Он сидел безучастно под стеной лазарета - прозрачный до пугающей синевы пленный немецкий мальчик. Его руки, тонкие как веточки ивы, лежали без сил на земле, а от шеи осталась лишь нить, и эта нить не могла держать его белобрысую голову - голова безжизненно свисала, упираясь подбородком в тщедушную грудь, прикрытую драной курточкой-френч. Чистое вафельное полотенце, повязанное на шее вместо кашне - почему-то именно оно больше всего поразило Тамару в этой картине. Тамара оставила ведро с водой у колодца и подошла к нему.
- Эй, мальчик! Мальчик, ты живой?
Никакой реакции.
Тамара легонько потрясла его за плечо, золотистая голова мальчика безвольно забилась. Его веки задрожали. По всему было видно - не жилец. У Тамары оборвалось сердце.
Во время войны муж Тамары служил в понтонных войсках. С приходом победы понтонные переправы утратили свою надобность и его отправили на Донбасс в качестве начальника лагеря для военнопленных. Жена и двое детей отправились с ним. Их поселили в здании, где с одной стороны заседала администрация, а с другой выделялись комнаты для семей военных.
Пленные немцы работали на шахтах. Среди них были и те, кто попал в плен в последние дни войны - подростки 13-15 лет, старики... Ввиду острого недостатка солдат, Гитлер бросал в окопы всех подряд, даже по сути детей, которые никогда не держали в руках винтовки.
Тамара отворила скрипучую дверь лазарета и прошла в кабинет старого фельдшера.
- Иван Никифорович... Там у вас мальчик под стеной сидит: худющий такой, прозрачный, из пленных. Кажется, он болен.
Фельдшер поднял голову от бумаг и усталым движением снял с носа пенсне, и принялся протирать их платком.
- Понял о ком вы. У него дистрофия, острая диарея не проходит, помрёт скоро.
- Но он же ребёнок!
- А что мы сделаем? Воевал? Воевал. Значит, немецкий солдат. Пленный. Враг.
- Но вы же занимаетесь лечением пленных.
- Ему уход нужен. Постельный режим, отслеживание состояния... Кто будет этим заниматься? Я один на всех. Да и запущен он сильно. К тому же это враг, повторяю. Фашист. Его папка, возможно, десяток наших детей погубил, не моргнув и глазом, а мы будем за его жизнь бороться? В плену выживает сильнейший, не велика потеря, если помрёт.
Выходя из лазарета, Тамара ещё раз взглянула на мальчика. Он так и сидел, не сменив позиции. Тамара не могла смотреть на него глазами победителя. В первую очередь она была матерью. Перед ней сидел, умирая, не враг, не фашист, не немец... На её глазах в страданиях угасал ребёнок.
И Тамара кинулась его спасать. Она отнесла вёдра с водой на кухню и направилась к мужу.
- Саша, позволь мне выходить пленного мальчика, он умирает от диареи, дистрофия, кости одни... Ты же знаешь, как мне тяжело одной по хозяйству, а он, если выживет, хоть мне помогать станет, на шахте толку от него всё равно уже не будет. А ещё он сможет выучить немецкому наших девочек - для них полезно будет такое развитие.
Александр пронзительно посмотрел на жену. Она стояла перед ним, как школьница, мяла юбку, а в глазах её сострадание и боль.
- Хорошо.
- Хорошо? Правда?
- Да. Приготовь для него где-нибудь место, я велю ребятам перенести его. Только не в наших комнатах.
- Спасибо, Саш! - обрадовалась Тамара.
- Ну, иди.
В пристройке, которая служила чем-то вроде котельной, Тамара соорудила подобие топчана и солдаты перенесли туда немецкого мальчика. Она стала кормить его так, как когда-то вскармливала своих годовалых детей - протертым, по ложечке. Сам мальчик был до того слаб, что не мог ни поднять руки, ни вымолвить слова. Тамара отваривала для него на воде рис, картофель, манку... и перетирала их до состояния жидкого пюре. Также по ложечке вводила и рыбу. В ту пору как раз поспели у местных груши и Тамара готовила из них кисель. А ещё она с дочерьми разыскивала по лугам лечебные травы, которые во время эвакуации ей советовала одна бабушка - младшая дочь в те месяцы прошла через жестокий понос, так что опыт по спасению был. "Вот, видишь, синенькие растут на длинных палках? Это цикорий. Нарви цветков и заваривай. Ещё зверобой хорош, корень конского щавеля, отвар дубовой коры тоже приветствуется..." - вспоминала слова старушки Тамара.
Мальчик стал оживать, заговорил на ломаном русском. Сказал, что его зовут Ганс и что ему исполнилось пятнадцать лет уже в плену. Его бросили в окопы напоследок со стариками, в последний месяц войны. Ему не объясняли зачем он там, его не учили стрелять, да он и не успел ни разу выстрелить - так получилось, что он сразу сдался в плен вместе со стариками.
- А твоя семья? Что с ними? Где они?
Ганс объяснил, что его семья была цирковая, далёкая от политики и войны. Его родители работали в бродячем цирке, а сам Ганс был при них помощником и учился делать акробатические трюки, даже успел придумать свои номера и повыступать. Где сейчас родители Ганс не знал.
- А откуда русский знаешь?
- Мой дедушка был наполовину русским. Сначала я ругаться научился по-русски, как он: "эх, твою мать!" "растудыть его в...!". - Ганс артистично потрясал в воздухе щупленьким кулачком. - Дедушка увидел во мне талант и мы начали заниматься.
Тамара тоже ему кое-что о себе рассказывала.
- А вы местные? - спрашивал Ганс. - Всегда здесь жили?
- Я уже и не знаю какие мы, - с грустной улыбкой отвечала Тамара, поглаживая белые волосы мальчика, на которых плясали отсветы печи, - мой муж военный и жили мы сначала на Севере, там дочки родились. Когда к Советскому Союзу присоединилась Молдавия, мужа направили туда, мы с девочками стали жить в Кишинёве, а он ездил на военные учения в лагеря. Я до последнего не верила, что Гитлер на нас нападёт. Уже гул самолётов над городом, уже грузовики, забитые людьми, на вокзал едут, а я всё сижу... Ну, тебе это не интересно.
- Интересно, интересно! Расскажите!
- Спать пора, Ганс, ты устал.
- Тамара, вы сказочная фея моей жизни, - льнул Ганс щекой к её руке. - Расскажите же мне на ночь самую удивительную историю из своей жизни - ту, которую вы потом, по прошествии лет, будете рассказывать своим внукам, а они - своим.
- Да, мама, расскажи! - просили и дочери, которые всегда крутились рядом с мамой и обворожительным Гансом.
- Вы, девочки, и так её знаете. Она случилась с нами в поезде во время эвакуации. Ничто меня так не удивляет в этой жизни, как люди: одни прячут за маской добродетели истинных чудовищ, другие - сами с виду чудовища - совершают хорошие поступки.
- Ах, я поняла о ком ты! - сказала старшая дочь Юлия.
- Так вот в продолжение... - начала Тамара, - мы тоже решили эвакуироваться из Кишинёва. В спешке. В грохоте и ужасе войны. Самое необходимое, что мы, как оказалось, взяли в дорогу - это швейная машинка, мешочек чёрных сухарей и железный горшок. Нам повезло - достался пассажирский поезд, не товарняк. Но он был переполнен. Когда мы вошли, то мест уже не было и нам пришлось разместиться в проходе, на полу. Возле нас, отгородив простыней подобие купе, ехало семейство из четырёх человек. В свой закут они никого не пускали и старательно прикрывались этой простынью. Отец семейства был солидным, дородным мужчиной, у него были жадные и колючие глаза. Они ехали с подушками, одеялами, кучей сумок и корзин, а мы считай без ничего, как и все остальные. Когда они начинали доставать свои харчи, то на весь вагон издевательски вкусно пахло домашней колбасой, соленьями и выпечкой... Дети, чуя запахи, так жалобно смотрели на своих мам... А мамы размачивали в воде свои сухари и делились с теми, у кого вообще ничего не было.
На одной станции в вагон запрыгнула пугающая публика - наколки, бушлаты, жаргон - явно только из тюрьмы. Как серые тени прошмыгнули они в наш вагон, а один, чернявый, не русский, а чисто урка, споткнулся о наш детский горшок. Каааак зыркнет на меня! Я подумала, что всё - пропали мы. А он зырк на меня, потом на простынь... И сдёрнул одним махом ту простынку!
Юля, перебивая мать, продолжила:
- А там эти прожорливые сидят, подушки к животам прижали и смотрят ошалело! Как он им сказал, мам?
- У этого товарища глаза загорелись! Говорит:
"От оно как! А не жирно ли вам, товарищи куркули, здесь вчетвером будет?"
Семейство и опомниться не успело, как чернявый перекинул их всех на одну полку, потом подхватил меня с дочками и ещё одну маму с детками. Рассадил нас и сам сел рядом. По столу стучит пальцами, хитро поглядывает, а то семейство даже дышать перестало.
"Далеко путь держишь, мать?" - спросил у меня.
"В Среднюю Азию, - говорю, - у нас там родня".
"Далёк твой путь! А с богатством хорошим едешь!" - кивнул он на горшок, а потом на детей.
"Девчонок чем кормить будешь?"
"Как Бог даст!"
"Много дал пока?" - хмыкнул мужчинка.
"Сухарей мешочек".
"Хорош твой Бог!" - засмеялся чернявый и обратился к перепуганным хозяевам бывшего купе: -"Я щас вернусь, чтоб тихо было!"
Вскоре он вернулся - принёс завернутый в газету картофель в мундире и консервы. Высыпал всё перед нами:
"Кормите деток и сами ешьте! Я тут рядом буду, если обидят - приду, с поезда выброшу" - сказал он оцепеневшим соседям. Он подмигнул мне и шепнул: "Держись, мать, удачи тебе!"
Больше я его никогда не видела, но соседи наши надолго остались под впечатлением - если доставали свои продукты и видели какими глазами смотрят на это наши дети, то предлагали отведать. Видно, не хотели, чтобы чернявый вернулся и выбросил их из поезда.
- И таким образом вы благополучно добрались до Азии, да? - спросил Ганс.
- О, нет! Долго-долго мы добирались до Азии! И под бомбёжки попадали не раз, и бежала я за вагоном около пятидесяти километров, когда выскочила на станции что-то купить-обменять... Наверное, месяц ехали мы.
- Мне понравилась история с чёрным! Хороший человек. - сказал Ганс.
- С чернявым, - поправила его Тамара, - да... с тех пор я стараюсь не встречать по одёжке.
- Знайте же, Тамара, у меня тоже есть удивительная история и вы - её главный герой. Я буду рассказывать своим детям и внукам именно о вас, - улыбался Ганс своей светлой, лёгкой улыбкой.
Ганс в принципе оказался весёлым и улыбчивым мальчиком. Окончательно поправившись, он сделался первым помощником для Тамары: и быстрым, и ловким, и аккуратным. Он любил развлекать лагерных потешными песнями и кувыркался в воздухе, как акробат, и казалось тогда Тамаре, что солнце светит как-то теплее, ветер дует нежнее и вообще только радость у них впереди и покой - таким позитивом Ганс умел зарядить всех вокруг. Но только одной Тамаре Ганс прислуживал недолго - вскоре его обязали быть уборщиком и истопником во всех лагерных зданиях. Целыми днями бегал Ганс, как заведённый, по территории лагеря, а если вдруг видел, что старшая дочь Тамары несёт от колодца ведро воды, то всё бросал и бежал к ней отнимать ведро. Забранные вёдра он приносил Тамаре и говорил серьёзно, но с улыбкой:
- У Юли детки будут, ей вёдра нельзя таскать!
Тамара нравилась ему по-ребячьи. Завидев её с девочками, он всегда начинал петь, пританцовывая, одну из весёлых немецких песен с малопонятным для нас смыслом: "Юлия, Юлия, Юлия - Виктория!" А ещё мальчик Ганс чудесно играл на губной гармошке.
Так кто же он? Враг? Фашист, достойный лишь смерти? А может быть это только худенький немецкий мальчик на чужой земле, заброшенный сюда волею судеб? Для Тамары он был последним. "Мой худенький немецкий рыцарь" - так она будет вспоминать о нём и так о нём будут думать Тамарины внуки.
Ганс прекрасно научил Тамариных дочек говорить и писать по-немецки. Впоследствии, благодаря этому, младшая дочь Тамары с лёгкостью поступила на иностранные языки в институт.
А потом пленных немцев отправляли на родину. И Ганс тоже уехал - его отправили на подконтрольные американцам территории... ни Тамара, ни её дочки, никто не смог узнать хоть что-нибудь о его дальнейшей судьбе. На прощание он подарил Тамаре свою единственную ценность - пепельницу своего отца в виде подковы, на дне которой было выпуклое изображение лошади, осёдланной жокеем. Этот жокей очень маленький, намного меньше, чем лошадь... И летит маленький наездник сквозь время, года и пространство. Тамара смотрит на него и ей кажется, что этот жокей, как и Ганс, как и память о нём, оставляет позади себя всё тёмное: и войны, и жестокость, и зло... Рядом с ним, рука об руку, только настоящие, непреходящие ценности - доброта и человеческое благородство, на которых, хвала небесам, ещё есть у нас силы держаться.
