Городские шутники называли эту дорогу «дорогой смерти». Уточним: куриной смерти. По ней птица ехала в первое и последнее путешествие в своей коротенькой куриной жизни.
Птицефабрика была огромной, корпуса не помещались на одном берегу реки и «выплёскивались» на другой. Приходилось возить птицу из откормочного цеха в убойный вкруговую, такой безостановочный конвейер куриной смерти. Птицу набивали в пластиковые ящики плотно, как чурочки, привычной твёрдой рукой. Иногда в щели просовывались крылья, лапы и головы, порой доносились истошные вскрикивания. Прохожие отводили глаза: делали вид, что не имеют к происходящему никакого отношения. Будто эти круглые, вытаращенные от ужаса и детского любопытства птичьи глаза не имели ничего общего с копчёными шейками и душистым бульоном на сегодняшний ужин.
И Капитолина, любительница хрустящих куриных котлеток, старалась не думать. Потому что тогда хоть вегетарианкой заделывайся и в огород не выходи — её домик стоял как раз у дороги.
Очередной трактор проехал, и тут она заметила на асфальте живое белое пятно. Курица! Чудом выпала из ящика и, полузадушенная, сидела раскинув крылья посреди дороги. Несущиеся машины успевали в последний момент её огибать.
Когда Капа подбежала — та, с открытым клювом, измученная, только шире распласталась на асфальте. Капа взяла её под мышку, тяжёленькую, килограмма полтора, и пошла домой. Трактор впереди остановился. Тракторист выпрыгнул и медленно возвращался, цепко оглядывая обочины. Капа прыгнула в канаву и пересидела опасный момент.
Дома она покрошила хлеба, но курица только жадно попила воды. Глаза у неё тут же затянулись плёнкой, она уснула, подёргивая во сне упавшей в блюдце головой — смешная! Капа предусмотрительно постелила под ней газетку, но никаких клякс не образовалось — птицу перед её трансформацией в фарш и филе не кормили сутки.
Найдёныша она назвала Умницей за то, что та ходила за ней как собачка.
***
После работы (Капа трудилась нянечкой в детсаду) приобрела в супермаркете новую сковороду — нет, нет, не для того, о чём вы подумали. Всего лишь чтобы делать пышные омлеты. Подбирая курицу, она не руководствовалась меркантильными соображениями, но чем плохи на завтрак свежие яйца? Однако Умница упорно отказывалась производить полезный и питательный продукт, хотя и стресс был позади, и кормили её по-царски: зерном, комбикормом (куплено в зоомагазине), кашей, рублеными овощами и крапивой, это не считая обилия живых огородных насекомых. Сковорода пустовала.
Однажды Капа шутя выговаривала: «Лентяйка ты, хоть бы одно яичко от тебя попробовать».
— А ты, блин, пробовала каждый день рожать через попу арбуз?!
Курица заговорила! Капа потрясла головой, будто вытряхивала из ушей воду: она решила, что явно переслушала на работе сказок. Только и пролепетала:
— Но почему так грубо?
— Прости, хозяйка — накипело. Вы, люди, ноете на судьбу — а поставьте себя на наше место. И потом, Капа, не забывай: я ведь ещё цыплёнок. Не смотри, что размером с гуся — это нас в курятнике раскормили. Выбраковали нашу партию несушек, на мясо отправили — а зря. Погоди, скоро химия из меня выйдет — будешь кушать экологически чистые яички. Деточек моих кушать не зачатых, не рождённых…
Отвернула маленькую гладкую головку, сморгнула. И хотя курица характером оказалась та ещё язва, Капе стало стыдно. Ей ли не понять несчастную несостоявшуюся мать: у неё тоже не было детей. Вообще никого не было на этом свете у детдомовской Капы.
***
А однажды её разбудило торжествующее кудахтанье. В гнезде лежало яйцо! Золотое! Или это жёлтая солома давала отблеск?
— Золотое, золотое, — снисходительно-ворчливо подтвердила Умница. — Не какая-нибудь турецкая дешёвка — высшая проба, червонное. И впредь буду такие нести. Но не раскатывай губу, детка. Оно не целиком золотое, там напыления не больше тридцати микрон. Поскреби над бумажкой. Да не ногтем, раздавишь, а ножичком аккуратно, учи вас.
Тончайшую золотую пыль Капа смахнула в пустую пудреницу, сунула в печурку.
— Теперь можно и омлет, — разрешила Умница. — А скорлупки мне покроши, источник кальция.
