Евсей Головин сгреб мелочь и сунул в карман. Подхватил пакет с продуктами, думал подойти к другому отделу, но там была большая очередь за апельсинами, а стоять не хотелось, он махнул рукой и вышел из магазина. Остановился на крыльце. Заглянул в пакет, все ли купил. Отшатнулся, когда стукнули по плечу. Оглянулся на крепкого мужика в распахнутой теплой куртке, несмотря на летнее время, из-под которой была заметна клетчатая фланелевая рубашка с расстегнутым воротом, где виднелась черная нить с простым крестиком.
– Осторожнее, – буркнул Евсей и посторонился: – Не толкайтесь. Проходите.
Сказал и снова взгляд в пакет.
– Не признал, что ли, Севка? – крепкий лысоватый мужик сбил фуражку на затылок и заулыбался, сверкнула золотая коронка, потом еще раз хлопнул по плечу: – Это же я, Антоха Кувайцев! Ты же васильевский, и я – тоже. Вы неподалеку от Ершовых жили, а мы наискосок от магазина. Видать, забыл… Богатым буду, если не признаешь. Хе-е! А я тебя возле кассы заприметил. Не стал окликать. Следом вышел.
Он засмеялся. Достал из кармана большой носовой платок и вытер вспотевший лоб.
– Антоха… – Евсей наморщил лоб. – Антоха Кувайцев, говоришь? Я помню. У вас дом красивый, если не ошибаюсь. Наличники резные, даже ворота такие же были. Как же, помню Кувайцевых, а тебя забыл… Где уж признаешь, сто лет не виделись. Были пацанами, а сейчас вон какой мужик стоит. Ну, здоров был, Антоха! Каким ветром занесло в наш город? Был слушок, что ваша семья перебрались на Сахалин. Не понравилось? Значит, вернулся. А остальные там остались? О, занесло на край света! Ну и жизня!.. – И опять взглянул на знакомого, которого поначалу не признал. Друзьями не были, но все же из одной деревни.
– Разболелся там. Видать, климат не подходит. Родители и братья остались, а я с семьей вернулся, – Антон Кувайцев чертыхнулся, полез в карман, достал сигареты и закурил, попыхивая едким дымом. – Сначала в Челябинске жили, потом сюда перебрались. Уж давненько переехали. А сейчас с женой вдвоем остались. Дети выросли. Отдельно живут. Ну, а ты как поживаешь? А где твой брательник? Я помню его. Общаетесь?
Он шагнул в сторону, чтобы не мешать покупателям и, прыгая с пятого на десятое, принялся расспрашивать о жизни.
– После школы перебрались в город, с той поры живем. После армии вернулись на завод. Так и работаем. Созваниваемся. Встречаемся. А сам… – Евсей пожал плечами. – Ай, что говорить-то? Потихонечку живу. Куда мне торопиться? Молодость пролетела, когда сам себя обгонял, а сейчас неторопливо живу. Вот в магазин сходил. Продукты купил. Вернусь и супец сварганю. Что говоришь? Один живу, – он помолчал. Не хотелось открывать душу, да и ни к чему. – Не сошлись характерами, как говорится. Она замуж вышла. Хорошо живут. Иной раз видимся. Поговорим и расходимся. Я не нашел другую, а может, не захотел. Не знаю… Но уже привык. Дочка есть. Уже взрослая. И внучка бегает. Та еще стрекоза растет! Любого умотает, а меня тем более, когда в гости приходят. У, что вытворяет – пыль до потолка!
Он хмыкнул, вспоминая внучку.
