На улице Тихой, вопреки её названию, разгорелся громкий скандал — а именно напротив дома номер 34. Никто не удивился, потому что хозяин дома Михеев и слово «конфликт» — близнецы-братья. Все считали, что Михеев был очень нехороший человек: вздорный и вредный. При том дотошный законник — полжизни работал юрисконсультом на предприятии.
Никогда не смолчит, на одно слово заготовлено десять. От него, отмахиваясь, убегали, не рады что связались: «Вот пристал, как банный лист к заднице». — «Допустим, я банный лист. А вы тогда кто? К кому я пристал? Хе-хе-хе». Не человек- язва.
Кто-то считал: таким уродился. Кто-то — что нормальным же был мужиком, пока не повстречал молодую Зайцеву. Женился — сам себе удивился, потому что бонусом к молодой жене шла тёща. От такого комплекта любой мужик скурвится.
Михеев был мужичок мелкий, щуплый — а обе Зайчихи крупные, дородные. Примечательная деталь у обеих: едва передвигаемые по причине своей толщины ноги, будто под чулки поддевали ватные штаны. Когда шли рядом — Михеев болтался где-то подмышкой у плывущей супруги. Но он не унывал, не поддавался и даже при случае строил мать и дочку.
То есть главной в семье, «большухой», конечно, была молодая Зайчиха. Но если Михеев скажет: «Ша!» — значит — ша! Последняя капля, человек доведён до белого каления, и сейчас кому-то прилетит в жбан.
Но сор за пределы избы старались не выносить. Однажды только Зайчиха щеголяла с обширным синяком: в одной из ссор заботливо посоветовала мужу аккуратнее выходить через дверь.
— Это зачем? — насторожился Михеев.
— Косяк рогами заденешь.
Ну и схлопотала — а кто бы из мужиков такое стерпел? Тем более, явно врала. Потому что Зайчиха и «измена» были словами-антонимами. Слишком баба себе на уме, слишком вальяжна и чистоплотна — а для измен, свиданий, явочных квартир и любовников нужны суета, изворотливость и небрезгливость. Жена до такого не опустится, лень. А насчёт косяка и рогов точно старая Зайчиха подучила, чтобы поддеть зятя.
Но и жена не спускала Михееву. Чуть что: «Упырь, упырь, упырь! Всю кровушку выпил!». Хотя пальцем ткни — кровь с молоком брызнет. Но она сильно увлекалась всякой эзотерикой, мистикой и прочей чертовщиной, и даже возглавляла какую-то ихнюю женскую секту. Ходила, гремя зеркальцами, которыми от сглаза и порчи обвешивалась со всех сторон. Она верила в энергетический вампиризм Михеева.
Отчего-то же он терпеть не мог зеркал и норовил проскользнуть мимо них бочком-бочком. Злился: «На фиг их в доме столько? На кого любоваться-то, ты не Софи Лорен, а я не Антонио Бандерас». В спальне умудрился разбить дверку в зеркальном шкафу-купе — свадебном подарке тёщи. Якобы нечаянно уронил вдребезги трюмо в прихожей.
Дальше: не переносил чеснока ни в каком виде, унюхивал микроскопическое его присутствие в приправах. Бросал ложку: «Просил же как человека!».
А ещё за версту обходил святой источник на краю села. Там в пробах нашли соли серебра и объявили воду чудодейственной. Батюшки освятили ключ, отслужили молебен и водрузили огромный деревянный крест. Даже автобусы с экскурсиями приезжали, набирали воду во фляжки и бутылки.
Ну а жителям посёлка сам бог велел, проходя мимо, отпивать по пригоршне и плескать в лицо святой водичкой. И только Михеев категорически отказывался спускаться по деревянной лесенке к роднику, который мирно журчал и ворковал в траве.
А когда однажды Зайчиха попробовала его умыть животворящей Н2О — зафыркал, закашлялся и расплевался. Якобы с детства аллергия на ледяную воду, так тебе и поверили. Известно, для всякой нечисти святая вода хуже серной кислоты: кожа зашипит, почернеет, пойдёт волдырями, полезет лохмотьями…
Зайчиха, гремя под юбкой зеркалами-оберегами, шла в свой ведьминский клуб к таким же прибабахнутым на всю голову подругам, тоже обвешанным булавками, красными шнурками, шуршащими фольговыми полосками, мешочками с четверговой солью и бумажками с молитвой Св. Пантелеймону. И у каждой муж был аспид, кровосос, мучитель и злодей, и каждая находила у товарок живейшее участие и поддержку.