— Расскажи о себе, подружка, — как-то вечерком попросила Умница, устраиваясь на табурете у плиты — ей нравилось тепло, нравилось пушить перья и искать в них клювом воображаемых блошек.
А о чём рассказывать. О том, что в последнее время открывала утром глаза и, ещё не до конца проснувшись, — издавала безысходный не то стон, не то вой, благо никто не слышит.
Прямо перед глазами висит вырезанная из журнала картинка: красивые, лет за 70, мужчина и женщина (язык не повернётся назвать стариками) с пышными седыми волосами, не сводят друг с друга влюблённых молодых глаз, хохочут. Зубы слишком правильные и белоснежные для натуральных, румянец тоже нарисованный. Картинка называется «Хани» — по-английски медовые, сладкие.
Капе иногда хочется её сорвать, чтобы кнопки брызнули — но тогда на обоях останется жёлтый квадрат, придётся переклеивать комнату. Даже вон у пенсионеров хани, а тут на носу ягодный бабий возраст, жизнь уходит, сочится как манная крупа сквозь пальцы. Да и считается ли жизнь без любви, без семьи, без ребёночка?
Хотя ведь было, было… Сейчас, с высоты прожитых лет (правильней сказать: из ямы прожитых лет, ведь человек с возрастом не поднимается, а наоборот) — итак, с высоты прожитых лет Капа поняла, что то была не любовь, а влюблённость, угар, кратковременное помешательство. А это совершенно разные вещи, как фальшивое золото и настоящее.
— У тебя хоть такое случилось. А у нас, у фабричных… Несём, несём людям яйца, надрываемся — и в суп. Какая чёрная неблагодарность, — закручинилась Умница.
***
Капа вспоминает… Она по жизни была сова, а тут стала просыпаться на заре. Не давало уснуть ожидание большой и радостной перемены в жизни.
Она тогда работала в учреждении делопроизводительницей. Начальник провёл незнакомого мужчину по отделам: «Наш новый коммерческий директор. От него зависит, будем грызть чёрствую корочку или есть белый хлеб с маслом». «С икоркой», — оживлённо ёрзая, разнообразила меню Капина коллега за соседним столом.
Что была прежняя жизнь? Сколько дней и ночей пропали в Капе безвозвратно, бездарно, пока не появился он? Коммерческий директор. Псевдожизнь, псевдохлопоты. Письма, затрёпанный журнал регистраций, входящие-исходящие и бесконечные жалобы, жалобы. Люди милые, чего вам не хватает. Сами жить не умеете, а кто вам виноват?
Вот Капа, ей 28 лет и она даст вам рецепт счастья: любите! И всё? И всё, глупенькие. Вот ведь он поначалу Капу не замечал, а она летела на работу, лишь бы его увидеть. И он заметил, не мог не заметить всегда и всюду, изо всех углов устремлённый на него распахнутый восхищённый взгляд.
Привёл её в служебную квартиру. Если бы Капа про себя сочиняла роман, то начала бы так: «Она погрузилась в замужнюю жизнь вся, без остатка растворилась в ней. Ну и что, что не расписались? Её единственное предназначение: быть женой.
Не быть женой — со вздохом, как о тяжком кресте, неизбежном бремени, а быть женой! — с восторгом и наслаждением, как о вымоленной и претворённой в жизнь женской мечте».
Капа поймала себя на мысли, что торопится сменить свою фамилию на его. Окончательно слиться с ним, стать одним целым. Хотя своя-то фамилия была более звучная, интересная. Даже тайно примеряла на листках новую роспись, после рвала в мелкие клочки.
***
Всё закончилось скучно. То есть скучно как раз не было: открывшая дверь своим ключом маленькая худая женщина — жена, как выяснилось, кричала и даже больно дралась. А скучно в том смысле, что предсказуемо. Хоть бы в любовные треугольники жизнь для разнообразия подкидывала новые сюжеты, что ли…
Капа слышала из кухни его бормотание: «Ты сама виновата, зачем долго не приезжала? Я мужчина, а мужчины не могут долго без постели». То есть Капа была не человек, а постель, матрас с подушкой. Попользовались, засалили и брезгливо выбросили.
Она заболела, ходила зелёная, слабость, ноги дрожали. Дали больничный, потом отпуск, потом за свой счёт. Иначе бы женщины на работе, в отличие от юной фельдшерицы, быстро раскрыли глаза, что Капа беременна. И её уже толкали изнутри живые упругие пружинки, и возле пупка однажды — правда! — она увидела отпечаток крошечной пяточки. Ребёночек весело пинался три раза в день, когда хотел кушать. Через связующую ниточку он требовал свои завтраки, обеды и ужины.
