Рукописные воспоминания жителя хутора Стеблицкого (Новокубанского района, Краснодарского края), участника Великой Отечественной войны Алексея Сергеевича Прихленко. Его рукописную тетрадь нам принесла жительница Новокубанского района Елена Федоровна Луганцева.
Воспоминания охватывают период с 1932 по 1945 годы.
Начинается повествование с детских воспоминаний автора о голоде 1932-33 годах, который довелось пережить ему, его семье и хуторянам. А.С. Прихленко называет это время страшным. В 1933 году автору воспоминаний было 9 лет.
Именно «тем, кто был рядом с нами в тот страшный год, но кого уже нет», и посвятил свою повесть участник Великой Отечественной войны Алексей Сергеевич Прихленко.
Также А.С. Прихленко рассказывает о своей довоенной жизни и участии в Великой Отечественной войне.
Рукопись интересна описанием особенностей того времени, человеческих взаимоотношений, внутренней кухни «комсодов» (комитетов содействия), которые занимались изъятием у людей всех съестных припасов. Эти зарисовки жизни в голодное время, в отличие от сухих данных документов, во всех красках раскрывают нам жуткую картину той человеческой трагедии.
Лично для меня эти детские воспоминания примечательны тем, что во многом перекликаются с воспоминаниями моей бабушки, которая пережила голод, будучи 15-летним подростком. Интересно, что у детей того времени ужасы голода перекрыли даже ужасы Великой Отечественной войны, которую они все прошли. Страх голода оказался сильнее страха смерти во время войны.
Как и моя бабушка до конца жизни говорила, что не боится никакой смерти, кроме как от голода, так и А.С. Прихленко посвящает свои воспоминания, которые охватывают, в том числе и военные годы, именно людям, пережившим тот голод. Настолько ужас тех испытаний отразился на них. А ведь голод охватывал сравнительно небольшой промежуток времени, примерно 7-8 месяцев: с ноября-декабря 1932 года до нового урожая в июне-июле 1933 года. Но за это время люди хлебнули столько горя, видели столько смертей, потеряли самых близких людей. Даже страшные испытания Великой Отечественной войны у них померкли перед тем ужасом.
Наша справка:
Алексей Сергеевич Прихленко родился 9 марта 1924 года в хуторе Стеблицком Новокубанского района.
После Великой Отечественной войны работал в школе родного хутора. Преподавал русский язык и литературу. Избирался секретарем партийной организации колхоза им. Жданова Советского района Краснодарского края.
Умер 29 декабря 2006 года.
Часть 1-я Без колючей проволоки
Предисловие
Из резолюции объединенного пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) 7-12 января 1933г.:
«… На основе подъема с/х сильно возросли размеры товарного хлеба в стране: вместо 700 млн пудов сданного государству хлеба в 1927-28гг…, в 1931-32 году сдано государству 1400 млн пудов…
Охват колхозным строительством почти всей бедноты, подрыв на этой основе расслоения крестьянства на имущих и неимущих в связи с этим обнищания и пауперизма в деревне.».
По свидетельству Н.С. Хрущева, в 1933 году на письмо М. Шолохова о бедственном положении крестьян на Дону Сталин ответил, что не может Шолохов знать нужд народа, сидя где-то в деревенской глуши, что печется он не о крестьянах, а о саботажниках, пытающихся рукою голода сорвать коллективизацию, задушить Советскую власть.
Бедственным, как и на Дону, было положение крестьян на Кубани. И думаю я, что никто не мог знать о жизни крестьян в деревне лучше, чем они сами, пережившие собственную трагедию.
Я излагаю эпизоды, как они виделись мне и как рассказаны были пережившими тридцать третий год хуторянами.
Им, и тем, кто был рядом с ними в тот страшный год, но кого уже нет, и посвящается эта повесть.
Мигач
В тридцать третьем председателем нашего Стеблицкого сельсовета работал Яков Мигачев. Будучи красным командиром в гражданскую, он потерял руку, а потому не мог найти себя в среде рабочих и крестьян. Его профессией стало – командовать, приказывать, руководить.