– У нас тоже оторвы растут, – заулыбался Антон, и было видно, хоть обзывает внуков, а души в них не чает. – Три пацана. Погодки. К нам приходят, словно Мамай с войском прошелся по квартире. Все разнесут, все! – он помолчал, потом снова взглянул: – А почему в деревню не ездишь? Я в прошлом году побывал. Впервые после Сахалина поехал. Что-то душа заболела. Дай, думаю, съезжу. Собрался и отправился в Васильевку. Это небо и земля, что с ней стало…
Антон Кувайцев нахмурился. Потом принялся рассказывать о родной деревне. От нее осталось не больше десятка дворов, а жителей по пальцам можно пересчитать. Вроде никто не видел, как приехал, а под вечер старики собрались возле Инютиных. Лето. Тепло. В избу не стали заходить, возле двора посидели. Обо всем говорили. Вспомнили тех, кто раньше жил в Васильевке, кто перебрался в город и остался там, кто уехал за тридевять земель и носа не кажет в деревне. А других уж давно снесли на мазарки, а присматривать за могилками некому – разъехались. А если взглянуть на страну, повсюду встретишь васильевских жителей. Вовку Егорова встретил на Сахалине, а с Петькой Назаровым столкнулся в Челябинске, Сашку Гана разыскали родственники из Германии, к себе переманили, тот бросил избу и умотал, а еще был слушок, будто Валька Еремеева вышла замуж и уехала в Америку, теперь лежит на берегу океана и на белый песочек поплевывает. Вон как всех разбросало! По всему свету разъехались в поисках хорошей жизни. А получилось ли найти? Никто не знает...
Антон Кувайцев рассказал, что в деревне не забыли Головиных. Про мать спрашивали, про него с братом. Евсей удивился. Он уж забыл думать про деревню. Казалось, давно ее нет – деревни-то, раскатали по бревнышку, сравняли с землей, а может, сгорела, как обычно бывает, когда деревни умирают, и лихие люди начинают шастать по домам в поисках наживы. Бросят окурок, и нет ее. Деревня умирает, когда снесут последнего жителя на мазарки. Год-другой, а то лет пять-шесть постоят дома и начинают умирать вслед за хозяевами. А если забредут лихие люди, тогда у деревни век еще короче. Подпустят красного петуха, так полыхнет, что оглянуться не успеешь, как от деревни одно лишь название останется. Но, оказывается, до сей поры деревня стоит и жители есть. А если люди есть, значит, еще теплится жизнь. И Евсей снова удивленно качнул головой. Вот оно как, а он думал…
Давно ушел Антон Кувайцев. Обменялись телефонами и адресами, пообещали не теряться, и каждый отправился в свою сторону. А будут ли встречаться – никто знает…
Евсей вернулся домой. Из головы не выходила встреча с земляком. Уж много лет прошло с той поры, когда Евсей с братом перебрались в город. Выучились, а обратно не хотелось возвращаться. Потом армия была. Вернулись и снова на свое предприятие. Женились. Дети подрастали. У Евсея семейная жизнь не сложилась. Разошлись. Один остался. Мать к себе забрал. Одной трудно в деревне. Отца давно снесли на мазарки. Евсей в школе учился, когда отец занемог. Думали, простыл. Отлежится и поднимется, как всегда бывало, ан нет, он с каждым днем слабел все больше и больше, а под весну, в аккурат за неделю до дня рождения, как Евсей помнил, отца не стало. Утром проснулись, а он не дышит. В ту зиму снегу намело – ужас! На двор не выйти. Дверь заметало. Снег под крышу лежал. Отец еще болел, а заставлял сыновей забираться на крышу и скидывать снег, лишь бы крыша не обвалилась под его тяжестью. А они рады-радешеньки. Игрой казалась уборка снега. Забросят деревянные лопаты на крышу, по лестнице поднимутся и начинают баловаться. Больше сами скатывались с крыши, чем снег убирали. Мать загонит домой, они по уши в снегу. Родители ругают, а им трын-трава…
Евсей помнил, как мать убивалась, когда отец помер. Криком кричала. Соседки отпаивали ее. Капли давали да какие-то таблетки. А отец лежал весь светлый, даже морщин не было, словно помолодел, и казалось, он улыбается. Вот сейчас откроет глаза, глянет на всех и засмеется.