Ниточка из дающей жизнь и питающей стала нитью-убийцей. Обвитие пуповиной. Потом кровотечение, операция, после которой сообщили, что о детях можно забыть. Капа опухла от рыданий как подушка. Ей перевязали грудь, но она оказалась «молочная коровушка», заливала кофточку.
Однажды всю ночь металась, сцеживалась, думала, думала… Утром вскочила и побежала в дом малютки. Именно побежала, как на пожар. Вернее, с пожара, который полыхал у неё в обугленной душе, полыхал в стенах её дома, и обжигающий жар толкал её в спину.
В тени деревьев стояли коляски, задёрнутые кружевными накидками, заливались плачем и сотрясались от пинков изнутри. Никто к ним не подходил. Разве Капа оставила бы своего ребёночка?
В коридоре пахло молоком и глажеными пелёнками — милые запахи, по которым яростно тосковала душа. Ворвалась в кабинет главврача и сбивчиво, перескакивая с одного на другое, говорила, говорила… Про погибшего ребёночка, про захлестнувший её исступлённый материнский, звериный инстинкт, и беспомощно показывала тёмные сладкие расплывающиеся пятна на лифчике…
— Я заплачУ, вы не думайте, у меня на книжке накоплено, — прошептала Капа, застёгивая липкую кофточку. Она слышала, что детей можно усыновить за взятку.
Главврач сидела, постукивая карандашом и не поднимая глаз.
— Очень сочувствую. Но, милая, такие важные решения не принимаются от отчаяния, спонтанно. А самое главное, — она подняла усталые глаза, — мы специализируется на больных, так называемых алкогольных детях. Даже у тех, кто выглядит здоровыми, неизвестно какие гены, какая наследственность.
— Пускай, даже лучше! Я ребёночку всё сердце отдам, вылечу, вот увидите!
Главврач встала и вывела Капу во двор к коляскам, которые по-прежнему заливались плачем и сотрясались от ударов. Отвела на одной тюль. На подушке лежала огромная голова с крошечным старческим личиком, она моталась и колотилась о бортики коляски.
И опустила тюль. Капа повернулась и пошла прочь как слепая.
***
— Охохонюшки, — пригорюнилась Умница. — Планы-то не сменились, сегодня чего бы желала?
Ничего сверхъестественного. Ни блескучих бриллиантов, ни струящихся шуб, ни морей тёплых, ни яхт белоснежных, ни устриц ресторанных. Тепла, семьи, ребёночка. А главное — любви! Иначе зачем бог дал Капе эти русалочьи зелёные глаза, эти ласковые крупные руки, и наливную грудь, и атласную, как у всех рыжих, кожу и всё-всё остальное?
Что бы там ни трещали феминистки о женской силе, гордости, самодостаточности, а человек — существо парное. В одиноком виде — ущербный, однорукий, одноногий, однобокий: отними-ка половину — завалишься.
Бывает, смотришь: бабёнка к мужичку-сморчку льнёт и цветёт, на десять метров от неё веет горделивым покоем и уверенностью. За мужа завалюсь — никого не боюсь. Чужого не надо, но и своего не отдам. А рядом одинокая расфуфыренная, вся вылизанная-ухоженная дамочка. А глаза больные, затравленные, глаза-то не спрячешь. И мысли, несмотря на модный прикид, всё те же, простые, бабьи: о клетке, пусть золотой, но клетке.
Умница задумалась над горячим монологом Капы, которая будто продолжала с кем-то давнишний ожесточённый спор.
— Любовь для нас, женщин, как вода для цветка. Ложись, Капитолина, утро вечера мудренее. — И уже засыпая, сонным голосом велела: — Завтра с утра в васильковое платье обрядись, очень оно тебе к лицу. Губки подкрась, чёлочку завей, а то ходишь как чувырла.
***
День прошёл обычно. После работы (на которой, к её разочарованию, ничего не случилось), Капа выпрыгнула из автобуса и поспешила в магазин. На асфальтовом пятачке бабушки продавали огородную снедь, и ещё стояла «Нива». Капот уставлен разнокалиберными банками с золотистым свежим мёдом, по ним ползали длинные, тоже золотистые осы.
Мужик-продавец скучал за рулём, завидев Капу, выскочил:
— Покупайте, женщина, августовская качка. Липовый, гречишный, кипрейный, разнотравье, — продавец хлопотливо разворачивал чистое полотенце с одноразовыми стаканчиками, палочками. Капа погрузила палочку в расплавленный душистый янтарь, лизнула каплю, зажмурилась: м-м-м… Хани! Укладывая в сумку купленную литровую банку, полюбопытствовала:
— Как торгуется?