Михеев относился к этому еженедельному районному шабашу философски. Где-то прочитал: «Каждый заполняет отчаянную, зияющую пустоту жизни чем может».
***
Но вернёмся к уличному конфликту. Сыр-бор разгорелся из-за михеевского палисадника, красивого, резного, крашенного в яркий травяной цвет. Забор украшен ромашками — от живых цветов не отличишь. Михеев любовно выпиливал каждый лепесток, каждый стебель. Произведение искусства, а не палисадник. Руки у мужика золотые, росли откуда надо — этого не отнимешь.
В ажурном палисаднике Зайчиха садила цветы, которые радовали прохожих и соседей с ранней весны до заморозка. И на огороде у неё всё зрело и наливалось, будто хозяйка знала петушиное слово. И если у неё была тяжёлая длань — что мог подтвердить Михеев и соседские ребятишки — то для всего растущего и цветущего её рука была нежна и легка как пух.
Перед изгородью росли пышные голубые ёлочки, Михеев сам высадил. Они плохо приживались, он выхаживал их как малых детей, тем более, своих бог не дал. Но у них часто гостил внук жены. Глазастый, тихий, ласковый — маленький Зайчонок, явно пошёл не в бабкину породу. Михеев ему купил набор детских инструментов, учил работать молотком, отвёртками, ножовкой.
На Новый год ёлочки и фасад их кирпичного дома обвивались электрическими гирляндами. Дом сиял, переливался и колол глаза соседям: а вы чего не шевелитесь, пентюхи, лежебоки, праздник ведь!
На ноябрьские Михеев неизменно втыкал в столбик палисада ярко-красный флаг с серпом и молотом. С вызовом, хмуро озирался: пусть только попробует кто слово сказать. У него и партийный билет лежал в тряпице, на дне ящика комода — ждал своего триумфального часа возвращения.
***
Так вот, накануне ноябрьских праздников городская власть зашевелилась: шур-шур. Скоро выборы, пора щедро сыпать новыми обещалками, а ещё старые не выполнены. Например — прокладка на Тихой улице асфальтовой пешеходной дорожки.
Бунтовали мамочки, которые по проезжей части водили детей в садик и школу. Грозили: встанем живой баррикадой, перекроем дорогу. Жутковато было, когда в сантиметрах от легковушек и фур вели малышонка — не дай бог, соскользнёт под колесо?!
В общем, начальство сподобилось оторваться от своих увлекательных, захватывающих, упоительных распилов-откатов, отвесило кому надо волшебного пенделя — и работа закипела. Откуда взялось: нагнали некрупную технику, работяг с лопатами, отгрузили песок, привезли дымящийся асфальт. Перед этим велели жителям удалить с улицы поленницы и прочий хозяйский скарб. Народ отнёсся с пониманием — все, кроме Михеева. Он заартачился: не уберу палисадник и ёлки. Они выпирали дольше положенного на полтора метра.
— Не хочешь по добру, будет по худу. Вынесем постановление, палисадник сдвинем, ёлки вырубим.
— Не вами сделано — не вам сносить. Поперёк лягу, телевизионщиков назову. Только через мой труп, давите своими бульдозерами.
Закавыка в том, что Михеев являлся в селе достопримечательностью: его домик и участок признавались усадьбой образцового содержания и из года в год завоёвывали первые места в конкурсах по благоустройству малой родины. Сам губернатор грамоты вручал и руку тряс.
А главное — по бумагам, по генплану Михееву земля досталась абсолютно законно, комар носу не подточит. Все бумаги на руках, все подписи и печати на месте. Не зря же знал кодекс как облупленный.
Как, каким образом узаконили самозахват, кто на нарушение закрыл глаза — сейчас, как говорится, без бутылки не разберёшься. Время нынче (впрочем, оно у нас всегда такое) было мутное — кто смел, тот и съел, кто хапнул — тот и проглотил, кто раньше встал — того и тапки. Всё как всегда, всё как мы любим. Михеевская правота была подтверждена в Верховном суде. Пешеходная дорожка уткнулась в забор и ёлки — и работа застопорилась.