Евсей вздохнул. Долгое время снился отец. И всегда живой. Приходил в снах. Улыбался, что-то расспрашивал, а Евсей отвечал ему. Отец слушает и кивает головой. Потом улыбнется и потихонечку уходит. Евсей окликнет, тот молчит. Взглянет, улыбка на лице, и медленно удаляется. А бывало, рукой махнет, как всегда делал при жизни, и исчезнет за поворотом. Евсей пустится было за ним, а ноги во сне тяжелые, неподъемные. Проснется утром, на душе печаль. Но печаль светлая, словно знал, что еще не один раз они встретятся в снах. И всегда ждал этого…
Антон Кувайцев разбередил душу своими приветами. Евсей часто ловил себя на том, что все думы сводятся к Васильевке. Вроде о другом начинает думать и не замечает, что снова мыслями там – в старой деревне, о которой думать забыл. Казалось, она давно умерла, но жизнь теплилась в ней, и люди еще живут.
Все дни на работе, а вечерами отправлялся на дачу. Пусть дача – это всего лишь небольшой клочок земли, и домик больше похож на скворечник, но все же это дача, где отдыхает душа. Пусть грядок пара штук, яблонька да груша, а в дальнем углу куст смородины притулился к забору. Но этого вполне хватало одному. И дело не в урожае, а в самой душе. Приедет на дачу. Весь вечер копается на грядках. А сам думами со всеми и везде. И не успевал глазом моргнуть, уже ночь наступает и нужно было возвращаться в город. Если погода позволяла, оставался с ночевкой. А много ль одному нужно? Да всего ничего! Топчан был. Чайник и кастрюлька есть. Приготовит супчик. Чай вскипятит с мятой и листочками. У, духмяный! Посидит за столом, супец похлебает. Потом кружку с чаем возьмет, выйдет на крыльцо и сидит до полуночи. А спроси, о чем думаешь, Евсей? Он ответить не сможет. Так, обо всем – и о жизни тоже…
Осенью, когда все дачные дела завершены, зарядили промозглые обложные дожди и не нужно было спешить по делам, Евсей большую часть времени проводил дома. Книжки и газеты читал, пялился в телевизор, но глядел или нет передачи, да бог его знает, но все чаще ловил себя на том, что в мыслях снова и снова возвращается в родную Васильевку. Казалось бы, ничего его не держало там. Могилки отца и деда с бабкой, к которым приезжали первое время, но с каждым годом все реже и реже, а потом вообще забыли про них, как забыли про родную деревню, потому что времени не было смотреть в прошлое, а хотелось оказаться в будущем. Он торопился жить. И закрутила городская жизнь, завертела, пока Антона Кувайцева не повстречал…
Поздней осенью, когда уже с деревьев облетела листва, а утренние заморозки затягивали лужи тонким льдом, Евсей Головин не выдержал. Засобирался в деревню. Приветы разбередили душу. Он собрал сумку. Решил денька на два-три съездить, а больше и не нужно. Побывает в Васильевке. Проведает родные могилки, помянет отца с дедом и бабкой. Зайдет в родной дом, если еще сохранился, в котором уж не был много лет. Побродит по округе. На бережку Ветвянки посидит и послушает картавый перекат. Да вечер-другой проведет с соседями. Теперь можно всех оставшихся жителей называть соседями. Тоску уймет, даст покой душе. Потом вернется в город, в привычную для него жизнь.
Бросил пару белья в сумку, уложил чуточку припасов на дорогу, не забыл про гостинцы для соседей, а кому – сам не знал, но все же приготовил. Полил цветы на подоконнике. На всякий случай оставил ключи соседям, а вдруг зальет или еще что-нибудь, позвонил дочке, чтобы не теряла, с внучкой поболтал – та еще говорунья! Попросила живого зайчика или курочку-рябу привезти. Не откажешь, если внучка просит. Пообещал. Позвонил брату, с собой позвал, а тот отмахнулся. «Севка, а для чего туда ехать, а? Я сто лет не был в деревне. Уже нет смысла тащиться в такую даль, чтобы посмотреть на развалившийся дом, а потом еще устроить посиделки с соседями, про которых уж давно забыли. Ностальгия замучила? Да брось ты ерунду говорить! Посмотри на фотографии, и твою ностальгию как рукой снимет. А ты собрался ехать за тридевять земель. Ты удивляешь меня, Сева…» – сказал брат, потом недолгий разговор ни о чем, и Евсей заторопился на железнодорожный вокзал.