Имея такой опыт, он кавалерийским наскоком, рубя направо и налево, прошелся по нашим хуторским хатам, по нашим крестьянским душам. Может быть, его работа доставляла ему удовольствие, но мы познали при нем ад при жизни.
- Мигача я хорошо знал. Горел в комсомоле при нем в хуторе Ляпино. Принимал участие в раскулачивании. Даже пришлось раз сопровождать кулацкие семьи, попавшие под высылку, до Армавира.
Молодежь – что ты хочешь: доверху набиты энтузиазмом, а ума – кот наплакал. Нравилось нам быть на переднем крае, как говорится. В полночь подгоняем брички к кулацким дворам, стучим погромче, чтоб всех собак хуторских переполошить.
«Ну-ка, такой-сякой, собирай монатки, выводи своих кралей! Да живо!»
По нескольку семей в одну бричку и – айда! Холодина страшная. Кулакам хоть бы что: шубы, одеяла – все на себя понатягивали. А мы как цуцики, все больше бежим рядом с бричками – греемся. К утру - в городе.
На станции всех в длинный деревянный сарай. Битком набито их там: крик, шум, плач, проклятия…
- Ты, Федор Никитович, о Мигачеве начал…
- А что о нем? Всего не расскажешь, да много и не надо. Посуди сам. Как-то в начале марта, в тридцатом, собрали нас всех в школе. Начальство приехало из района статью Сталина «Головокружение от успехов обсуждать». Кто-то сообщил туда, пожаловался, будто у нас крестьян силою в колхоз загоняли.
Президиум через весь стол, а еще сзади ряд платков маячит. Мигач крайний слева ссутулился.
Подымают колхозников, спрашивают: добровольно в колхоз вступал или, может, заставлял кто. Иной мужик мнется-трется, плечами пожимает, а ему: «Ты скажи, скажи, Миронов, не стесняйся, силою тебя в колхоз тащили или как?», - гнусавит Мигач, а сам левой рукой на колене наган с боку на бок переворачивает. Ух и штука была!
А как выселяли из Урупской, ну… сейчас Советской, саботажников – страшно вспомнить. Сгоняли сначала по пяти семей в одну хату, в которой, конечно, плиты уже не было – развалили комсоды. А дело было в январе, в самую стужу, в страшный мороз.
Затем подъезжает подвода, и почему-то обязательно ночью, и выгоняют из хаты всех, полную бричку сажают.
А люди-то голые, голодные, не то, что в двадцать девятом кулаков высылали. Те были разодеты в шубы дорогие, валенки, брали с собой хлеб, сало – по две, а то и по три брички грузили. А тут укутывают голодных детей ряднами наскоро и – поехали.
Сколько голосу, рыданий – волосы на голове дыбом… Уже под Радищевом мертвых детей в снег выбрасывали… Жутко.
В комсодах
По селеньям нашим рыщут,
Словно зверь какой, варяги…
М.И. Михайлов
В комсодах я работала долго. Вроде и не активной была, а почему-то держали. Наверное, лучших не было. Вызвали в сельсовет, сказали: «Будешь работать в комсоде». Я и пошла. А что такое комсод – и сейчас не знаю.
Ходили мы по дворам группами человек по десять. Кроме нас, комсодовцев. По одному-два человека от каждого двора, попавшего в список на обыск. С лопатами, с вилами – кто с чем черную работу делать: сорвать и заделать пол, если он был у кого, развалить плиту, например, перевернуть сено… ну и все такое…
А мы, комсодовцы – обычно нас трое – с длинными железными прутами, острыми на конце, чтоб продолбить, прощупать. Цепками мы эти пруты называли.
Боялись нас люди. А ну: приходят в хату здоровенные мужики в полушубках, в кожанках, коммунисты с наганами и давай цепками ширять везде.