— Ладно, твоя взяла, вахлак. Так и быть, выкупим за счёт города. Называй цену.
— Сто мильёнов. А за вахлака, между прочим, можно и в жбан схлопотать.
Вот и поговори с ним. Решили пока обойти михеевский дом как зачумлённый, и вести дорожку дальше — нужно было торопиться до снега. Ромашковый палисадник остался выпирать как пуп на ровном месте.
***
Михеев, когда задумал строить дом, нанимал бригаду. Искал долго, придирчиво, по рекомендациям.
Известно: дурак учится на своих ошибках, умный на чужих. По чужому опыту знал: вполне могли попасться строители-шакалы. Окружат, хайло разинут, за копейку горло перегрызут. Испокон веку перед хозяевами и шабашниками стоят прямо противоположные задачи: хозяевам нужна добротность и чтобы по реальным ценам. Строителям — пустить пыль в глаза, изобразить усердие, умыкнуть со стройки что плохо лежит, тяп-ляп накосячить, срубить бабла — и смыться. И судись потом, ищи ветра в поле.
У Михеева был дружок со строительным образованием.
— Пойдешь ко мне в прорабы, за порядком следить?
— Заплатишь — чего не пойти.
В первый же вечер «прораб» с бригадиром отметили почин — и дальше похмелялись и тырили михеевские стройматериалы на пару… Вот тебе и друг, никому нельзя нынче верить.
Михеев кое-как отбрыкался от шакальего племени, даже переплатил — лишь бы отстали. Те обещали спрятать тухлое яйцо в паз в стене — ищи потом, откуда воняет покойником, не будешь же весь дом перекладывать. Есть такой тонкий способ мести у шабашников.
Михеев вышел на пенсию и в первую очередь поправил урон, который нанесли горе-строители. А дальше всё сам: помаленьку, потихоньку. Никакой профессионал не сделает лучше, чем человек сам для себя.
***
Он вначале делал вид, что его не касается треклятая асфальтовая дорожка — но ноги сами несли к окну. Прячась за занавеской, смотрел, как люди шли мимо. Держась за штакетник, месили ногами грязь на обочине или ступали на дорогу. Кто-то молчал, кто-то чертыхался, кто-то даже плевал в сторону михеевского дома. Самые горячие потрясали кулаками и вслух определяли адрес, где заждались куркулей хозяев.
Зайчиха увеличила количество зеркал под юбкой — от проклятий, которые имеют способность материализоваться. Михееву снились кошмары. Одно и то же каждую ночь: будто крутит руль своей «Нивы», едет по улице Тихой, а она всё не кончается. И навстречу катится коляска, а внутри в края вцепился… испуганный, вытаращенный Зайчонок!
А дорога скользкая, снежная, круглая, как дно у ванны. Колясочку повело, повело — и вот она опрокидывается мучительно долго, как при замедленной съёмке. И до-олго, целую вечность падает под колёса «Нивы»! Глянь — вместо коляски детский гробик, украшенный деревянными ромашками…
Михеев топит в пол тормоз — машина не слушается. Кричит — рот по-рыбьи хватает воздух… Вскидывался в мокрых от пота подушках. Стучали ходики, в комнате тихо, темно, только по стенам и потолку скользили отсветы от фар.
Начал по ночам прикладываться к бутылке, вроде легчало. И — похолодел: он ведь так снова сопьётся. Дело в том, что — не поверите — Михеев был завязавший алкоголик, в своё время без водки спать не ложился. Она, окаянная, дожидалась своего часа у его холостяцкого изголовья. С чего пил, спросите? А кто его знает, с чего — эта зараза причину не спрашивает. Заполняет, вернее, заливает отчаянную, зияющую пустоту жизни.
Если не удавалось затариться на ночь — такая тяга, такая жажда накатывала — хоть плачь.
Метался без сна: эх, перенестись бы сейчас невидимкой в вино-водочный отдел, в эту набитую сокровищами пещеру Али-Бабы! Стеклянно позванивают, отсвечивают лунным, драгоценным сиянием витрины. В каждой прозрачной светлице усмехается заждавшаяся Михеева, запертая волшебница, утоляющая печали, любушка, лукавая, желанная… Михеев глубоко в душе был поэт.
