Мыть или не мыть?
Новое обострение с Веремеевым. Тот в качестве секретаря бюро дивизиона, прям, как сорвался с цепи. Буквально стал терзать солдат-комсоргов и даже наезжать на офицеров-секретарей: мол, ничего не делаете. На меня тоже пару раз оторвался – мол, не помогаю ему устраивать рейды по проверке дисциплины и наличию личного состава. Один раз в присутствии Граснова и Лузнецова орал на меня, что я ничего не делаю по укреплению дисциплины и спасению молодых от притеснений дедов.
Правда, когда мы разговорились по душам, сказал мне, что после разговора с Лузнецовым, решил, что лучше «походить пару месяцев гнилым», чем домой прийти без кандидатской карточки. И тут же мне сказал, что и на меня будет наезжать, если я не буду препятствовать дедам припахивать молодых. Что это, мол, главное, что интересует начальство.
Я бы рад… Да… Интересно, как все-таки жизнь поворачивается. Помните Пуракина, того несчастного долговязого молодого, которого я так упорно отстаивал от того же Чибы, да и других, пострашнее? Так вот. Однажды утром застаю его за тем, что он сам припахивает молодого заправлять ему койку. Он-то сам уже «черпак» - значит, можно. Причем, припахивает так упорно, да с угрозами, что я едва узнаю его. А когда не дал все-таки это сделать, он и на меня посмотрел с недоуменным негодованием. Вот она – армейская преемственность в действии.
Но с молодыми и мне тоже пришлось не просто. Чтобы покуражиться надо мною Пулемин применил новую тактику. Хедоренко (мы его называли Хедор), его дружок, несмотря на то, что был ефрейтором – поставили на должность командира отделения. И вот Хедор стал ходить в караулы в качестве разводящего, где я был в качество рядового караульного.
И вот они с Пулеминым придумали устраивать для меня специальный тренинг. Тренинг по разного рода припашкам. Когда я работал – чистил ту же караулку – наравне с молодыми – еще куда ни шло. Но когда я получал приказы на особые и чисто личные задания – было трудно смириться. Тем более что, когда я их выполнял, то Пулемин то и дело говорил мне в лицо: «Чмо!», «Ты – чмо!»… Так хотелось врезать ему в его лукавую рожу, но нельзя, нельзя… И Хедору не воспротивишься – как же, неподчинение командиру.
Приходил после караула и утешался текстами из «Основ марксизма-ленинизма», подобно этому:
«На массы обижаться нельзя, надо находить путь к уму и сердцу трудящегося, не боясь предубежденности, предрассудков, даже придирки и оскорблений».
Или вот этим:
«Коммунисты – это не какие-то особые люди, а обыкновенные рабочие, крестьяне, работники умственного труда, простые люди из народа. Но они отличаются большей сознательностью, стойкостью, а следовательно и большей революционностью, готовностью переносить любые невзгоды во имя высокой идеи…»
Да – надо все переносить. Но трудно, как трудно!
И становилось все труднее. После очередного караула, когда все деды разошлись, а Хедор вел молодых вместе со мной в казарму, ему не понравилось, как молодые при этом пели. Он нас заставил вернуться к караулке – и под шаг запеть снова. Повторю, что по уставу весь личный состав караула должен вместе возвращаться, но Хедору и в голову не пришло без присмотра офицера заставить дедов стать в строй вместе со всеми, да еще и петь. Они давно уже смотались в казарму. Устав на этот раз соблюдал только я.
- Пойте, громче пойте!.. – орал Хедор по ходу движения, но через несколько шагов остановил всех.
- А ты что не поешь?.. Ефрейтор Битюков!.. А ну-ка петь вместе со всеми!..
Я молчу, играя желваками.
- Чмо!.. Да он – чмо!.. – слышу сбоку и вижу улыбающуюся рожу Пулемина. Он уже не только давно смотался из караула, но и успел переодеться.
- Ша-а-гом марш!.. Запевай!..
Молодые подхватывают нашу батарейную «Россию» - я тоже открываю для видимости рот. Удивительным образом Пулеминская лукавость перебралась на выражение лица Хедора. А ведь она совсем не свойственна была ему изначально. Но, как говорится, с кем поведешься.
