Повесть “Молох” - замечательный пример типичного для переходного Серебряного века взаимопроникновения реальности и мифа. Читатель здесь свободен: вы можете читать повесть о социальном зле и видеть в ней предчувствие революции, а можете подняться на более высокий уровень обобщения, где языческое божество пожирает невинные души, а на горизонте виднеется призрак приближающегося конца света.
Начнём с первого варианта. Здесь Куприн идёт в русле условно реалистического направления рубежа XIX-XX веков. Его авторы будто возвращаются к основам - традициям натуральной школы 1840-х - и идут “в люди” в поисках новых тем и героев. Такой реализм переплетается как с бытописанием натурализма, так и с модернистскими веяниями (та же мифопоэтика), образуя то, что чаще называют “неореализмом”. Некоторые авторы, как Мамин-Сибиряк, уходят в региональный материал, Горький вводит в литературу героя-босяка, а Чехов в драматургии вообще обходится без характеров.
Новый материал действительно был в достатке. Рубеж веков - период интенсивного промышленного развития. “Новой Америкой” называет Россию начала XX века Блок. Описание быта рабочих, инженеров, жизнь завода как единого организма, инвесторы и капиталисты - это разнообразие увлекает многих авторов.
Куприн, как мы помним, называл себя “репортёром жизни”. Именно с этих позиций он выступает в нашей повести: в начале журналистской карьеры он попадает на металлургическое производство на Донбассе, где позже работает в заводской канцелярии. “Молох” - не единственный его текст на тему (например, ещё есть очерк “Юзовский завод”).
Как всегда, Куприн знал то, о чём писал. В “Молохе” мы видим детальное описание производственных процессов. Есть и персонажи нового типа: главный герой Бобров - инженер, его противник Квашнин - достаточно карикатурный капиталист-эксплуататор с советских плакатов: ожиревший любитель вина и женщин, способный к сложным финансовым махинациям, но ничего не понимающий в реальном деле.
Новизна образа Боброва не ограничивается его профессией. Здесь мы сталкиваемся со знакомым многим по чеховским текстам типом нервного и пассивного героя, который становится некой приметой времени. И не только времени рубежа веков:
О, я отлично помню, какой страшный перечень детей двадцатого века, неврастеников, сумасшедших, переутомленных, самоубийц, кидали вы в глаза этим самым благодетелям рода человеческого. Телеграф, телефон, стодвадцативерстные поезда, говорили вы, сократили расстояние до minimum'a, - уничтожили его... Время вздорожало до того, что скоро начнут ночь превращать в день, ибо уже чувствуется потребность в такой удвоенной жизни. Сделка, требовавшая раньше целых месяцев, теперь оканчивается в пять минут. Но уж и эта чертовская скорость не удовлетворяет нашему нетерпению... Скоро мы будем видеть друг друга по проволоке на расстоянии сотен и тысяч верст!.. <...> И мы несемся сломя голову вперед и вперед, оглушенные грохотом и треском чудовищных машин, одуревшие от этой бешеной скачки, с раздраженными нервами, извращенными вкусами и тысячами новых болезней...
Душевное состояние Боброва нестабильно. Он недоволен своей жизнью, но при этом будто парализован. Он ненавидит завод - и продолжает на нём работать, хочет жениться - и ничего для этого не делает, хочет поехать в Москву - и не едет. Его план по уничтожению ненавистного завода мог бы, наконец, стать настоящим поступком, но и здесь ему не хватает воли. Он сдаётся и выбирает наркотическое забытье.
С реалистической основой связана и социальная проблематика повести. Это вопрос об эксплуатации рабочих, ужасных условиях существования их семей. Финансовые махинации владельцев завода приводят их к катастрофе. Куприн намечает общественные противоречия, приведшие в будущем к распаду системы. Вот что говорит об этом Квашнин:
- Видите ли, дорогой мой, - говорил он директору, тяжело подымаясь вместе с ним на ступеньки станции, - нужно уметь объясняться с этим народом. Вы можете обещать им все что угодно - алюминиевые жилища, восьмичасовой рабочий день и бифштексы на завтрак, - но делайте это очень уверенно. Клянусь вам: я в четверть часа потушу одними обещаниями самую бурную народную сцену…
Получилось не очень, но сейчас не об этом.
Именно эта вполне реалистическая социальная сторона текста наиболее тесно переплетена с мифом. Начнём с заглавия.
Молох - упоминаемое в Библии божество неясного происхождения, культ которого предположительно предусматривал жертвоприношения. Важной частью связанных с ним ритуалов был огонь, цветовая палитра которого заметно доминирует в повести.
У Куприна этому божеству уподобляется завод. И сравнение это повторяется достаточно прямо:
От зарева заводских огней лицо Боброва приняло в темноте зловещий медный оттенок, в глазах блестели яркие красные блики, спутавшиеся волосы упали беспорядочно на лоб. И голос его звучал пронзительно и злобно.
- Вот он - Молох, требующий теплой человеческой крови!
Казалось, какая-то сверхъестественная сила приковала их на всю жизнь к этим разверстым пастям, и они, под страхом ужасной смерти, должны были без устали кормить и кормить ненасытное, прожорливое чудовище...
- Что, коллега, смотрите, как вашего Молоха упитывают? - услышал Бобров за своей спиной веселый, добродушный голос.
В качестве жертвоприношения Куприн рассматривает не только погибших на производстве, но и поглощение эти божеством времени человеческой жизни:
Вам, как врачу, гораздо лучше моего известно, какой процент приходится на долю сифилиса, пьянства и чудовищных условий прозябания в этих проклятых бараках и землянках... Постойте, доктор, прежде чем возражать, вспомните, много ли вы видели на фабриках рабочих старее сорока - сорока пяти лет? Я положительно не встречал. Иными словами, это значит, что рабочий отдает предпринимателю три месяца своей жизни в год, неделю - в месяц или, короче, шесть часов в день. Теперь слушайте дальше... У нас, при шести домнах, будет занято до тридцати тысяч человек, - царю Борису, верно, и не снились такие цифры! Тридцать тысяч человек, которые все вместе, так сказать, сжигают в сутки сто восемьдесят тысяч часов своей собственной жизни, то есть семь с половиной тысяч дней, то есть, наконец, сколько же это будет лет?
- Около двадцати лет, - подсказал после небольшого молчания доктор.
- Около двадцати лет в сутки! - закричал Бобров. - Двое суток работы пожирают целого человека. Черт возьми! Вы помните из Библии, что какие-то там ассирияне или моавитяне приносили своим богам человеческие жертвы? Но ведь эти медные господа, Молох и Дагон, покраснели бы от стыда и от обиды перед теми цифрами, что я сейчас привел...
Есть у этого божества и более конкретное воплощение. Это всё тот же Квашнин - ещё одна точка соприкосновения социального и мифологического. Он становится символом не только социального, но и вечного онтологического зла:
Вокруг его коляски выла от боли, страха и озлобления стиснутая со всех сторон обезумевшая толпа... У Боброва что-то стукнуло в висках. На мгновение ему. показалось, что это едет вовсе не Квашнин, а какое-то окровавленное, уродливое и грозное божество, вроде тех идолов восточных культов, под колесницы которых бросаются во время религиозных шествий опьяневшие от экстаза фанатики.
Его жертвами становятся не только рабочие: время от времени он “похищает” молодых девушек, словно питаясь их энергией.
И уже не столько опираясь на текст, сколько подключая фантазию: для главного героя личным Молохом выступает общество. Провинциальная пошлость (как часто у Куприна) пожирает личность, замещая её стандартным набором фраз, реакций, моделей поведения. Примеров этому в повести множество. Самый очевидный - разговор Боброва и Нины на балконе.
Да неужели, Нина Григорьевна, у вас для характеристики человека не найдется ничего, кроме того, что он шатен и служит в акцизе! Подумайте: сколько в жизни встречается нам интересных, талантливых и умных людей. Неужели все это только "шатены" и "акцизные чиновники"? Посмотрите, с каким жадным любопытством наблюдают жизнь крестьянские дети и как они метки в своих суждениях. А вы, умная и чуткая девушка, проходите мимо всего равнодушно, потому что у вас есть в запасе десяток шаблонных, комнатных фраз. Я знаю, если кто-нибудь упомянет в разговоре про луну, вы сейчас же вставите: "Как эта глупая луна", - и так далее. Если я расскажу, положим, какой-нибудь выходящий из ряда обыкновенных случай, я наперед знаю, что вы заметите: "Свежо предание, а верится с трудом". И так во всем, во всем...
Если вернуться к мифу, то помимо Молоха, здесь можно рассмотреть другой образ, связанный уже с апокалиптической тематикой. Тема эта была особенно популярна в эпоху романтизма, а затем, в силу исторических причин, стала актуальной и в Серебряном веке. Я говорю о мифологеме железного века.
Самой известная его версия встречается нам в греческой мифологии, где говорится, что человечество, постепенно деградируя, проходит через 4 эпохи: золотую, серебряную, бронзовую и железную. Русские авторы традиционно оценивали современность именно как последний, предапокалиптический этап полного упадка.
С наступлением промышленного бума эпитет "железный" в литературе стали понимать буквально. Разрушение природы, сеть железных дорог, огнедышащие заводы, смог и копоть - что это, если не признаки приближающегося конца света? Все его признаки мы видим в цветах, звуках повести.
В "Молохе" реальность осмысляется через вечные образы мифа. Ради обогащения человек приносит других в жертву древнему злу. Цивилизация движется к закату, но современный герой слишком слаб, чтобы этому противостоять. А пророчества о скором конце света перекликаются с предчувствием социального взрыва.