Много случаев было – находили зерно, картошку в ямах…
Раз было, подходим ко двору, нам говорят: «Будем сейчас снимать солому с крыши сарая». Длинный такой сарай. И правда: в соломе слой кукурузы…
Многие старались искать. А как же? Кто найдет яму, тому четыреста граммов хлеба и приварок. Кто не найдет – двести граммов хлеба без приварка. А потому хоть сумку у кого найдем, считалось, нашли «яму».
Настя Прихлеичиха слишком дотошно искала. Ух, и гадюка. Бывало, все перероет, стены долбит, печки валяет, трубы на потолке. А дело ведь зимой было, люди буквально замерзали.
Поля Ожиенкова всегда старалась искать в сундуках, чемоданах, под кроватями, на кроватях, и всегда у нее деньги. Находила и прятала себе, сатана. Хозяева-то помалкивают, лишь бы их не трогали.
А я всегда старалась на печку. Полезу, а там обычно ничего не бывает. И пытаюсь задержаться подольше, ползаю по печи, заглядываю по коминкам…
И вот полезла раз к одним на печку. Там детвора сидит на рядне, трое их. Оперлась рукой на рядно, чувствую – кукуруза. Что делать? Заколебалась. Слезла. «Ничего нет», - говорю.
А у нас было так, что к одним и тем же ходили по несколько раз. И вот на другой день в ту же хату пошли другие. Полезла на печь Настя, а там кукуруза. Одно ведро набрали.
«Кто вчера лазил?», - спрашивают. «Багаева».
И вызвали нас всех на допрос в центральный комсод: «Мол, как это могло случиться, что в первый день Багаева была на печке, а кукурузу не взяли?»
Сидели до двенадцати ночи, ждали очереди. Все не вызывают. Позамерзли – зима, а мы кто в чем.
Тут во дворе подвал, и мимо нас с допроса то мужика, то бабу в подвал толкают. Напугалась я, дрожу вся, думаю, наверное последний раз я здесь вот сижу на воле.
Наконец, позвали. Показали на стул. Все в шубах, красные, как тузы сидят. Спрашивают, а я не слышу. Оглохла с перепугу, да: «Шо?».
Другой говорит: «Говори ей громче, она глухая».
А я чую, да кажу: «Я не глухая, я с перепугу». Засмеялись.
Тут ввели одну женщину. У нее на квартире комсод стоял. Так она якобы что-то у них украла. Та клянется Христом-Богом, что ничего не брала… Увели ее в подвал.
Я стала на одном, что мол, на печке в тот день не было никакой кукурузы.
- Что ж, ладно, - говорят, - простим на первый раз.
- Так мне домой можно? – спрашиваю, обрадовалась, дура.
- А в подвал не хочешь?
И дали мне бумажку
- А что тут написано? – спрашиваю.
Отдай в свой комсод, председателю. Будешь работать в комсоде, но под контролем.
И дали мне для контроля Палочника.
Свой своего
А я иду – за мной беда
А.Ахматова
Питались мы плохо. Давали нам по кусочку – вот такому – глывяки – хлеба, значит, да раз в день приварок – бурды какой-то.
А у тех людей, кого мы проверяли, питаться нам запрещалось.
Раз пригласила меня подруга. Мы у нее яму искали. Пошла я к ней в баню сходила, чаю напилась.
Палочник донес, и меня в наказание отправили в комсод в черкесский аул на неделю.
В ауле жила хорошо. Там было и такое: если кто из комсода здорово ищет, то утром его находили убитым. И никаких следов.
А я не искала. И они меня хорошо кормили. Спала в пуховых перинах. Боялась только. Джеркочут по-своему, кто знает, о чем. А я уснуть не могу.
Через неделю забрали меня из аула и отправили в свой хуторской комсод. Приезжаю, захожу домой, а тут – хоть шаром покати. Все забрали, ничего нет, голодуют наши…
И вышло: я там чужих граблю, а меня тут свои ограбили…
В могиле
В сей бездне ужас обитает…
В. Жуковский
В хуторе я еще долго таскалась по дворам. Черт с ним, думаю, лишь бы кормили. А «ямы» чуть не каждый день находили мы. Приловчились так, что почти наверняка знали, где можно хоть что-нибудь да найти. Ничем не брезговали – каждому ведь хотелось получить дополнительный паек за «яму».
