Баба Катя Зубкова умерла ночью. По обычаю, Альдук принесла муки на похороны свекрови и с ходу впряглась в работу.
– Поставим хлеб и пироги с калиной.
Она считала себя хозяйкой в доме свекрови. Немногословной Альдук подчинялись все родичи. Только Арина, cправная бабёнка лет тридцати, с большими, синими глазами на круглом лице, показывала иногда зубки.
– Я муки не дам! – сказала Арина, заправляя золотистые кудри под чёрный платок. – Сами бедствуем.
– Не нами обычаи придуманы. Мы как-нибудь перебьёмся, а свекровь надо помянуть достойно.
– Это ты, Альдук, можешь раскидываться продовольственным пайком! Богачка!
– Известное дело богачка. У тебя один, а у меня четверо голодных ртов!
– Сама получаешь килограмм, дочка столько же, даже Пантелей зарабатывает на прополке двести грамм в день. А мне одни крохи достаются! Видите ли, работа у меня лёгкая!
Попробовали бы сами целый день на пекле сено собирать за шестьсот грамм муки! Я ведь не колхозная лошадь, как Аннук или твоя Полинка! Эти молодые незамужние дуры могут в день косить по гектару ржи за кило муки[1]!
– На чужих руках мозолей не видно, – резко оборвала невестку Альдук и принялась просеивать муку.
В душе она сочувствовала невестке – баба она добрая, только тяжело ей.
– Как твой-то? Пишет?
– Пишет, что под ним уже несколько машин разбомбило, а он уцелел, – улыбнулась и как-то сразу похорошела Арина.
Весь день бабы суетились по дому, месили тесто, пекли пироги, хлеб. Работы было невпроворот. Раиса, проворная девица тридцати трёх лет, с живыми, зеленоватыми глазами, топила баню, готовила для омовения матери липовый жёлоб. На высокую, стройную Раису с длинными косами и белыми, ровными зубами многие заглядывались, но сватать младшую дочку Екатерины не спешили: кому нужна бесприданница? Женитьбой на такой раскрасавице дел не поправишь, красотой дыр не залатаешь и бреши в хозяйстве не заткнёшь. Лучше рябая девка, но с приданым.
А когда-то Зубковы жили в полном достатке. Зубков Григорий, свекор Альдук, вернулся героем с Японской войны 1905 года, получил сруб пятистенный от властей за боевые заслуги. Выстроил терем огромный из толстенных бревен, на высоком фундаменте. Это были настоящие барские хоромы, с каменным подвалом и расписными воротами под железной крышей. Надёжный каменный забор скрывал от любопытных глаз полные живности и добра коровник, конюшню, два амбара и бревенчатый навес. После смерти главы дома крепкое хозяйство Зубковых захирело, пришло в упадок. Екатерина, оставшись с шестью малыми детьми, едва сводила концы с концами.
Пока соседские старушки мыли и обряжали покойную, Альдук ловко резала лапшу к вечерне, зацепив мешающую косу за пояс фартука. Во всей её статной фигуре сквозила уверенность и скрытое достоинство.
К вечеру уставшие бабы угомонились и степенно уселись у гроба. Набожная бабка Авдотья монотонно читала чувашские молитвы. Соседки Мария и Валя, управившись с домашними хлопотами и подоив своих коров, пришли с чашками муки проститься с покойной. В тёмных одеждах высокая Мария казалась ещё тоньше, чем обычно, а чёрный платок, повязанный на чувашский манер, закрывал лоб, придавая её сливовым глазам особую строгость.
– Благодарствуем за ваши щедрые дары, – поклонилась Раиса и протянула каждой по три нитки. – Пусть маме моей откроются дороги.
Пришли проводить Екатерину Васильевну и эвакуированные ленинградки.
– Тётя Катя была добрейшей женщиной, – говорила с чувством Галина, обматывая тонкое запястье суровой льняной ниткой по примеру местных женщин. – Приняла на постой три семьи ленинградские. Лялечку и Ниночку поселила в большой комнате, а сама за печкой ютилась. Люди здесь хорошие, стали мне вместо родственников. Я решила тут обосноваться. Колхоз мне домик выделил. Куда я с двумя детьми поеду?! Муж погиб, дом разбомбили.
Её товарка, майра Таня, тоже осталась в деревне. Она уже сносно говорила по-чувашски:
– Я тоже тут буду жить. Ехать мне некуда. А народ здесь душевный, отзывчивый.
– Они ведь, сердечные, думали, что в Башкирии жизнь хорошая, сытная, – подхватила Раиса.
– Бедные, ходили по дворам, – вспоминала Альдук. – Меняли свои вещички и бельишко на молоко и яйца. Лёля как-то пришла ко мне. Говорит, купи, мол, платьице для младшенькой. Смотри, говорит, какое нарядное, голубенькое, в белый горошек, и ткань, мол, прочная. Сама дёргает руками подол платьишка в стороны. Материя хлипкая оказалась, расползлась от ветхости.
– Городским-то паёк продуктовый выдавали, – запальчиво вставила Арина. – Капусту, помидоры разрешали брать с колхозного огорода, а своим шиш с маслом!
– Мальцы ихние пахали в колхозе наравне с местными, – горячо вступилась за приезжих Мария. – Хоть и городские, а вкалывали, будь здоров! На совесть! Вадиму и пятнадцати не было, когда его привезли.
– А как он пел! Заслушаешься! Постановки ставил. Совсем ведь мальчишкой был. Полгода не прошло, как его на войну забрали.
Соседки вели неспешные разговоры, вспоминали покойницу, помянули добрым словом и её покойного мужа Григория.
– Зубковы всегда были работящими, зажиточными, – рассказывала с гордостью Раиса. – Имели вес в деревне. И мужики-то у них были путние и ухватистые. В этих местах отродясь не сажали садов и огородов. Зубковы первые посадили яблони и смородину.
– Мельницу поставили у самого обрыва, речку запрудили, – продолжила Альдук. – К ним со всей округи приезжали зерно молоть.
– Я даже помню, как мы маленькими купались в дедушкином пруду и прятались под большущими ивами вдоль канавы, – вспоминала Раиса.
– Нечем даже свекровь помянуть, – досадливо поморщилась невестка Арина, которой надоело слушать сказки о былых богатствах.
– После дождика бог даст солнышка, – устало поднялась с лавки Альдук.
Вдруг в окно постучались. Послышались незнакомые мужские голоса.
– Эй, хозяева, пустите переночевать, – залопотали по-татарски. – По всей деревне темень, только у вас окна светятся. Лошади устали. По оврагам и кочкам среди ночи ехать несподручно.
– Не боитесь? Мы на покойнике сидим, – ответила Альдук.
– Мы не только рядом с покойниками, но и под ними лежали, – ответил незнакомец.
– Ну, тогда милости просим, – пошла открывать ворота Альдук.
Мужчины распрягли лошадь и, бросив ей немного сена, зашли в дом.
– Кто будете? – оживилась незамужняя Раиса. – Куда путь-дорогу держите? – любопытствовала она, с интересом поглядывая на молодого возчика.
– Мы люди служивые, везём водку из Белебея в Ново-Васильевку, – нечаянно проговорился парень, уставившись на соблазнительную Раису.
Альдук и Мария незаметно переглянулись между собой.
– Давайте их женим[2], – азартно шепнула Альдук соседке и золовке Раисе.
Услышав дружный мужицкий храп в боковушке, женщины гуськом потихоньку выскользнули из избы.
– Раиса, живо на родник за водой, а ты, Мария, неси вёдра, – понизила голос до шёпота Альдук. – А то посуды не хватит.
Когда запыхавшая Мария примчалась с вёдрами, Альдук, выкрутив деревянную пробку из бочки и подсвечивая керосиновой лампой, шёпотом скомандовала:
– Подставляй!
Опасливо поглядывая на дверь, женщины выцедили из бочки три ведра водки и долили туда воды. Каждой досталось по ведру.
– Теперь ни один ревизор не подкопается, – вздохнула с облегчением Альдук, насухо вытерев бочку тряпкой. – Свекровушка заслужила достойных похорон за свои добрые мирские дела.
– Наверху знают: кому, когда и какой куш отвалить.
Заговорщицы сделали своё дело и сели опять у гроба, как ни в чём не бывало. Спозаранку ночные гости отбыли.
С утра бабы хлопотали по дому, готовили угощенье на поминки. На кладбище Раиса, не сдерживала слёз, прощалась с дорогой матерью. Сыпала землицу на белый саван с причитаниями:
– Вышла из земли. Стань землёй.
С кладбища хозяйки встречали с ведром воды и полотенцем, затем отправляли в баню. После бани народ собрался за столом. Покойницу поминали супом с лапшой, картошкой, пирогами с калиной.
– У татар не принято брать на кладбище женщин, – рассказывал всезнающий дед Трифон. – Русские после похорон прыгают через костёр, а чуваши избавляются от злых духов в бане.
– Папа рассказывал историю, – обносила гостей водкой Альдук. – Во время Германской наши солдаты попали в плен. Среди них были русские, чуваши, мордва и один татарин. Заперли их в подвале. В подвале ни воды, ни света. День сидят, два сидят. К смерти готовятся. Православные молятся, плачут, бьются головой оземь, отбивают поклоны. Вдруг открывается дверь, заходит женщина, во всём белом, и говорит: «Детки мои, идите за мной». Вывела их из леса. Настал рассвет. Она говорит: «Сыновья мои, идите своей дорогой». Татарин вернулся домой и принял православную веру. Говорил: «Русский бог самый сильный».
– Откуда водка на столе?! – недоумённо поглядывая на Альдук, спрашивала невестка Арина. – Вкус водки мы давно уже забыли!
– Турă панă аннене пытарма[3], – хитро подмигнула Раиса.
[1] - здесь приведены нормы оплаты зерном
[2] Устойчивое чувашское выражение, означающее обхитрить.
[3] Бог послал маму похоронить (чув.,)