Второй
До команды «Примкнуть штыки!» новоиспечённый отделенный сержант Алексей Птицын помнил всё отчётливо. И две последние вражеские атаки, отбитые ценой больших потерь. И то, что небо начинало заволакиваться свинцовой хмарью, обещая дождь. А дождь — это очень хорошо. Значит, не будут больше крутить карусели ненавистные крестоносные «Юнкерсы» над перепаханными бомбёжкой позициями полка, от которого остался едва ли батальон. И то помнил, как ротный собирал всех оставшихся в строю и тут же отправлял на поиски патронов, гранат, уцелевшего оружия. И ничего, за редким исключением, не лежало на виду. Всё приходилось откапывать в разрушенных окопах, ходах сообщения, в торчащих вывороченными обгорелыми брёвнами блиндажах и перекрытых щелях. Немного откопали. Минут на пять боя. А копать дольше немцы не дали. Опять покатились на остатки стоявшего насмерть полка гитлеровские цепи. Их подпустили максимально близко, расстреливая по мышастым силуэтам последние патроны. Потом выжившие примкнули к винтовкам штыки, исполнив команду. А потом выметнулись навстречу врагу. Молча. В последнем смертном ударе. И было так страшно, что хотелось скорее добежать, чтобы всё началось и… закончилось.
…Алексей словно вынырнул из безвременья, очнувшись под косыми секущими струями холодного осеннего дождя. Он сидел на земле, прижавшись спиной к завалившемуся набок немецкому танку с сорванной башней. Голова казалась очень горячей и раскалывалась от боли. Так что дождь был очень кстати. Он смягчал боль. Только заглушить раздражающий тонкий звон в ушах не мог. Рядом валялась примятая каска с порванным ремешком. Его каска. Из неё выпала круглая двойная войлочная нашлёпка, которую он придумал туда прикрепить. Как знал… Сержант заворочался, пытаясь встать, но тут острой болью резануло левый бок. Птицын с трудом скосил глаза и увидел длинный разрез на ватнике. Из разреза торчали слипшиеся клочья ваты. Красные от крови.
Именно в этот момент он вспомнил всё. Хриплые озлобленные выкрики с обеих сторон, мат, глухой лязг сталкивающихся во встречных ударах винтовок, стоны, вопли, предсмертные крики, редкие выстрелы, бьющийся в агонии здоровенный гитлеровец, в грудь которого сержант вогнал четырёхгранное жало. В этот же миг справа наскочил следующий немец, делая выпад своей винтовкой с длинным плоским штыком. Пришлось выпустить из рук трёхлинейку — не успевал выдернуть из заваливающегося на спину тела. Откачнулся, отбивая руками оружие врага в сторону и тут же привычно взял орущего ганса на приём, с ненавистью и силой швыряя на землю. Подняться не дал, пнув с размаху носком сапога в переносицу. Окинул кипящее ожесточённой дракой ближайшее пространство, выдернул рывком свою винтовку и…
Засвистело, зашуршало, душно и туго лопнул воздух, с дикой силой отбрасывая назад, тяжёлый удар по голове — темнота.
Потом-то он понял, что был артналёт, только не сразу понял, чей. Поскольку снаряды в любом случае накрыли и своих, и чужих. Поскрипел ушибленными мозгами и пришёл к выводу, что это наши врезали. Причём с закрытых позиций. Где ж она раньше-то была, эта гаубичная батарея? Чего выжидала?
А много позже понял и это. Видимо, командир полка использовал свой последний оборонительный резерв. А пока сержант Птицын еле выпрямился на трясущихся ногах, опираясь руками в днище танка, о которое его, похоже, головой и приложило. Если бы не каска… Но осколки, кажется, не задели каким-то чудом.
Постоял, пережидая подкатившую тошноту. Кинул мутный, расфокусированный взгляд вперёд и всё же смог разглядеть торопливо откатывающиеся мелкие группки вражеской пехоты. Совсем мелкие. Еле видимые за серой пеленой усиливающегося дождя. Ну что, получили, с-суки, по сусалам?
Отлепившись от танка Птицын побрёл обратно, с трудом удерживая равновесие. Не к окопам, их уже просто не существовало. Воронка лепилась к воронке. Обходить их было тяжело. Он медленно передвигал ноги, упорно не желая смотреть по сторонам. Не хотел видеть, что стало с ещё совсем недавно живыми людьми. Кровавые пятна превращались под дождём в бурые лужи. Не хотел видеть, но всё равно видел. Мутило, каждый шаг отзывался резкой болью в боку, голова становилась всё более тяжёлой, клонила к земле. Поскользнувшись, Алексей съехал в воронку и снова провалился в черноту.
А выплыл из неё от того, что кто-то упрямо пытался пробиться сквозь надоедливый звон в ушах.
— Сержа-а-ант… Птицын… Э-э-эй… Сержа-а-а-ант… Ты слы… шишь… меня… Сержа-а-ант…
Алексей ещё с полминуты лежал неподвижно, приходя в себя, а потом с черепашьей скоростью стал поворачивать голову на голос. И сначала разглядел скрючившегося на противоположном краю воронки мёртвого немца. А после этого увидел ротного. Старший лейтенант Ершов тоже лежал на спине, практически рядом. Между ними не было и метра. На грязном лице ротного диковато выглядели его немигающие глаза с красными кляксами полопавшихся сосудов на белках. Руки Ершова были прижаты к животу и сильно залиты кровью.
— А меня вот… видишь куда… отвоевался, видно… Там… там есть кто живой… из наших?
Слова старший лейтенант выдавливал тяжело и сипло, задыхаясь и морщась от боли.
— Не-э в-видел н-никого… Е-эсли т-только да-альше т-там… уц-целел к-кто… А м-меня в… в… взры-ывом… п-приложило. — Алексей пытался справиться с неизвестно откуда взявшимся заиканьем. Но чем больше он старался, тем хуже выходило. Рот быстро заполнялся вязкой кислой слюной. — И б-бок, к-кажется… про-опорот… ш-штыком… Да-аже бо-оюсь п-посмотреть… ка-ак т-там что…
— Ты посмотри… сержант… Может, тебе… больше повезло.
Потом они молчали. Долго. Словно накапливая силы. А дождь, переставший быть сильным и косым, сеялся сверху ровно и неутомимо. Ершов мучительно пытался ловить капли широко раскрытым ртом с искусанными губами и иногда коротко стонал, зажмуривая глаза.
— Как… в детстве… — сказал вдруг ротный. — Всегда пытался… напиться дождём… Не получалось. И сейчас видно… не напьюсь.
— А п-пить и не-ельзя… к-когда в ж-живот…
— Дождь нас как будто оплакивает, да? — голос Ершова внезапно окреп. — Ты забери мои… документы, Птицын, когда я… Обещай! Расскажешь, как мы тут…
— Об-бещаю… Но-о ты п-подожди… с-слышь, к-командир… от… от… лежимся до т-темноты… в-выберемся н-на-аверх, а т-там… к-как-нибудь и… к н-на-ашим… С-слышь?
Ротный не ответил. Умер. Вот только что разговаривал, а теперь умер. Левая рука соскользнула с тела и замерла.
Алексею сделалось невыносимо тоскливо и тошно. Лишь он и обложной равнодушный дождь в этой проклятой воронке. И тело командира. И труп убитого командиром немца. Но ни за что нельзя поддаваться тоске. А иначе пропадёшь, сгинешь тут в безвестности. Надо выбираться во что бы то ни стало, не ждать темноты. Немцы всё равно уже сюда сегодня не сунутся.
В сумерках, после нескольких бесплодных попыток, сержант Птицын, скрежеща зубами, сумел-таки вылезти из воронки. И боль в боку уже не так донимала его. Оказалось, это всего лишь глубокий порез, а не внутриполостная рана. Алексей после этого открытия заметно приободрился. И горячую пульсацию в районе темени тоже вполне можно терпеть.
Он передвигался на четвереньках, а когда в сгущающейся темноте наткнулся рукой на приклад мосинской трёхлинейки, то встал, опираясь на неё, как на посох. И так пошёл, осторожно и очень медленно, словно нащупывая ногами землю. Сильно тошнило. И совсем не хотелось снова куда-нибудь сковырнуться. Тогда уже выбраться точно не сможет.
Птицын даже не заметил поначалу, как перестала литься сверху дождевая вода. А когда заметил, то подумал, что это правильно. Дождь просто остался там, за спиной, оплакивая павших. И ещё. Не всех, конечно, павших, а только наших. А не наших сюда никто не звал. Сержант убеждён был, что правильно понял этот осенний дождь. А тот понял его, шумнул вдогон: держись, Птиц!
Под утро его, еле живого и бредящего на ходу, перехватила группа дивизионной разведки, отправленная командованием для выяснения обстановки на позициях полка, оставленного прикрывать отход дивизии на новый рубеж обороны. Помимо этого, разведчикам нужен был «язык». Обстановку Птицын, как мог, разъяснил. Мыча и морщась от усилий. Не за весь полк, конечно, разъяснил. Только за батальон. Не было больше батальона. Совсем. Сержант отдал старшему группы командирский планшет и документы Ершова, после чего рухнул, теряя сознание.
…Пришёл в себя на носилках. Его куда-то быстро несли. Остро пахло паровозным дымом, мимо пробегали какие-то люди в форме, гражданской одежде, изредка мелькали белые халаты. Алексей не успевал рассмотреть. К тому же от этого мельтешения опять начала кружиться голова. Зато звон в ушах вроде как немного утих.
— Этого давайте в седьмой вагон, к тяжелораненым, — прорезался вдруг бесконечно усталый голос, принадлежащий явно какому-то начальнику. — И поторопитесь, скоро отправляемся.
— А этих куда же? Здесь бросите?
!
— Да не могу я больше никого принять, физически не могу, понимаете?! У меня военно-санитарный поезд, мы не делаем операций, понимаете?! Мы только развозим раненых по тыловым госпиталям на долечивание! После медсанбатов, понимаете? У меня уже даже все вагоны для легкораненых тяжелыми забиты! Куда мне ещё этих? На крышу?!
— Ну това-арищ военврач второго ранга, я вас прошу… Ну войдите в моё положение!
Внезапно раздавшийся близкий паровозный гудок рванул резкой оглушающей болью голову сержанта Птицына, и спасительная чернота вновь погасила белый свет.
В себя пришёл от того, что кто-то легонько тормошил его за плечо и звал. Настойчиво и знакомо звал, из какого-то недоступного светлого далёка, которое никак не вспоминалось поначалу, а потому тревожило и тяготило, мучило. Ничего не хотелось. Всё тело, как сосуд, было заполнено болью. И никак не избавиться от неё, не вылить.
— Лёша, Лё-ош… Птицын… Комсорг, очнись! Ну же, давай, пожалуйста… Лёша-а…
Сержант с трудом разлепил глаза и несколько долгих секунд никак не мог сфокусировать взгляд.
— Здравствуй. Ну что, не узнаёшь? Эх, ты! Я Аня Терещенко, твоя одноклассница, между прочим.
— А-аня… А-а т-ты… а-аткуда в-взялась… в э-эт-том п-по… езде… — эта короткая фраза далась Алексею нелегко. Он даже вспотел от усилия.
— Узнал! Вот какой молодец. Ты молчи сейчас, а я буду говорить, ладно? Воды тебе дам и вот лекарство выпьешь. Давай, я тебе помогу приподняться… Ты не стесняйся. Я тебе сейчас подушку поправлю, и всё будет хорошо. У тебя сильная контузия, а у контуженных часто с координацией движений не всё ладно. Но доктор говорит, это временное явление, потом всё пройдёт обязательно. И заикание обязательно пройдёт. Это ничего. Рану на боку тебе почистили, зашили, перевязали заново. Там полный порядочек, просто длинная она, ты много крови потерял. Ну вот, напился? Теперь на-ка таблеточки запей. Во-от, молодец! Ложись осторожненько, я придержу. Вот та-ак…
Птицын слушал успокаивающую Анину скороговорку, видел, как ловко и привычно делает она всё, что должна делать медсестра. И ещё видел, как изменилась она, как повзрослела. Да ещё эти чёрные тени под глазами — верный признак усталости и хронического недосыпа. И даже немного выбивающиеся из-под белой косынки золотисто-русые прядки казались потускневшими.
— А я тут уже скоро четыре месяца, как перевязочной медсестрой служу. Ну и лекарства разношу, уколы делаю, и вообще помогаю везде, где надо. Персонала не хватает. Но, говорят, в Куйбышеве пополнят. А так здесь в основном все девчонки вологодские, состав там формировали. Хорошо бы, конечно, чтоб пополнили. Мы ведь в Куйбышев едем, в госпиталь вас всех везём. Подлечитесь, отдохнёте…
— А-ань, — перебил девушку Алексей, почувствовавший себя немного лучше. — Т-ты… т-ты же… к-крови б-боялась… в… в… обморок п-падала… К-как же т-ты… п-пере…вязочной м-медсестрой-то…
— Не боюсь теперь, всякого навидалась. Я же вскоре после того, как война началась, на курсы медицинские поступила. А после них добровольцем на фронт пошла. И меня сюда направили. В военно-санитарный поезд № 312. А ты, кстати сказать, не абы в каком вагоне едешь. Это кригеровский вагон.
— Ка-акой т-такой… к-кри-иг-геровский?
— А в нём поперечных перегородок нет. А вдоль боковых стенок специальные станки Кригера установлены с амортизационными пружинами, чтобы тяжёлым легче было дорогу переносить. Вот в этих станках и размещают носилки. Аж в три яруса. Ты, например, на втором едешь. Ой, ладно, Лёш, извини, я пойду. Работы много. А ты не раскисай тут, выздоравливай! Ты же спортсмен. Это-то не забыл?
— А-ань, с-спасибо т-тебе…
— Да не за что совершенно. Ты вот ещё что. Если в туалет захочешь, обращайся к персоналу и не вздумай стесняться! Может, ты уже сейчас хочешь?
— Се-ейчас нет… Н-нет! Я… з-знаешь… о-о-очень р-рад, что… т-ты ту-ут ок-казалась.
Медсестра грустно улыбнулась, вздохнула и посмотрела в окно:
— А на улице дождь идёт.
Птицын медленно повернул голову, несколько секунд всматривался в косые струи, разбивающиеся о стекло, а потом успокоенно сказал:
— Э-это х-хо-ороший д-дождь… я его з-знаю… он н-нас п-прикроет…
И сержант, утомлённо закрыв глаза, обмяк на подушке и уже не почувствовал, как легла на лоб ладонь встревожившейся девушки.
— Да ништо, сестрёнка, — донеслось с носилок у противоположной стенки вагона. — Бредит он. Видать, температура скакнула. У меня в медсанбате також поначалу было… Ништо. А я гляжу, знакомы вы. Не жених ли часом?
— Не жених. Комсоргом был в нашем классе.
— Вона ка-ак… Встретились, значит. Вон как бывает.
— Да, вот так. Вам чем-нибудь помочь?
— Да не, не надь. Я уж теперя выскребусь. Ништо. Кишка тонка у германца, чтобы Найдёнова извести.
— Ну, поправляйтесь.
— И тебе доброго здоровьичка, сестрёнка.
Стучали на рельсовых стыках колёса, поскрипывали амортизационные пружины, стонали и вскрикивали на носилках раненые, бегали, сбиваясь с ног, девчонки и женщины в белых халатах. Под прикрытием дождя ВСП №312 шёл на восток.
Прочитать полностью на сайте Погранец.ру