— Да не больно, думаю сворачиваться.
— А вот погодите, сейчас автобусы со смены пойдут.
Когда из автобусов высыпала толпа рабочих, хитрая Капа громко, нараспев принялась нахваливать:
— Ну и мёд, вот так мёд, язык проглотила, ещё прибежала за добавкой. Зима долгая, товар не портящийся!
Люди улыбались, оглядывались, замедляли шаг и сворачивали к «Ниве». Кто-то просил подождать, чтобы сбегать домой за наличными, кто-то записывал телефон и делал заказ на следующий привоз. Капа весело помогала торговать, зазывала, сыпала шутками-прибаутками. Через какой-то час мужик сгонял жадных ос с пустого закапанного капота, вытирал тряпочкой. По-деревенски глядел на закатное солнышко из-под загорело.
— Вот спасибо, не знаю как благодарить. Кабы раньше вас бог принёс — ещё осталась не распечатанная фляга в багажнике. На пасеку возвращаться не с руки, придётся заночевать.
— А вы не здешний? Родня тут имеется? — без задней мысли осведомилась Капа.
— Зачем родня, в машине переночую, не в первой.
— Как же это? — обеспокоилась Капа. — В машине неудобно, да и ночи холодные. — И решительно махнула ладошкой: — А знаете что, давайте ко мне, я тут недалеко. Койку не пролежите.
— Муж-то с крыльца кувырком спустит, — зондировал почву мужик, хотя уже начал соображать что к чему.
— Не замужем, — Капа, подбирая своё васильковое платье над полными, молочно белеющими ногами, уже карабкалась на пассажирское сиденье.
— Быть не может, такая молодая-интересная, и не замужем, — подхватил игру мужик. Но это так, к слову, видно было, что не мог поверить в привалившее счастье, голос подрагивал и охрип от волнения в пересохшем горле. — Точно одна?
— Вдвоём, я и Умница.
— Дочка, что ль, умница-то?
***
Замри-умри-воскресни, детская игра такая есть. Каждую ночь, и не по разу, Капа в неё отныне играла. Называется «оргазм». Крупно и сладко вздрагивало, выгибалось, замирало тело… На несколько мгновений душа покидала грешную оболочку и возносилась туда, откуда явилась: в Вечность и Черноту — и медленно воскресала обратно. Капа приходила в себя, заново обретала зрение и слух, изумлённо оглядывала комнату: телевизор под салфеткой, фикус в углу, картинка «Хани» на стене, новые стеклопакеты в окнах (Петя поставил). За печкой Умница дремлет в новом гнезде — Петя сплёл из лозы, любо-дорого.
Он, не стесняясь наготы, выходил в лунном свете к столу, жадно пил квас. Капа из-под руки ласкала его глазами: не удался ростом и статью, руки-ноги корявые как сучки. Не Аполлон, а в постели — бог. Вот так обманывает внешность.
Почему, ну почему в книгах и фильмах все герои любовники — обязательно писаные красавцы и красавицы? А обычные, маленькие люди, думаете, не испытывают таких же сильных чувств? Испытывают, да ещё в десять раз сильнее.
Петя возвращался, рывком закидывал на койку небольшое жилистое тело. Хозяйски подсовывал горячую жёсткую руку под пушистую Капину голову. Как цыплёнок, она с готовностью совалась под его пахнущую терпким, медовым потом подмышку. Хани Петя!
— Хани какой-то. Смешная ты, как ребёнок.
***
Уютные женские беседы с Умницей потихоньку сошли на нет, а потом и вовсе пришлось переселить Умницу в чулан. Просто однажды Петя, нависая на напряжённых руках, трудясь над Капой, вдруг чертыхнулся:
— Эта твоя клуха смотрит, будто всё понимает. Будто за нами третий подсматривает. Как хочешь, я так не могу.
Но ведь, в конце концов, это сама Умница своим волшебством привела Петю в дом, нет? Капа, излишне суетясь, устраивала тёплое гнездо в сенях. «Не обижаешься?» — а у самой сквозь виноватинку глаза предательски светились, плескались счастьем.
— Да всё нормуль, — успокоила Умница. — Если честно, мне, девушке в самом соку, тяжело смотреть на эту вашу еженощную эммануэль. Эх, мне бы такого петю-петушка. Как-никак, всех нас, женщин, бог сделал одинаковыми. Найти любимого, детей на свет произвести... Будет, будет у тебя малышонок.