Не знаю почему, но послали как-то уже перед самой весной меня в комсод станицы Урупской. Попала я в группу с двумя мужиками. Лет под сорок мужики, здоровые такие. У, боялась я их, правда. А черте чего, сама-то не девчонка, двадцать пятый год, слава Богу.
И слышу я раз разговор такой, будто саботажники придумали еще одну хитрость: прячут ночами зерно на кладбище. Роют обычную могилу, опускают гроб с зерном и сверху обделывают все чин-чином. Даже крест, как положено ставят. Интересно, конечно.
Но вдруг поняла я, что именно нашу группу туда направляют. Мне аж жарко стало. Я так боялась этих могил, что, бывало, кладбище свое десятою дорогой обходила.
И вот раненько утром собрали нас семь душ. Дали нам четырех копальщиков с лопатами. И направились мы, как было нам сказано, на восточную сторону кладбища.
Пришли. Смотрим. Выбираем свежую, хорошо обделанную могилку. Старший говорит, они, мол, хитрые, да и мы-то не лыком шиты. Которые де людей хоронят, а сейчас больше с голоду помирают, у них, мол, нет сил, чтобы как надо могилу обделать. У них не всегда и крест бывает. А эти…
Четверо мужиков поочередно швыряют землю на стороны. Уже в полроста, уже почти в рост человека, а ничего нет.
- Может, хватит, - просит один из копальщиков. – Не будут же они так глубоко зерно прятать.
А старший наш настаивает:
- Все может быть. Ройте, хлопцы, немного осталось.
Солнце уже поднялось, хорошо нас так видно с дороги. И по одному-два начинают подходить к нам люди, разговаривают, задают вопросы.
Старший наш молчит. А мы само собой – что тут скажешь.
И вот, слава Богу, гроб показался. Мужики очистили его от земли. Старший подал топор.
- Аккуратней там, хлопцы, чтоб земли туда, не дай Бог, если что…
Подняли крышку: черное опавшее лицо, а вокруг него седые лохмы волос. Страшно мне, а глаза таращу, дурра, интересно же.
- Вставай, дед! С долгами небось не рассчитался, - шутит какой-то зевака, - думал увильнуть, а не вышло.
И загалдели тут люди. Слова пошли такие, что подумалось, как бы по шее не схлопотать.
Гроб прикрыли. Уставшие мужики приткнули крест, засыпали как-нибудь яму. Холмик получился высокий, неровный такой, еще и земля кругом неподобранной осталась.
Пригрело солнце. Сели мы поесть, что Бог послал. Потом начали вторую могилу, тоже свежую. Но тут прибежали какие-то девчушки, плакать начали, кричать, что мамка тут их зарыта. Пришлось бросить свою затею, тем более люди кричать начали.
Ушли мы с кладбища спешно, с оглядкой. Да и на душе у меня – не дай Бог – больно и гадко… И стыдно: что о нас думают люди?
А как пришла я в штаб, расплакалась так, что сжалились надо мной и перевели в другую группу.
Да что ты! Долго потом эта седая голова из гроба мне спать не давала.
«Саботажнический элемент»
«Партией при помощи политотделов разоблачены и изгнаны в основном из колхозов и совхозов антисоветские, антиколхозные, саботажнические и вредительские элементы…»
(Из резолюции пленума ЦК ВКП(б) по докладу В.М.Молотова, принятой 26 ноября 1934 года).
«Назовите хоть одну меру партии, которая не сопровождалась бы тем или иным перегибом».
И.Сталин
В коридоре здания сельского совета расположились вызванные на обсуждение хуторяне. В темноте вспыхивали огоньки самокруток – не продохнешь.
- Во, гляди, Серега приплелся. Что-то ты, друг, сегодня не спешил. Вечерял из трех блюд, должно быть, а потом потягивался, как кот на лавке. Жирок к весне копишь?
- Надоело, черт возьми, чуть не каждую ночь пашешь сапогами сугробы, - бодро ответил Сергей, обходя мужиков, пожимая руки тем, кого сегодня не видел.
- А ты проходи туда, Серега, кивнул на закрытую дверь Иван Клен, - там давно уже все комсоды заседают. Приглашают нас по очереди и приглаживают, у кого шерсть дыбится.
- Иди, иди, забычился. – Иван Павлов приоткрыл дверь и подтолкнул Сергея.
А, Приулин явился, - встретил Сергея Мигачев. – Подожди там, гражданин Притулин, в коридоре. Нужно будет – позовем.
Сергей снял залепленную снегом шапку, но, повертев ее в руках, снова напялил на голову и повернулся к двери.
Жаркой волной окатило ему лицо. В голове остался гудеть Мигачев гнусавый бас, в котором было что-то неприятное, колючее, охватившее душу тревожным предчувствием.
Прежде Мигачев был к нему всегда почтительным, обращался по имени, а тут вдруг «гражданин Притулин». Неспроста это. Члену комсода присутствовать не разрешил. Видно задумал посадить окончательно. Неужели еще что кроме той проклятой павленковой ямы?
Люди входили и выходили из комнаты. Кто молча, кто с плачем, кто чертыхаясь. И наконец, когда уже коридор был пуст, пригласили Сергея.
- Садись, Притулин. – Мигачев указал глазами на табуретку, стоявшую посреди зала.
Сергей попробовал ее рукою, сел, потом вспомнив, снял шапку и, опустив с нею руки меж колен, приготовился слушать.
- Притулин Сергей Степанович, 1898 года рождения, рядовой колхозник… Ты когда вступил в колхоз, гражданин Притулин?
- В тридцатом.
- А точнее?
- В тысяча девятьсот тридцатом, - чуть громче повторил Сергей.
- Не валяй дурака. Я спрашиваю, в каком месяце.
Тон, каким вел допрос Мигачев, не вызывал сомнений в исходе сегодняшнего разговора.
Сергей опустил голову и, помедлив, почти вздохнул:
- В октябре.
- Почему поздно? Почему не в двадцать девятом или зимою тридцатого, как большинство поддерживающих советскую власть крестьян?
- Первый раз вступал он в двадцать девятом, Яков Иванович, - пояснил Палевин, - потом вышел весною тридцатого, а осенью пришел снова.
- Ага. Так, значит, - продолжал Мигачев. – Что ж была за причина такая, к чему это было дергаться туда-сюда?
Сергей пожал плечами:
- Знаете, так сложилось что…
- Ты из какого сословия? – прервал Сергея Мигачев. И коротенький, остро очищенный карандаш завертелся в длинных пальцах его единственной руки.
- Середняк я вроде.
- Как это – вроде? Середняк – вот в этом-то и все дело. Поэтому и дергался, а потом пошел в колхоз на готовое.
- Не совсем так, Яков Иванович, наоборот…
- Не перебивай! Кулакам тоже некуда было деться, и они шли в колхозы, чтоб, ковыряя изнутри, больше напакостить. Так я говорю?
- Должно быть, так.
- Так, конечно. А теперь ответь нам, как ты искал яму у саботажника Павленко?
- Я ж вам рассказывал, Яков Иванович.
- То мне. Мне ты мог не стесняясь кривить душой, а вот всем нам, - Мигачев описал карандашом перед собою дугу, - всем сейчас расскажи.
- Что тут рассказывать. Плохо искал, значит, раз не нашел, а другие нашли.
- Вот-вот, это ты правильно: плохо искал. Советская власть доверила тебе ответственное дело, а ты ее подвел, не выполняешь ее решений. Мы расцениваем это как прямое пособничество нашим врагам-саботажникам.
Дальше. Скажи нам, гражданин Притулин, сколько ты взял осенью со своего огорода картошки… Шестьдесят мешков – тут вот подсказывают. Правильно?
- Ну, это с мелкой порезанной – всякой.
- Ага, шестьдесят. Куда ты ее дел? Ты ж не мог ее всю съесть?
- Да так и съели. Есть-то больше нечего. Часть родне пораздавали. Родни много. А десять мешков раздольненцам на кукурузу отдали…
- Много рассказываешь, Притулин. Это мы уже слышали. За пять месяцев больше двенадцати мешков не съели, конечно. Пусть раздали, как ты говоришь, если тебе верить, еще мешков восемь. Где остальные сорок?
Сколько ты у него взял, товарищ Папавин? – повернулся Мигачев к рядом сидящему Папавину.
- Первый раз у него было взято восемь мешков крупной и двенадцать мелкой, да вчера четыре мешка.
- Выходит, двадцать четыре. Двадцать четыре из сорока – где еще шестнадцать мешков?
- У него с мешок осталось, Яков Иванович, мы не всю забрали,- несмело добавил Папавин, приподнявшись с места.
- Почему не всю? – снова повернулся к нему Мигачев. – Завтра же забрать остальную. Он знает, где спрятал, найдет, сукин сын! – Зло выговорил он, уставившись на притихшего Сергея.
Может, у кого вопросы будут или кто сказать хочет? – Обратился Мигачев к присутствующим.
На несколько мгновений зал притих. Похоже было что желающих слово сказать не будет.
- Яков Иванович, - склонился к Мигачеву политотделец, - пусть Притулин выйдет пока.
Сергей вышел.
Минут пять побыл он всего в коридоре. Снова в зал его уже не пригласили.
Вышел Федя Рябченко, бригадмилец (член бригады содействия милиции), и передал ему решение исполкома:
- Так-то, Серега, Мигач приказал в Птицыну хату. Давай, должно закурим да и потепаем. Да ты ж некурящий. Нет так нет…
Федя достал кисет, медленно развернул его, взял губами бумажный квадратик и, вынув из кисета щепоть самосаду, свернул цигарку…
Из зала послышался гомон, загремели по полу стулья.
- Сматываемся, Серега, сейчас выходить будут.
Федя двинулся с крыльца первым.
- Что-то ты им понравился: третий раз, поди, провожаю тебя как барышню, в Птицыну хату. – Федя повернул спиной к метели, прикурил. – На этот раз, похоже, не выпустят тебя. Знаешь, Папавин, сучка, высказался: «Сажать надо всех, у кого было, а теперь нету. Значит, мол, спрятали. Такая вот закваска, дружище»…
Навсегда
Мы с трудом добрались до Птицыной хаты. Прилепились к группе женщин с детьми посреди улицы. Несколько в стороне, опершись локтями на школьный невысокий забор, трое мужиков дымили цигарками. Я подошел к ним.
- Эт кто, Серегин пацан, что ли?
- Его, старший.
- Таки не отпустили его, бедолагу. Посадили черт знает за что.
- Разве одного его? А Фильку, Бедроса, Маланина – за что? Забрали тех, у кого было что, а теперь нет – значит, мол, спрятали. Кабы меньше гавкунов было…
- Я тоже, как и Серега, поддурился, отдал картошку в обмен на кукурузу. А потом: «Пишите кому надо на мельницу». Записались, сдали кукурузу, а оттуда – во!
- Все одно забрали б из дому.
Бросили цигарки. Зашевелились мужики. Запричитали бабы, притихли дети, прижались к материным подолам.
Из Птицыной хаты вышли осужденные, смешались с толпой. Плач, шепот, крик. И отец попрощался с нами. А когда взял на руки Гришку, скривился, и на глазах его появились слезы.
- Духом не падайте. Может, отпустят меня оттуда, приходят же люди, - сказал.
Опустил на землю Гришку, отвернулся и вытер ладонью глаза.
Мог ли он думать в тот час, что видится с семьей своей в последний раз. Что прощанье это с нею не на время, оно навсегда, навеки.
Осужденные двинулись колонной по двое на Армавир.
Прощайте, родные наши, прощайте, добрые люди, прощай, хутор.