Полтора дня в душном поезде, который больше стоял, чем двигался, пропуская составы, высаживал пассажиров, и тут же появлялись новые, занимая освободившиеся места. Потом поезд судорожно дергался, протяжно гудел и неторопливо отправлялся в дорогу. Евсей устал. Устал не от суеты дорожной, а от безделья. Выйдет, покурит в тамбуре, перекинется парой слов с таким же курильщиком – откуда едешь и куда, а потом снова возвращался на свое место, где были бесконечные разговоры и такие же дорожные истории без начала и конца. Привалится в угол, закроет глаза и под монотонный перестук, начинал дремать, покуда кто-нибудь из пассажиров его не спросит или не разнесется визгливый голос, предлагая чай, и тут же начинался галдеж, люди поднимались, доставали припасы, и начиналось всеобщее чаепитие. Устал…
И заторопился к выходу, едва поезд остановился на его станции. Всего лишь на минутку притормозил. Евсей спустился по ступеням, перехватил сумку в руке, и тут же раздался гудок, вагоны раз-другой дернулись, и поезд стал потихонечку набирать скорость. Евсей глянул вслед и помахал рукой. Все, почти приехал…
Он поежился. Зябко. Запахнул куртку и закрутил головой. Раньше поезда останавливались, торговки спешили к вагонам и голосили, предлагая пирожки или семечки, картошку или огурцы, да мало ли чего они выносили к поезду. А некоторые пассажиры умудрялись выскочить из вагонов, добежать до базарчика, который был тут же, рядом с перроном, купить какую-нибудь снедь, пачку сигарет или бутылку пива, стакан-другой семечек или ведро яблок, а здешние места всегда славились крупными и сладкими яблоками. Потом торопились к вагонам, некоторые догоняли, стараясь не растерять купленные припасы, и облегченно вздыхали под ругань проводниц, когда поднимались по ступеням. А сейчас никто не торгует, да и некому выходить на этой станции…
Сейчас от прошлой жизни, когда галдеж стоял на привокзальной площади, осталась полуразрушенная изба, которая была станцией с залом ожидания и одновременно кассой, и торчали несколько столбиков, да еще всякий мусор, что годами копился тут, и семечная шелуха, которую так и будет ветер гонять по заброшенному перрону.
Евсей снова закрутил головой. Поправил фуражку. Поднял воротник. Подхватил сумку и обошел станцию. Спустился по заросшему пригорку и вышел на заброшенную дорогу, где местами была видна вода в старой разбитой колее, прихваченная морозцем. И непонятно было, когда в последний раз по дороге проезжали попутки. Повсюду пожухлая трава и разросся бурьян. Кустарник заполонил округу. Раньше, как помнил, кустарник островками был. Частенько, когда приезжали в деревню, и не хотелось шагать пешком, сидели в тени этих кустов, дожидаясь попутку, а сейчас куда ни глянь, повсюду заросли. Евсей постоял, осматриваясь. Подумал. Не было смысла ждать машину. Может, она вообще тут не появится. Он снова повертел головой, потом забросил сумку через плечо, закурил и потопал по обочине в сторону деревни, редкий раз пожимал плечами, удивляясь себе, зачем потащился в такую даль, и ждут ли его там, в деревне, он не знал…
Низкое небо, затянутое тяжелыми неповоротливыми облаками, порывистый ветер трепал заросли бурьяна, трава уже прижалась к земле, и заунывно гудели провода. Поздняя осень. Птицы улетели. Лишь стаи ворон кружились над округой. Заполошно разорутся, кинутся в разные стороны, словно кого-то испугались, а потом снова собираются в стаю и кружатся, и кружатся, нагоняя тоску.
Скоро придет зима. Лужицы на дороге затянуты тонким льдом. Евсей не удержался. Хрусть-хрусть! – когда наступал на них, появлялась грязная вода. Воздух стылый. Пожухлая трава стелется к земле, словно ищет защиту или хочет согреться. Деревья тянутся к низким серым облакам. Казалось, подними руку – и можно дотронуться до них, а если ткнешь, снег посыплется. Притихла природа…
Евсей поднял воротник. Съежился. Зазнобило. Ветер порывистый, пробирает до костей. Он остановился. Закурил. Стоял, посматривая по сторонам. Давно не был. Вон как округа изменилась! Попытался подсчитать, сколько лет не ездил в деревню, и не смог. Забыл. Зато не забыл, что раньше автобусы ходили. Трижды в день. Можно было не спускаться в райцентр, где был автовокзал, а выйти из вагона, добраться вот сюда, на гору, где был перекресток, где еще виднелась заброшенная заправка, и жди попутку, которые часто ездили по оживленным дорогам. Он всегда останавливался на горе. Здесь постоянно кто-нибудь ждал транспорт. А сейчас никого…
Он долго шагал по проселочной дороге. Редкий раз останавливался. Курил. Вновь и вновь осматривался. Дивился, как изменилась округа с тех пор, когда был в последний раз. Словно постарела. А может, умирает. Как умирают деревни и дома, когда люди уходят в мир иной. И округа за ними…
Поднявшись на холм, он заметил среди берез крыши редких домов, и запела душа его. Обрадовался, что добрался в такую непогодь. А там дымок мелькнул, и почудилось, потянуло дымом. Закрутил головой, с любопытством осматривая деревню. Уж давным-давно ничего не связывает его с деревней, а гляди же ты, увидел, и душа запела. Правда, непонятно было, чему больше обрадовался, тому, что добрался до человеческого жилья, или тому, что деревня жива…
Евсей остановился. В который уж раз закурил. И снова взгляд на деревню. Сколько же лет не был в деревне? Как она изменилась! Березки, что всю жизнь высаживал дядька Николай, сейчас вовсю разрослись. Не просто березки, а огромная березовая роща видна, и деревенские избы посреди нее. А под деревьями не пожухлая трава – золотом полыхнула опавшая листва, и даже отсюда показалось, что от нее тянет мокрыми березовыми вениками. Дядька Николай уж давным-давно помер, а его березы растут и радуют путников. Радуется каждый странник, который тут останавливается. Это Колины березки, как привыкли местные жители называть деревню. Не Васильевка, а назови «Колины березки» – и каждый водитель знает, куда нужно ехать. Человека давно уж нет, а память о нем жива…
Евсей присел на большой валун, что был на обочине дороги. Здесь частенько останавливались путники. Все же до деревни путь неблизкий, если пешим ходом добираться от станции. И люди останавливались. Одни, чтобы передохнуть, а другие просто сидели и любовались окрестностями. Дух захватывает от вида березок, а вон там видны темные избы, а дальше был магазин и школа на пригорке, а за деревней протекала речка Ветвянка. Узкая речка, но быстрая, и рыбы много в ней водилось. Всякий раз с рыбой возвращались. А некоторые старики до последнего своего часа ходили на рыбалку. Но, скорее всего, они ходили не за рыбой, а чтобы посидеть возле воды. Посидеть, посмотреть на быструю воду и попытаться заглянуть в свою душу. Да, наверное, за этим они ходили…
И снова Евсей закрутил головой. Прищурился. День в разгаре, но уже словно вечер. Низкие стылые облака, того и гляди снег сыпанет, притихшая округа и тишина, нарушаемая лишь порывами промозглого ветра да карканьем заполошных ворон. Жителей осталось мало, а заброшенные избы еще стоят. Листва облетела, и теперь видны крыши домов. Не всех, конечно, а все же заметны. Там и сям они чернеют. Он попытался взглядом отыскать свой дом, не получилось. Может, давно уже нет, а может, просто отсюда не видно. Он прислушался. Тишина. Вроде гавкнула собака. Нет, показалось… Да ну, правда, загавкала! И сразу на душе потеплело. Если есть животина, значит, еще теплится жизнь в деревне.
