идет на соединение в австрийцам, то все стали спокойны.
У посланника я видел избранное этикетное венское общество. Что меня поразило, это уступка мест в гостиной по чинам, т. е., как только взойдет высшее лицо, то, кто ниже его, тот встает и пересаживается. Мы также познакомились с семейством Александра Петровича Ермолова (здесь любимец Екатерины II), имеющего собственный дом в Вене. Один его сын Михаил служил у нас в гвардии, а другой Петр был при нем, большой музыкант.
Обеды нам дорого стоили от принятого там обыкновения: люди, служившие за обедом, на другой день приходили к нам за тринкгельдом (здесь чаевые?). За столом служили также лакеи лиц, приезжавших на обед, прекрасно одетые в лакейских и егерских кафтанах.
Тогда в Вене были три театра: в Кернтнерштрассе, огромный (здесь венская государственная опера), где давались оперы и балеты; в нем было замечательно, что задняя стена сцены отворялась на улицу, и в балете "Raoul" въезд множества лошадей был еще на улице, а виден издали. На Бургтеатре или придворном давались высшие комедии. Но более всех мне нравился Касперлей-театр (здесь кукольный театр?), где представляли всякие комические и шутовские пьесы, и отличался актер Шустерлей. Нельзя было не хохотать при виде его. В партере видно было много дам, вязавших чулки в антрактах.
Осмотрев все достопримечательности города, побывав в Шёнбрунне, чрез 10 дней мы отправились к водам в Баден. Я купался каждый день два раза в прекрасно устроенных ваннах. Иногда я ходил в общие ванны, где купались и дамы первого разряда; для приличия были все во фланелевых рубашках, а вход в них устроен коридором со ступенями, так что, взойдя в ванну, очутишься по горло в воде. Тут с нами купался очень забавный французский аббат, острил беспрестанно и всех удивлял искусством бросать фонтан, сжимая воду ладонью.
На прогулках встречал я принца де Линя, известного любезностью и находившегося при императрице Екатерине во время ее вояжа в Крым, старика еще очень свежего и румяного. Я был ему представлен, и он меня часто приглашал сесть с ним на скамейку, рассказывал много анекдотов об Екатерине и расспрашивал о войне 1812-го года. Так как дилижанс ходил из Бадена в Вену два раза в день, то мы часто ездили в театр и возвращались ко времени купанья. Шесть недель пробыли мы в Вене и Бадене. Ванны мне принесли великую пользу.
Посланник дал нам знать, что перемирие оканчивается, что русской корпус идет на Прагу. Мы выехали и с ним в Праге соединились. Общая радость была в Вене, когда узнали объявление войны Наполеону.
В Праге случилось со мною неприятное происшествие. Мы встретились с Болтиным, адъютантом генерала Юрлова (Иван Иванович), пошли вместе обедать в трактир; после обеда товарищ мой проиграл тысячу р. асс. и, не имея денег расплатиться, был остановлен. Предвидя неизбежную историю, с сокрушеньем заплатил я за него деньги, и хотя он мне дал слово вернуть, но не сдержал его. Впрочем, после того я его не встречал и узнал о нем, когда он уже был убит.
Все армии двинулись к Дрездену, где Наполеон нас ожидал в укрепленной позиции. Ермолов назначен был командиром русской гвардии. Во время приступа к Дрездену наш корпус был послан для прикрытия дороги от Кёнигштайна и Пирны к Теплицу. На нас был направлен Наполеоном корпус Вандама, состоявший из 35 тыс. человек; мы же с корпусом Евгения Вюртембергского едва составляли 14 тыс. Уверенность в том, что в Дрездене разобьют французов, чуть не погубила всю кампанию. В то время, когда Наполеон отбил все армии от Дрездена и заставил их ретироваться, нас при Пирне атаковал Вандам.
Мы дрались с утра до вечера три дня; проливной дождь усугубил наше дурное положение. Вандам спешил нас разбить, чтоб оттеснить нас далее Кульмской долины, где сосредоточивались горные дороги из Дрездена. Прислали графа Остермана нами командовать. Хотя он был чрезмерной храбрости, но никаких не имел способностей распоряжаться, и потому можно сказать, что всем делом управлял Ермолов. Сойдя в долину Кульма, мы стали в боевой порядок и решились тут отстоять позиции или умереть.
17-е число августа рано утром дело загорелось в долине. На рассвете я был послан в Теплиц просить помощи у какой-либо власти, там находящейся. Я нашел прусского короля, который, расспросив меня о положении дела, объявил мне, что у него нет ни одного солдата, но что он пошлет к Клейсту, чтоб он, ежели возможно, шел к Ноллендорфу. Я возвратился к самому пылу сражения. Г-ну Остерману оторвало руку ядром. Колонны беспрестанно ходили в штыки, множество офицеров было переранено; в Измайловском полку осталось три офицера, и капитан командовал полком.
Накануне Кульмского дела мы, дравшись целый день, поздно вечером остановились в Пирне в королевском замке. Затопили камине, и Ермолов, сняв сапоги, поставил их сушить. Мы все дремали, как вдруг начинается канонада. Все вскочили, чтоб ехать. Алексей Петрович хочет надеть сапоги; оказалось, что один сгорел. Денщики, Бог знает, куда девались. К счастью, на рассвете отыскал я камердинера его Ксенофонта, и генерал надел сапог.
Алексей Петрович бывал всегда в неприятном нраве, когда намочит ноги, и тогда адъютанты избегали входить к нему в комнату. Он зовет, никто не идет. Наконец адъютанты меня просят войти к нему. Я предварительно взял стакан чаю, до которого Алексей Петровиче был охотник. - Вот, сказал генерал, - ты меня любишь и не забываешь меня. Дурное расположение духа прошло, и адъютанты вошли к нему смело.
В это ужасно жаркое дело у меня были изранены пулями две лошади, но я одну тут же купил у раненого Обрезкова. Под Фонвизиным (Иван Александрович) убито пять лошадей. Позиции отстояли. Дороги, по которым ретировалась вся армия от Дрездена, были нами защищены; в противном случае Бог знает, что произошло бы. Подписали бы постыдный мир!
Стемнело, когда везде дело кончилось. Адъютантов разослали поставить передовые цепи. Биваки зажглись. Мы возвратились, начали пить чай, ужинать и удивляться друг перед другом, как мы все остались живы, кроме адъютанта Остермана Колтовского, убитого еще в начале сражения.
Приезжает генерал Раевский (Николай Николаевич), ушедший с корпусом прежде всех, с тем, чтобы наш корпус сменить для отдыха, а свой поставить на наши места. Но Ермолов отклонил это распоряжение тем, что ночью может произойти беспорядок; настоящая же причина была та, что после в реляции сказали бы, что Раевский, а не Ермолов окончил сражение. Так, по крайней мере, думал Ермолов. Весь день 17-го был прекрасный, ясный, слава Богу; ежели бы погода была как предшествующего дня, нам бы плохо было, потому что и ружья перестали стрелять.
Так кончилось знаменитое сражение, покрывшее славой Русскую гвардию и 3-й корпус принца Вюртембергского, который много содействовал победе.
С 17-го на 18-е ночью Вандам начал ретироваться, предвидя, что утром много соединится против него войск. Но следовало подыматься на высокую гору сзади его позиции, Ноллендорфа. Все войска вышли из гор. Русские корпуса сошли в Кульмскую долину, часть австрийцев и пруссаков.
18-е число рано утром приехали все цари к нашему корпусу. Государь поблагодарив наш корпус, приказал ему идти в резерв, а прочим стремительно атаковать Вандама. Бой начался. Французы начали скоро отступать. День был солнечный, ясный. Вдруг мы слышим на Ноллендорфе пушечные выстрелы, сзади французов; общий крик ура огласил долину. Это был Клейст, пробравшийся горными дорогами в тыл французов и открывший канонаду.
Корпус Вандама, оставшийся по сю сторону горы, был объят страхом (terreur panique); все бросили оружие, иные держали ружья и не стреляли, так что мы скакали мимо неприятельских колонн. Все сдались в плен. Насчитали до 14 тыс. человек. Кавалерия успела уйти и в своем стремлении опрокинула артиллерию Клейста. Но обозы по скату горы, артиллерия и наконец, сам Вандам были нами взяты.
Не знаю, почему иные французские историки утверждают, что приход Клейста был вещь случайная, тогда как при мне в Теплице королем был ему послан приказ, выполнение которого казалось невозможным по случаю дурных горных дорог; но настойчивость Клейста превозмогла все трудности.
Казаки и множество адъютантов и кавалеристов поскакали на Ноллендорф. Там взяли и Вандама. Его коляска досталась нам в добычу, и мы из нее вынули топографические карты, прекрасное ружье и несколько бутылок рому. Я полагаю, что Вандам с намерением отдался в плен, так как кавалерия успела спастись. Боязнь Наполеона, который не мог ему простить потерю корпуса, заставила его сдаться лично.
После Дрезденского и Кульмского дел мы более трех недель стояли в Теплице, для отдохновения войск. Были только незначительные дела в авангарде. Ретирада по горам от Дрездена была разрушительна для кавалерийских и артиллерийских лошадей. Войска стояли биваком около Теплица и Дукса. Мы с генералом Ермоловым занимали корчму у подножия Шлосберга: высокая гора, на которой находится древний замок.
На другой день, т. е. 19 числа, корпус Ермолова, бывший в славном Кульмском деле, прошел церемониальным маршем мимо царей. Государь приказал Алексею Петровичу сделать немедленно представление отличившимся офицерам. Не было возможности не представить всех офицеров, потому что все с самоотвержением исполнили свою обязанность. Реляция была написана, список тотчас подан, и немедленно награждены. Капитаны получили Св. Владимира 3-й степени на шею, что было великим удивлением (здесь 3 степень Владимира давали начиная с полковников (спасибо Т.)).
Я получил Анну на шею. Ермолов Александровскую ленту. А теперь дают эти ордена за больницу, за очищение улиц! Получив на шею Анну, я теперь помню мое восхищенье. Я, право, чуть не сошел с ума от радости. Так как ордена негде было купить, я поскакал искать и нашел старый крест у маркитанта. Я был тогда в чине подпоручика. От Прусского короля я получил Pour le mérite и крест, названный "Кульмским" в воспоминание.
Ермолов часто меня посылал в Теплиц за сведениями, потому что в главной квартире я имел много хороших знакомых. Случайно я узнаю, что назначается всем войскам движение на Комотау к Лейпцигу. Каково было удивление Ермолова, что я ему привез это известие! Накануне тайно был решен этот поход, так чтобы французы не могли ожидать этого флангового марша и соединения всех армий, т. е. австрийской, прусской, шведской и русской. Все обрадовались походу, тем более, что начали носиться слухи, будто австрийский император, испугавшись Дрезденской неудачи, склоняется к миру.
Все армии двинулись к одному пункту, к Лейпцигу. Наполеон, не дав нам соединиться, атаковал русскую, австрийскую и часть прусской, 4-е число октября. Атака была самая стремительная, и сражение завязалось жаркое на всех пунктах. В центре позиции была деревня Госса, которую мы все тогда называли "красная крышка". Весь день посылали ее атаковать прусские войска, отбитые с уроном, потому что они действовали стрелками.
После обеда Ермолов получает приказание непременно деревню взять штурмом. За каменными стенами засели французы, и выбить их было трудно. Ермолов тогда командовал русскою и прусскою гвардиями. Он построил полки в колонны с флангов и в центр и пошел с барабанным боем вперед, пустив гвардейских егерей врассыпную вперед. Французы, увидав наши колонны на флангах, должны были отступать, преследуемые егерями. В средине деревни завязался бой в большом каменном доме (это и была красная крышка), егеря ворвались в него; много было там народа перерезано; стекла, зеркала перебиты.
Из деревни французов выгнали. Из дома вынесены тела, и мы, адъютанты с нашим генералом его заняли. В этот памятный для меня день, 4-е число, было со мною несколько замечательных происшествий, который я хочу рассказать.
До полудня, когда наш корпус, т. е. командуемый генералом Ермоловым, еще стоял без движения, генералу вздумалось посмотреть на дело левого фланга, где корпус генерала Раевского был сильно атакован и с трудом удерживал свою позицию. Он взял меня с собою, и мы поскакали туда, версты полторы от нас. Побывав там, переговорив с храбрым Раевским, мы возвращались к своему месту. В левой стороне от нас шла гвардейская кавалерия, по три направо, и представляла длинную, но тонкую линию.
Французы же стояли в эскадронных колоннах. Мой генерал сейчас заметил эту ошибку и говорит мне: - Вот посмотри, что французы бросятся и погонят их. Едва он сказал, как действительно французская кавалерия в них ударила. Вся линия дрогнула и полетела назад. Таким образом, мы с генералом очутились между бегущей нашей кавалерией и французами, но левее, так что мы имели впереди свободное пространство. Видим, что на нас скачут несколько французских кавалеристов, вероятно, нас заметивших.
Тогда мы пришпорили наших лошадей и, благодаря их резвости, довольно скоро от них отделились. Известно, что у французов лошади тупо шагают. С генерала свалилась шляпа; я успел соскочить с лошади, поднять ее и едва мог ускакать. Мы прискакали к плотинке ручья, отделявшего нас от Государя и всей его свиты, и тут встретили лейб-казаков, конвой Государя, посланный им поддержать нашу кавалерию. Эти молодцы немедленно опрокинули французов.
Кавалерия оправилась, и дело пошло на лад; я же с генералом остановились на плотинке, загроможденной гвардейской артиллерией. Вдруг Алексей Петрович обратился ко мне и запел "пс.-пс.", на что я должен был пропеть арию Лепорелло из "Дон-Жуана": Charmante masken, sie werden meinem herrn willkommen seyn.
Чтоб объяснить более это обстоятельство, нужно сказать, что раз он со мною держал пари, за которое, ежели я его проиграю, я был обязан спеть эту арию всегда, где бы ни было, на его вызов "пс.-пс.". Этот анекдот я рассказываю, чтоб указать на характер Ермолова. В этакую минуту, едва спасшись от смерти или плена, он совершенно сохранил все свое хладнокровие, и я очень помню, что мой ответ не был выражен с таким же равнодушием.
Когда мы вступили штурмом в деревню Госсу, уже было темно. Мы заняли большой каменный дом с красной крышей, мёртвые тела вытащили, очистили сколько можно, принесли соломы, зажгли свечи и пошли осматривать дом. Приходим в одну залу, где находим прекрасно устроенную сцену. Вдруг кому-то пришла идея импровизировать трагедию. Si tôt dit, si tôt fait (сказано, сделано).
Адъютант П. H. Ермолов привязал на голову два эполета в виде диадемы и шинелью драпировался. Это "Iphigénie"; я взял роль Терамена, кто Тезея, и мы начали на память играть "Федру". Мы были все молоды, помнили много еще наизусть, а потому сыграли несколько сцен, из которых лучшая была discours de Théramène, которую я еще до сих пор помню наизусть. Зрителями были генерал и много гвардейских егерей, которые только что дрались и потеряли много офицеров. Тут был убит поэт и храбрейший полковник Петин (Иван Александрович). Как бы он был нам кстати для пополнения представления!
Чтоб не возвращаться к театральному происшествию, я доскажу, что в 1815 году, возвращаясь из Парижа, мы обедали в Дрездене в "Ressource", где зашел разговор о сражении 4-го октября (здесь Лейпцигское). Какой-то немецкий барон, с нами обедавший, объяснил нам, что Госса, именье ему принадлежащее и что пред тем временем готовился у него праздник и театр. Тогда я и прочие адъютанты, к немалому его удивлению рассказали ему, что мы на его сцене играли трагедию, и рассказ наш кончился очень пьяною комедией: два англичанина, обедавшие с нами, так хохотали, столько пили и нас потчевали, что многие очутились под столом.
Еще анекдот с моим камердинером Николаем. Его очень любил Алексей Петрович. Он был действительно очень умен. Он мне нагрубил, я ему разбил лицо в кровь и на вопрос генерала, что это у него на лице, он его уверил, что был в стрелках и ранен.