Однако не следующее утро пришлось все-таки не подчиниться. Хедор устроил дополнительные занятия для молодых по скорости «подъема-отбоя». Я не стал отбиваться по его приказу.
- Ефрейтор Битюков – отбой!.. – прокомандовал мне Хедор персонально.
Я сижу спокойно на койке.
- Отбой!.. – вновь скомандовал он мне уже, правда, не столь решительно.
- Ты сначала поставь все отделение в строй, а затем командуй – наконец, выдаю я, понимая, что ставлю под удар все свои же призывы к соблюдению уставной дисциплины, укреплению авторитета младших командиров…
Да и пожалуйся Хедор на меня офицерам – мне бы это «неповиновение» тоже вряд ли сошло бы с рук. Да, момент критический.
Но тот, кажется, все понял, надо отдать ему должное, и после этого перестал меня трогать.
Но как ни тяжело мне было в этой ситуации, еще более морально трудно оказалось в другой. И тоже из-за молодых. На этот раз молодого Жотьева. Он работал в штабе писарем на месте изгнанного оттуда после неподобающих фото со штабными картами Велоусова. Ему приходилось дважды, а то и трижды (если была дурная погода) за день намывать штабные полы.
Казалось бы, молодой – ну и пусть моет. Но меня это морально мучило. Я тоже формально находился при штабе и потому должен был бы разделять его труды.
Долгое время меня спасала, казалось бы, «надежная отмазка»: я хожу в наряды и караулы, а он – нет. Поэтому путь моет в одиночку. Отмазка, прямо скажем, слабая, но я какое-то время цеплялся за нее. Но вот и я по распоряжению Нач. ПО перестал ходить в караулы и наряды. Все – отмазки больше нет. Но я какое-то время все-таки продолжал делать вид, что ничего не изменилось.
И вот Жотьев сам подходит ко мне и говорит, что совсем измучился, и что не мог бы и я разделить его труды, что он составит тогда график… Я слушаю, разумеется, соглашаюсь и чувствую, как стыд заливает меня. Почему не предложил ему этого сам? Почему дождался такого нравственного позора? А еще коммунист!?..
Однако же... Легко сказать! Когда я стал вместе с ним намывать штабные полы – вот тут я почувствовал, как давит на меня эта ситуация: я, дед, без пяти минут дембель, и намываю полы вместе с молодым!.. Как же это тяжело оказалось – я даже представить себе этого не мог заранее.
Удивительно – мне стыдно было мыть полы не только, когда это мог видеть кто-нибудь из солдат (и я, как правило, никогда этого не делал), но даже, когда это видели офицеры. Поэтому старался намывать полы в обеденный перерыв – или уже поздно вечером, когда большинство офицеров уходило домой.
Даже в виде какой-то нравственной компенсации я бросился за подготовку очередной лекции по марксизму-ленинизму, но в воскресенье, когда она уже была готова, Лузнецову по иронии судьбы тоже не понравилось, как я пел в строю вместе со всеми.
- Короче, так, лекция твоя отменяется… Будешь мне писать конспекты. А в следующее воскресенье, как раз на приказ, выступай на литературном утреннике. Только чтобы уже без политики – хватит зае…ть народ.
Так и заглохли мои лекции. Но к утреннику (а он был запланирован давно и заранее) я хорошо подготовился.
Когда Лузнецов объявил мою фамилию, по сумрачному актовому залу прошелестел сдавленный ропот. Ропот возмущения… Да, не так то уж не прав был Лузнецов, когда отменял мои лекции.
Но я все-таки выдал «Балладу о 26-ти» Есенина.
Пой песню, поэт, пой!
Ситец неба такой голубой!
Море тоже рокочет песнь:
Двадцать шесть их было, двадцать шесть…
И так до конца - и выдал с таким напряжением, что никто даже и не хлопал. Все просто смотрели на меня, как мне показалось даже изумленно. Что их так поразило?
А когда, выдохнув, я подходил к казарме, там через громкоговоритель играла музыка. Это Лузнецов решил пойти навстречу пожеланиям «общественности» и порадовать всех с вышедшим 27 сентября приказом.
И ведь я тоже искренне порадовался. Приказ и о моем дембеле уже все-таки вышел…
(продолжение следует... здесь)
начало - здесь