Евсей зябко повел плечами и поднялся с холодного валуна. Закинул сумку на плечо. Хотел было бросить окурок, но сначала поплевал, затушил, потом кинул под ноги и растер. Не хватало, чтобы заполыхало. Он не забыл, как в детстве трава горела. Стеной огонь пошел на деревню. А еще ветер помогал. У, как жители напугались! Ладно, у двоих тракторы стояли рядом с домом. Сразу выгнали за деревню и принялись полосу вспахивать на пути у огня. А многие схватились за лопаты и ведра. Тоже кинулись тушить пожар. Остановили. Не дали деревне сгореть. Спасли ее. А сейчас деревня умирает. И кто сможет ли спасти ее, неизвестно…
Евсей спустился с пригорка. Прошел по старому мосту. Оглянулся на узкую речушку. Нахмурил лоб, пытаясь вспомнить ее название, и не получилось. Забыл. Как же так?! Ведь столько раз бегали в детстве сюда, чтобы поплескаться на мелководье, майками наловить пескарей, потом поваляться на берегу с синюшными губами и мчаться домой, лишь бы родители не заругали. Он же помнил это, а название забыл.
Дорога разбитая. Ухаб на ухабе. Он шагал по дороге, сворачивал на обочину, обходил большие лужи, затянутые льдом, а потом снова возвращался на фарватер. И крутил головой, посматривая на деревню. Замерла деревня, словно живых-то не осталось. Ни говора, ни мычания коров. Неожиданно выскочила из подворотни собака-чернявка. Кинулась было к нему, чтобы облаять, но тут же припала к стылой земле и заюлила хвостом. Соскучилась по людям, бедняжка! И тут же бросилась во двор, словно хотела позвать его в гости. Но никто не вышел, чтобы с ним поздороваться, расспросить о житье-бытье. А раньше, как помнил, по деревне идешь и не успеваешь здороваться, и каждый норовил спросить: «Как дела?», «Что, к мамке приехал? Ай, молодца!» И приветы передавали. А сейчас – тишина…
Евсей хотел было сразу направиться к соседям, но раздумал. Решил в первую очередь проведать родной дом. И обрадовался, когда свернул в проулок и там, а там, среди берез увидел родительский дом. Окна заколочены крест на крест, и местами крыша провалена, стропила наружу торчат. Пока шагал по улице, много повстречал полуразвалившихся изб. Лишь редкий раз мелькали распахнутые ставни и отсвечивали оконные стекла, а в основном избы смотрели на мир пустыми глазницами с провалившимися крышами. Казалось, вроде ничего не изменилось. Все те же избы, речка Ветвянка кружит позади огородов, сплошь заросшая ивняком, за ней густой лес, куда бегали за грибами. Вроде все как было, а в то же время изменилось. Забитые дома, не слышно шума машин и тракторов, не гогочут гуси, не мычат коровы, но главное – не слышно людских голосов…
Евсей прошел по заросшему двору. Забора уж давно нет, редкие столбики – и все на этом. Сарай завалился. Одна крыша виднеется. О, как поднялся бурьян! Всю округу заполонил. Вроде зима на носу, а его ничего не берет. Евсей подошел к дому. Остановился. Местами крыша провалилась и видны стропила. Ослепший дом с наглухо забитыми окнами. Он поднялся на полусгнившее крыльцо. И не удержался. Присел. Сморило. Слишком долгим оказался путь...
Он сидел на стылой доске и крутил головой, осматривал старый заросший садик, где еще на ветках чудом сохранившейся яблони редко виднелись мелкие ранетки, а вот рябины было куда больше. Сплошь в гроздьях стоит. Это к суровой зиме, если рябина уродилась. И там, в садике, было слышно цвирканье синичек. А здесь вдоль забора в старые времена были поленницы. Высокие и длинные! Зимы суровые в этих краях, и дров приходилось заготавливать много. А поверх всегда укладывали куски старого рубероида, чтобы дождем не намочило. И было интересно наблюдать, когда шел дождь. Черный рубероид, хрустальные витые струйки дождя, стекающие с него, а выглянет солнце, заденет такую струйку, и уже не хрусталь, а золото стекало на землю…
Евсей вздохнул, осматривая заросший двор. Зябко повел плечами. Взглянул на дальний лес, над которым кружились стаи черных птиц. Взглянул и поднялся. Оставил сумку на крыльце, а сам принялся отрывать доски. Отрывал и тут же складывал. Распахивал ставни, и казалось, изба прозрела, смотрела мутными от пыли, но все же открытыми окнами на речку и дальний лес. Вроде ожил дом. Он снова уселся на крыльце. Закурил. А как же без сигареты – она же первая помощница при думах. Закуришь и начинаешь вспоминать, принимаешься перекладывать листочки памяти из одной стопы в другую, а сам куришь и куришь…
Невольно взглянул на ранетки. И поморщился. Кислые – страсть! Но мать запретила вырубать. Пусть растет! Хлеба не просит. А что кислые, так сорт такой. Яблоня два или три раза ломалась. Один год уж думали, она погибнет, ан нет, от корня пошла и снова поднялась. Живучая оказалась. И до сих пор растет. Яблоня жива, а деревня умирает. А в том углу садика была малина, теперь не видно. Наверное, погибла от морозов или какой-нибудь напасти, а может, новые хозяева выкорчевали. За ней нужен уход, а если не присматривают, она разрастется, словно бурьяном заполонит округу. Наверное, так и есть… И снова взгляд пробежал по заросшему двору, от которого ничего не осталось, кроме бурьяна да старой яблони. Позади избы тянулся огород до Ветвянки, сплошь заросший бурьяном. Да, хозяев не стало, и не только изба, но и двор умирает. Ладно, мать отдала избу новым жильцам, а то бы сейчас от нее одни развалины остались. Новые хозяева, сколько лет прожили, поэтому и дом еще стоит, а у других давно уж в землю ушли избы. А родной дом стоит. Снаружи, можно сказать, еще сохранился, а внутри умер. А родной ли, если два хозяина? Он пожал плечами. Не знал…
Входная дверь перекосилась. Евсей навалился, поднатужился, с трудом, но все же она распахнулась. Затхлый запах в лицо, аж дыхание перехватило. Шагнул внутрь. Остановился на небольшой веранде, опасливо глядя под ноги, – как бы не провалиться. Темно. Подслеповатые, затянутые паутиной оконца не пропускали свет. Не забыл, на стене вешалка. Под руку попала фуфайка, вроде плащ, который громыхнул жестью, когда его задел. Что-то еще висело, но разве увидишь во тьме. Евсей нащупал дверную ручку и потянул. Дверь долго не поддавалась, но все-таки заскрипела и открылась. Открыл и прислонился к косяку. Затхлый воздух и сильный запах мышей. Что же они, бедняги, грызут в пустом доме? Повсюду клочья паутины. Везде толстый слой пыли. Несколько раз приезжали, когда мать забрали в город, правда, в избу не заходили. Новые хозяева. Пусть знакомые, но все же для них дом стал родным, но и для Евсея был дорогим, а в то же время стал чужим, и от этого чувства не избавишься. Не хотелось душу тревожить. Пусть прошлое остается в прошлом. Заходили к соседям или поднимались на кладбище, которое было на холме, сплошь заросшее березками, а в избу не заглядывали. Чужая она, но в то же время как бы оставалась родной. И почему не заходили к новым хозяевам, он не мог объяснить, а сейчас приехал и не смог мимо пройти. Захотелось взглянуть на дом и понять, будет ли он родным или останется чужим…
Евсей стоял в дверях. Задняя изба – это было царство матери. Потянуло холодом и запахом старой золы – это от печи. Хорошая она была, хоть и небольшая. Раньше другая стояла. Чуть ли не половину задней избы занимала, и дров не напасешься. Да еще задымила в придачу. Мать мучилась с ней, а потом позвала из соседней деревни печника, старого Ивана, тот убрал печь, а на ее месте сложил новую. Вроде небольшая, а тепла на всю избу хватало. Да еще в передней избе стояла голландка. Если морозно, немного натопишь ее, и ночью хоть одеяло скидывай. А утром все равно зябко…
Евсей шагнул в горницу. И опять остановился, когда под ногами подались половицы. Переступил на другие. Охнул, когда затрещали. И тут же отпрянул, опасаясь, что провалится. Шаг, другой и прислонился к косяку. На улице пасмурно, но этого хватало, чтобы заметить пылинки, кружившиеся в свете, падавшем из окон. В углу ворох одежды – это наверное новые хозяева забыли, а кровати не было, может быть, с собой забрали, а вещи оставили. Справа от дверей кровать. Евсей не забыл, у них тоже здесь стояла кровать. И играли тут же. А там сохранился платяной шкаф. В простенке между окнами еще видны следы от фотографий в рамках. Должно быть, новые жильцы развесили на стенах, а Евсей не помнил, где у них были фотографии. Вроде на стене, а какой – он пожал плечами. Забыл… На одной дед с бабкой, а на другой мать и отец. Мать хотела вернуться в деревню. Думала, поживет в городе зиму-другую, а по весне вернется, но не удалось это сделать. По осени забрали мать, когда она занедужила, а к весне ее не стало. Тихо угасла, словно свечечка. Врачи сказали, рак у нее. За два месяца сгорела. В деревню не удалось увезти. В городе схоронили...
Евсей долго пробыл в избе. То прислонится к косяку и стоит, о чем-то думает, то стряхнет пыль и присядет на подоконник, то закурит, и дымок расползается по избе. И сам думает. А спроси его: «О чем думы твои?», он не смог бы ответить. Пожал бы плечами: «Сам не знаю…» В душу пытаюсь заглянуть да жизнь вспоминаю, а что же еще?.. Он забыл про деревню, а от воспоминаний никуда не денется. Хочет или не хочет, они будут приходить, и тревожить душу, так и будут возвращать в далекое прошлое, где были живы родители, где они еще мальцами бегали на речку или в школу, а потом вместе с братом, они были близняшками, укатили учиться в город и там остались. Да, что говорить-то?! Родился в деревне, а вспоминал про нее, когда в паспорт заглядывал, и все на этом, а детство, проведенное в родном доме, он не забыл. Словно два мирка в нем было. Про один думать не хотелось, а другой напоминал о себе. Все чаще ловил себя на том, о чем бы ни думал, а мысли все равно возвращались к родному дому. Заныла душа, когда встретил Антона Кувайцева и тот рассказал, что побывал в деревне, и стал передавать приветы от оставшихся жителей. И покоя не стало от мыслей…
Он вышел из избы. Притворил дверь. Уселся на стылую досочку. Закурил. Сидел и смотрел на деревню, от которой осталось всего ничего, дворов десять, а остальные дома чернеют прорехами, а то и вовсе ушли в землю. И этих ушедших в землю изб было куда больше, чем оставшихся.
Евсей курил, осматривая деревню. Отсюда не особенно ее видно. Вся округа позаросла березами. Дядька Николай постарался. По весне лопаются почки и листва бледно-зеленая, словно призрачная. Вроде много листвы, а в то же время под березками светло. Да и они сами светлые, праздничные. И летом хорошо было под ними сидеть. Шумит листва, словно нашептывает. Наступал вечер, соседи выходили на улицу. Садились на лавки возле дворов и начинали перекликаться. А в праздники собирались на берегу Ветвянки. Там тоже березки растут. Каждая хозяйка приносила угощение, и, ну, давай гулять! Весело было, радостно, а сейчас пустынно, а поэтому и на душе печально…
Окончание читайте на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Михаил Смирнов
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.