На крыльях вожделения переносился в торговый зал, разжимал кулак, мысленно же оставлял на кассе две бумажки по сотенной — даже больше, чем следует. Это чтобы не подвести девчонку продавщицу, чтобы не обвинили в растрате. Прижать к груди добычу — и домой… Эх, жаль, не придумали люди телепортацию!
Приходилось вызывать такси — у этих ребят всегда алкомаркет на дому, вернее, на колёсах. Однажды спустил на ночных таксистов всю зарплату, остаток месяца сидел на хлебе и молоке. Тогда же впервые записался к наркологу. Тупо смотрел, как перед носом болтается блестящий маятник на ниточке. Было жалко потраченных на гипноз денег, жалко старичка доктора. Притворялся, что спит, потом «просыпался»: зевал и сладко потягивался. Незаметно поглядывал на часы: успеет отовариться?
***
А уже начало прихватывать сердце, врач нащупал увеличенную печень. С утра хворый Михеев бурно раскаивался: «Прости, печёночка, прости, сердечушко, не буду больше пить водочку. Буду на лыжах бегать, по утрам бегом заниматься, на лекарства не буду жмотиться». К вечеру отпускало, он веселел. Становилось стыдно: «Струсил как баба!».
А бросил пить резко. Просто однажды утром продрал опухшие глаза, ударил кулаком в подушку: «Ша!». И — как отрезало. Он и к Зайчихе именно тогда подкатил с предложением руки и сердца. Это чтобы уж точно не сорваться, закрепить, так сказать, достигнутый результат.
И вот сейчас опять повис на ниточке, как тот маятник, и мог в любой момент сорваться. И из-за чего? Из-за огрызка земли и крашеных деревяшек, язви их в душу. Скапутится от инфаркта — будет лежать в гробу страшный, синюшный, будто налился черничным соком. Ему приходилось видеть покойных сердечников. Больше всего боялся напугать маленького Зайчонка.
Он ведь, Михеев, был незлой человек. Только делал вид: изо всех сил топорщился, пыжился, петушился. Распушал перья, чтобы казаться больше, надувал зоб, наливал гребень кровью, клекотал — чтобы боялись… А иначе в этой жизни, особенно мелкому и щуплому, не выжить — задавят, заклюют. Такой народишко.
***
— Спишь? — спросил живую тишину. Они с женой давно ложились поврозь, каждый в своём углу. — Слышу ведь — вздыхаешь.
Жена только что по-коровьи грузно ворочалась, скрипела кроватью — а тут притихла. Кашлянула и негромко не то попросила, не то приказала из темноты:
— Давай, Михеев, сдвигай свой забор.
И дальше, будто читала его мысли:
— Не ровен час, задавят человека, как людям в глаза смотреть? Да и не дадут нам жить после этого.
Он огрызнулся:
— Ходили ведь раньше — ничего.
Она, скрипнув пружинами, поворачиваясь спиной, спокойно пообещала, как о давно решённом деле:
— Не уберёшь завтра, сама топором в щепки порушу.
***
Михеев явился к жэковскому инженеру.
— Ты, это… Дай ход делу.
Приехавший на место инженер был приятно удивлён. Михеев перенёс палисадник на положенное расстояние к дому, уложил бетонные бортики, сам разбросал и аккуратно разровнял песок. Осталась малость: привезти и укатать асфальт.
Даже ёлочкам повезло, уцелели: дорожка аккурат уместилась между ними и забором. Только пришлось ветки немного подрезать.
— Ну Михеев, ну молодец! Хоть комиссию зови и красную ленточку перерезай, — бурно радовался инженер. — И чего, спрашивается, до сих пор рогами упирался?
Тьфу-ты, выскочило, опять рога, будь неладны! Но ведь это выражение такое есть…
Михеев поиграл желваками. И уходя, бросил:
— Закрыли тему — ша! А за рога, между прочим, и в жбан могу заехать. Вон, какую ряху раскормил на наши денежки.
Но, проходя в дверях, машинально пригнулся… Хотя насчёт рогов полная ерунда: сегодня жена, впервые за долгое время, шлёпая босыми ногами, прибежала к нему в постель, и они шалили как молоденькие. Соскучились!
Мой рассказ, который, возможно, вы не читали: