– Аэд? Не расскажешь ли ты нам ещё какую историю? А, аэд?
– Да, друг наш добрый лироносец, не найдётся ли у тебя ещё сказание? Да такое, чтоб позабористее, чтоб всколыхнуло души наши!
– Много историй я знаю, много сказаний по миру собрал. Но, пожалуй, есть среди них одна особенная. Уже не знаю, всколыхнёт ли она души ваши. Да и вы после оклеймите меня безумцем, скажите, что не было такого никогда, что выдумываю. Вы можете и не верить в достоверность моих слов – я же верю, ибо искренняя надежда есть в том. Так разливайте киафами вина по киликам да слушайте! Легенду одну поведаю…
Когда просторы Эллады не были глубоко окультурены рукой человека, но девственными были, дикими; когда галька да песчаная земля лежали повсеместно, и не протоптаны и не прокатаны были дороги в столицу; когда не называли ещё войной то столкновение масс, что непременно заканчивалось скоропостижной смертью, – тогда это случилось. В южных краях находилась пещера, и могла она служить пристанищем для прохожего. Долгое время молчала пещера, но однажды на рассвете стало не так, как прежде: из пещеры доносились болезненные стоны куроса. Лежал он измождённый, бледный, а подле него испачканный в крови и песке меч его. На груди у самого сердца и на лбу глубокие порезы были этим самым мечом оставлены. Но то не метким движением врага было сделано – самопорез совершил курос. Изгнать он хотел из разума и сердца акафартоса, что долго сидел внутри него. И изгнал, и стоял перед ним демон в обличии чёрного двуглавого монстра с исковерканной мордой и источал он смрад, агонию, порочность.
Заговорил акафартос яростно: «Жалкий, подленький мальчонка, как смел ты покуситься на власть мою! Грандиозная воля в тебе пробудилась однако?». И отвечал на то курос непоколебимо: «Изыди, подхалим проклятый! Тонул я в разврате и пьянстве, эгоизм во мне был так велик, что и Атлант не удержит, а дело мне было одно лишь – от восхода до зенита, от зенита до заката расплёскивать свой самый главный дар! Ты был тому виновник, акафартос, и не позволю я ныне тебе меня отравлять!». Но акафартос смеялся в лицо: «Вот как?! Что за едкая осознанность душит тебя? Твои убежденья мгновенны, а мгновение испаряется с новым днём. Ты глупец, раз такое полагаешь». Но курос перебивал: «Молчи же, бездушный, молчи! Не сможешь ты вернуть к старому, не вернусь я назад. Отныне я отправляюсь искать истину». Акафартос был неотступен: «Не верю я словам твоим. Истина? Никому неизвестно, что есть истина, и ты полагаешь найти её? Беда твоя в том, курос, что не найдётся ответа на твоё наивное стремление. И даже в самом пропитанном крепостью сне не сыщешь». Понимал курос, что зло заманивает его, что бдительность усыпить хочет, и противостоял: «Не ври же мне, не ври! Я сумею, я найду. Отыщу в миру и сохраняю для потомков!». Акафартос насмехался: «О, наивный мальчонка, пропадёшь ты! Однако не в силах я более противостоять глупости твоей. Но знаю, что это ненадолго, ибо время со мной: вернёшься ты ко мне, на колени встанешь и просить будешь слёзно, чтобы всё вспять обернуть; судьбу просить будешь, чтобы вернуть скошенное до корней поле. Я послежу за тобой, я выжду. Ну, чего же ты недвижим? Беги за своей истиной!». Поднялся тогда курос, взял все свои немногочисленные пожитки – меч да факел – и устремился из пещеры прочь.
Но куда было стремиться? Куда было стремиться этому несчастному куросу в оборванном хитоне, истёртых эндромидах, c боевыми дредами, с глубокими ранами на разуме и сердце? Но он шёл. Шёл по пустынным полям Эллады, пожираемый солнцем, чувствуя сухой жар, что превращал каждый вдох во внутреннюю боль, а на закате садился на большой остывший камень и смотрел вслед уходящим под землю лучам. Но истину в том не находил. Месяц и звёзды повисали над куросом, и долго глядел он в то далёкое небо. Но истины не обнаруживал. Набредал на небольшое поселение и спрашивал у седого сгорбленного пастуха: «Старик-пастух, скажи мне, находишь ли ты истину в том, что изо дня в день пасёшь своё стадо?», и пастух отвечал ему: «Ежели истина это то, как предначертано богами, то пастбище есть моя истина». Но и в этом мудром ответе не лежала истина для куроса, и он снова шёл. В столкновении коварном с рысью, в котором было сильное животное близко к победе над существом разумным, но проиграло и погибло с честью, – в этом счастливом для куроса исходе, где он сумел выжить, не обнаруживалась истина. И снова двигали его ноги в неизвестном направлении. Всё было неясным, весь мир опостыл, и теплящаяся мечта холодела с каждым воспоминанием о ней, как холодеет Деметра от разлуки с Персефоной. И знал курос, что невидимый им взор акафартоса, смердящего порочностью искусителя, следует за ним, что ждёт его ненасытный демон. И отчаяние подкрадывалось ближе, а раны ныли и говорили об истощении.
Продолжая идти в неизвестном направлении, вечером одного дня, когда розоватый свет заката давал знать, что скоро рассыплется на небе тьма, мучимый душевной жаждой и терзаемый физическим опустошением курос вдруг обнаружил гору. Но не она привлекала внимание, а белый храм, воздвигнутый невидимой рукой. Курос был неподалёку, и силы появились у него от отчаяния. Он стал взбредать на гору.
Ступни прирастали к земле, и кожу щипало, но оный был достигнут. Тогда взгляд куроса объял дивное строение, его бело-пыльные колонны и надпись, выбитую над входом на антаблементе:
«ОСТАВЬ НА ПОРОГЕ ВСЁ, ЧТО ТЕБЕ ДОРОГО:
ОРУЖИЕ, ИБО НЕ МЕСТО СВЯЩЕННОЕ ПРИСТАНИЩЕ ДЛЯ КРОВАВОГО БЕСПОКОЙСТВА;
ОГОНЬ, ИБО СВОИМ ЯРКО-КРАСНЫМ СВЕТОМ НАРУШАЕТ ОН ТАИНСТВО;
СТАРУЮ ВЕРУ, ИБО ПРИШЁЛ ТЫ ЗА НОВОЙ».
Лёгким воздухом дышал храм и пространство. Нечто величественно-всемогущее хранили камни стен. Курос оставил всё, как велела надпись, и попал внутрь.
И встретило его иное, отличительное, разделённое. Храм образовывал собой словно глиняный сосуд, на который сколько мог давил внешний мир, но не обладал столькой силой, чтобы сдавить. Лишь наверху захлёстывал ветер. Курос мог слышать собственное неравномерное дыхание, а его эндромиды отбивали такт, и такт этот звучно растворялся в колоннах и стенах. Достиг курос наоса, и тогда во мраке пустующем свалился на колени он. Надежда ли заставляла его беспокойное сердце биться сейчас? Более у него не оставалось. Но дозволено ли было страдающему получить дар случая? Кто-то необузданный позволил. И случилось чудо.
Тогда из мрака явилась девушка. Источала она нежный бело-голубой свет, мерно и плывуче ступала босыми ногами. Её стан, гладко-сладкий, как оболочка спелого винограда лучшего урожайного года, и симметрично выверенный, чем поклялся бы ныне сам Пифагор, облачён был в полупрозрачный гематий, который придерживали мощные плечи и неподатливая ключица.
Курос смотрел на явление, и страх трепета сковывал его. Девушка подошла ближе, и увидел тогда курос на шее её подвеску гранёного камня изумруда. А из-под густых шёлковых тёмных волос проблёскивали серьги в виде аккуратных молодых веточек с блестящими белыми камнями, что были будто выкованы небесным кузнецом. Но украшения оставались украшениями, а сущностью же было лицо. И этот правильных граней нос, и стремительные брови, и искусных черт скулы – всё взирало властью, которой надо было подчиниться. Но глаза… глаза цвета зрелых олив взирали могуществом, которому обязано было кланяться низко в пол. И запах цветущих кипарисов да олеандров увлажнял воздух, как увлажняет иссохшую почву целительный дождь, и запах был прекрасен.
Трудно было сказать и слово куросу – глотку и язык будто вырвал кто-то – но он вопрошал: «Кто ты? Что ты за прекрасное создание?». И отвечала на то девушка: «Я часть той силы, что живёт внутри любого, но всякий раз являет разный образ. Имя мне Святая Афина». И расплылось по храму звуком тронутой чистейшей воды имя её, и эхо меж колоннад ласково повторило отзвук. Спросил расчувствованный курос: «Не знак ли ты мне свыше, божественный знак, Святая Афина?». И отвечала девушка: «Не понимаю, что под словом «знак» таишь ты, только набрёл ты, мятежный юноша, на мой храм, а значит жажду в жизни испытываешь». Курос соглашался: «Да, Святая Афина. Я бродил по родной Элладе в поисках истины, я скрывался от ненавистного акафартоса, изгнанного мной же из души и разума моими же руками, я искал то, что спасением мне будет». Говорила девушка: «Вижу я теперь, откуда раны твои и потерянность в глазах. Но ответь мне, нашёл ли ты истину? Обрёл ли то спасение, к которому стремился?». Курос задумался и ответил: «Храм предрекал мне новую веру. И я верую теперь. В тебя верую, Святая Афина. И райским садом пронизано дыхание моё к тебе. Ты, творение чуда и венец жизни, родилось в человеческом обличии сегодня передо мной – родилась и моя истина вместе с тобой». И отвечала на то девушка: «Не спеши же, оратор младой, не спеши. Семечко райского сада лишь посажено, и на твоих плечах теперь выбор: смерть даровать ему или дать произрасти. И не в том истина, чем дышишь ты ко мне, но в том, что это дыхание даёт тебе. Вижу я в тебе полёт Икара – только не обожгись на пути к высокому. Я поселюсь в душе твоей». И коснулась девушка ран его на сердце и разуме. Растворились тогда глубокие порезы с тёмной запёкшейся кровью. Курос испытал на мгновение сильное помутнение, будто он сейчас умрёт, и словно смешалось в нём всё, и глаза видели что-то испепеляюще-белое, но после всё снова стало естественным. Поднял он тогда веки и уже не видел перед собой никакой Святой Афины.
Неспешно вышел курос из храма. Очищенный рассвет встречал его. Он смотрел в далёкую землю, и мысли вечного стремления опутывали его. Неясно было, чем новые дни станут для куроса и где будет подстерегать его страшный демон. Но отныне было известно, что лежащая внутри сила, пока она цела и дышит, будет и факелом во мраке, и водой животворящей, и звездой путеводной, и пощёчиной отрезвляющей, и островом спасения и свободы, и вдохновением лирическим, и музыкой ободряющей, и крыльями не тлеющими, и плодом горьким, и местом моления.
#рассказы #литература #современная литература #чтопочитать #проза #философия #рассказожизни #современнаярусскаялитература #современнаяпроза #современнаярусскаяпроза