Яйца несла исправно каждый день, и каждый день Капа их скоблила и вытряхивала тончайший сияющий червонный порошок в баночку, а из яиц жарила Пете глазунью. Про золото ему пока не говорила, успеется.
Зимой Умница нестись перестала, объявила:
— Перерыв. Требуется восстановление сил.
***
И ещё была червоточинка в душе. Капа, наученная опытом, сразу прояснила обстановку: женат?
— Та, — отмахнулся Пётр, — формально женат, а по сути — какая она мне жена? Пять лет уж не спим, одно название. Развестись не проблема. Но. Дочку свою не оставлю, даже не надейся. И не ревнуй. Слабенькая она у меня, доктора велят на море, а море кусается. Так что если скуповатым кажусь — прости.
Милый, милый! Теперь понятно, почему Петя не то что цветы или шоколадку — на продукты не раскошеливался, хотя с мёдом у него дела шли исправно. Как он любит дочку, как это отличает его от котяр мужского пола!
И какое милое слово: дочка, доченька, хочется повторять, будто на языке перекатывается речная гладкая галька. Муж, готовая дочка — вот так вдруг образовалась полная семья, сбылась мечта Капы. А что касается моря с целебным солнцем… У неё уже накопилась четверть баночки червонной пыльцы, откроешь — переливается, утром под солнцем, вечером под электрической лампочкой. Сдаст в скупку, поедут к морю втроём.
***
С Петиной дочкой Капа познакомилась в своём садике. Рослая молодая, упитанная кобылка раскачивалась на детской качели, железки жалобно поскрипывали. Но ведь коварная слабость до поры до времени может себя не проявлять. С виду-то молодые нынче все здоровые, а внутри…
— Здрасти, тёть Кап! Мне отец о вас рассказывал. Можно, мы с подружками у вас мой день рождения отметим? Вы такие зачётные пельмени лепите! А то мать ворчит, — она сморщила носик. Качнула серёжками в ушах, похвасталась:
— Золотые! Папка сегодня на днюху подарил, круто? На срочный заказ в местной ювелирке сделали.
Красноватый, старинный, червонный блеск — не турецкая дешёвка… Капа после работы припустила домой. Печурка пустовала, валялась пустая баночка. По дому витали дразнящие запахи жарева. В центре стола на блюде под промасленной салфеткой угадывались очертания птичьей тушки. Бросилась в чулан: гнездо пустое, только валяется несколько белоснежных перьев… И в сарае окровавленный топор загнан в чурбан.
***
… — Ненормальная, вот ненормальная! Из-за кого — из-за куры! Да я тебе из «Магнита» десяток бройлеров принесу! Смотри, пожалеешь, да поздно будет. Блин, я ещё намерения серьёзные имел, обручальные кольца вон на остаток заказал. Я-то бабу всегда себе найду, — орал Петя, волоча чемодан к «Ниве», подбирая выбрасываемые вслед манатки. — Деньги за новые окна на карту сбросишь!
Яростно хлопнул дверцей, и так взвыл мотор — окна задребезжали.
Куриные косточки Капа зарыла под яблоней в огороде. На себя махнула рукой, по инерции ходила на работу, дома тупо смотрела в телевизор. С горя прибавила к имеющимся килограммам ещё десять, некрасиво раздалась в боках. А для кого быть красивой? У человека и так мало радостей — к чему себя лишать самой доступной: вкусно покушать? Только курятина ни в жареном, ни в варёном виде не лезла в горло.
И душа помаленьку успокоилась, улеглась, угнездилась, с трудом найдя место, где не так больно, скорчилась: не троньте меня. Иногда перед сном Капа доставала баночку, где к сохранённым пёрышкам пристало немного золотой пыли и они посверкивали, будто пёрышки Жар-птицы.
***
— Тётя Капа, вы неправильно сказку читаете!
— А как я читаю? — Капа очнулась от глубокой задумчивости, в которой пребывала последнее время. Она подменила убежавшую на полчасика воспитательницу, развернула первую попавшуюся книжку. Только здесь, в садике, пахнущем молоком и глажеными пелёнками, ей было немного легче.
— Вы читаете: «Капа плачет-плачет, а курочка кудахчет: «Не плачь, Капа, не плачь, хозяйка! Снесу я тебе другое яичко». Нужно не Капа, а дед и баба!
И в эту минуту кто-то маленький, нежный, будто проверяя, поскрёбся-постучался в Капин раздобревший живот пяточкой изнутри.
Сдержала Умница своё слово!
В тему: