- Сынооок! Сыноооок! – Толику казалось, что он отчётливо слышит голос матери. Она всегда его будила зовя, чуть нараспев. Как же он соскучился по ней! По её тихому, мелодичному голосу, по тёплым, ласковым рукам. Ему очень хотелось окликнуть её в ответ, но губы будто спеклись и не разжимались. И веки, такие тяжёлые, отчего-то разомкнуть было невозможно, - Слышь, ты тута? – зов чуть отдалился и сорвался почти на шёпот, - Отступись от него, смертынька, не прибирай, по-людски тебя прошу, - всхлип, другой, явственно долетел до слуха, - Ты бери меня, коли надо, пожалей его, младёхонький он ещё, не по́жил совсем. Как женчина женчину тебя молю, смертынька, - нет, говор был явно не мамин. Толик чётко успел осознать это, прежде чем липкая мгла спутала разум.
- Бабушка Ганна?! – неслышно скользнула в палату Таня, осунувшаяся, с залёгшими под глазами тёмными кругами, - Нельзя Вам сюда, Сан Петрович заругает.
- Чо ж он, зверь чоль какой? – нахохлилась бабка, обратив к девушке зарёванное лицо, - Ты, детонька, меня не гони, - она щепотью утёрла нос и уверенно размазала по лицу слёзы ладонью, - Я тута, в уголку, тихохонько посижу, толочься не стану.
Таня, слышавшая бабусин монолог с «женчиной», в нарушение всех правил, кивнула и, обняв бабку Ганну, строго-настрого запретила оплакивать Толика.
- Не гоже это! – шепнула она бабке, - Я его ТУДА ни за что не пущу!
Бабка Ганна чуть отстранилась, заглянув в чернючие Танины очи и, будто распознав в них что-то, ей одной ведомое, улыбнувшись, часто-часто затрясла головой.
Толи очнулся, толи проснулся Семенчук лишь на четвёртые сутки. Четвертушка луны, словно любопытствуя, заглядывала в окошко, самую малость разбавляя палатный сумрак. Рана пульсировала, но боль была сносной. Что-то мягкое, пахнущее едва уловимой травяной горчинкой, нестерпимо щекотало щёку. Толик осторожно повернул голову вправо и разглядел рыжий локон, упрямой пружинкой выбившийся из-под съехавшей на затылок косынки. Таня. Она спала, сидя на стуле, склонив голову на краешек его подушки. Одну руку девушка подпихнула себе под щёку, а второй обхватила Толиково плечо. Так уютно. Так тепло. И так…замечательно. Сердце тут же заплясало гопака, наполнившись восторгом и нежностью. От захлестнувших его эмоций, Толик попытался подвинуться, уступить ей половину подушки, да, не подрасчитав силёнок, застонал от боли. Таня мгновенно проснулась, вскочила и, увидав вымученную улыбку на бледном до синевы, таком…родном лице, позабыв про все на свете приличия, прильнула к Толиковой груди, целуя его и плача одновременно.
- Танечка, - хрипло пробормотал он, пытаясь заставить собственные руки слушаться, чтобы обнять её. Выходило не ахти как.
- Ты молчи, молчи, нельзя тебе, - Таня, сдёрнув с головы косынку, решительно вытерла ею слёзы.
- Не хочу я больше молчать, - упрямо прохрипел Толик и, ухватив девушку за руку, потянул её к себе, - Выходи… за меня, - он чуть запнулся, воевать с бандитами было всяко проще, чем распахивать душу, - Я…, с первого взгляда…
Весть о том, что Семенчук пришёл в себя, в единый миг облетела Ивантеевку, лишь рассвело. Чуть позже, мальчишки оповестили о том и покровских с троицкими. К обеду Сан Петрович пригрозил закрыть больницу на карантин, потому как поток желающих засвидетельствовать своё почтение герою лейтенанту и обязательно накормить того домашненьким не только не иссякал, а набирал мощь и силу. Размахнин прибыл в больницу в числе первых визитёров и с места в карьер запыхтел, как старый самовар, разве что, не пуская клубы пара:
- Ты почто, сумасбродник этакий, с художественной самонадеятельностью в самое логово полез? Не упредил никого?!
- Макарыч…, - виновато простонал Толик, - Я…
- Вот именно! – гаркнул Размахнин, - Всё я, да я! Якало с дырой в пузе!
- Дядь Вань! – попыталась осадить разбушевавшегося не на шутку майора Таня, - Ну, будет тебе!
- Будет-будет, не сомневайся, - огрызнулся Размахнин и картинно шлёпнул сам себя по затылку, - Кабы не Прасковья Алексеевна, почуявшая, что ты сразу к речке сиганёшь, да не забившая тревогу, кончилась бы твоя биография, Семенчук, на Зыковское счастье.
- А…, - Толик попытался приподняться на локте, чтобы задать мучивший его вопрос.
- Зыков-то? – сообразил Макарыч, - Живой гадёныш! Пуля скользом прошла, базлал больше. Тем же вечером его в город свезли. Соловьём петь начал сразу, каяться, вымесок. А второй-то, второй, - Размахнин хлопнул себя по бокам ручищами, - Веня Кротов, рецидивист-убивец, год, как в розыске состоял по всему Союзу, - он, наконец, спустив весь гнев, угнездился на стуле, - А твоя пуля, Толя, считай, его и нашла.
- Дядь Вань, - вновь решилась встрять в разговор Таня, - Хватит на сегодня, слаб он ещё.
- А ты, дочка, не дядьванькай, - ласково отбрехнулся от неё Размахнин, - Я ещё не все приветы ему доло́жил, - он чуток поёрзал на стуле и хитро глянул на Толика, - Царенко звонил, - сказал майор и смолк, ожидая реакции. Лейтенант только криво усмехнулся, - И зря ты фыркаешь, Толя! Чтоб этот жук на попятную пошёл?! Да ни в жисть такого не было! А тут, Семенчук – то, Семенчук – сё, да зря мол он баб послушался, жену с дочкой, значится. Хлопотать самолично обещался о твоём переводе, - он многозначительно помолчал, но реакции не последовало, - И Семёнов кланяться велел, - Размахнин довольно крякнул, увидав Толикову улыбку, - Снова удочку закидывал о твоём переезде в город. Да какую там удочку?! - сам себя поправил он, - Целую сеть!
- Макарыч! – перебил его Толик, - Не начинай!
- Что так? – разыграл удивление Размахнин, - Ты ж, вроде, рвался-метался?! Али прижился? – довольно хохотнул он.
- Прижился, - улыбнулся Толик, ухватив Таню за руку, - И женюсь!
- Где прижился, там и пригодился? – забавлялся Размахнин, будто не заметив жеста Толика и его последних слов. И тут же замер. Дотумкав, - А ну, повтори!
- Отдашь за меня крестницу, Макарыч? – Толик прижал к своей щеке ладошку враз зардевшейся Тани.
- А я говорил! Говорил! – вихрем взвился Размахнин и, подхватив девушку, закружил её по палате, - А, Татьянка?
- Ты чавой творишь-то, ухарь? – осадила майора бабка Ганна, прорвавшаяся к Толику на правах ближайшей родственницы, огрызнувшись со всеми, кто пытался оспорить «родство».
Через десять минут Сан Петрович, с грозным видом, погнал из палаты всех посетителей, ссылаясь на то, что жених, ещё вчера норовивший отметиться на том свете, в таком гвалте до свадьбы не доживёт. Тёте Шуре было велено запереть двери и на пушечный выстрел к палате Семенчука никого не подпускать.
Уже смеркалось, когда Толик услышал, как тихонько скрипнула дверь. Открыв глаза и сфокусировав взгляд на вошедшем, он узнал Николая Позднякова. За несколько дней этот, некогда крепкий, весёлый мужик, превратился в почерневшую, враз поседевшую тень себя прежнего. Горе, казалось, высосало из него все силы.
- Романыч, - тихонько прохрипел Николай и протянул руку, крепко, но со всей осторожностью пожав протянутую ему в ответ ладонь, - Спасибо тебе, друг, - он прикусил губу, намеренно заглушая боль душевную физической.
- Сядь, Коль, - предложил Толик.
- А я к тебе как раз за этим, - тяжело опустился на стул мужик и, разглядев во взгляде лейтенанта вопрос, тут же пояснил, - Скажи, Романыч, на какой грех надо пойти, чтобы попасть в СИЗО? Ну, там, в городе.
- Коля, - приподнял голову с подушки Семенчук, - Не дури! Ему, итак, вышка! А себе жизнь сломаешь.
- Жизнь? – криво усмехнулся Николай, - Ты не поймёшь.
- Я не знаю таких слов, что лечат душу, - помолчав, заговорил Толик, - На моей до сих пор рубец, после убийства отца и смерти мамы, - он никогда и никому, кроме Макарыча, не рассказывал о семейной трагедии. Но Макарыч не был треплом. А больше открываться никому не хотелось. До этой минуты.
Они говорили, потеряв счёт времени. Сначала, только Семенчук. После, задышав ровнее, и Николай. О том, что надо поставить цель. Учиться. Или помогать обездоленным ребятишкам. Или, как он, Толик, бороться с преступностью. Да мало ли этих «или»?!
- Маша бы не одобрила, - рискнул под конец сказать Толик. Николай вздрогнул всем телом и, чуть погодя, уверенно кивнул.
- Ты только кликни, Романыч, - мял напоследок в руках шапку Коля, - Я завсегда… И это… Поправляйся, друг, - он вышел за дверь уверенной походкой, совсем не такой, какой входил в палату.
- Горько! Горько! – летело над Ивантеевкой, под весёлые переливы гармошек.
А впереди была целая жизнь!