Утром не хотелось никуда уходить. Вот просто – не хотелось. Гены рядом не было – смекнул, что Люба никого не захочет видеть. И Люба не хотела. Смешно: она не знала, о чем говорить с ним, как себя вести. Как девчонка.
Не хотелось прикидываться семейной парой и бежать за кофе. Не хотелось курить и разглагольствовать. Не хотелось заказывать в номер шампанское. Ерунда какая-то. Принять душ, одеться и валить из этого города. Еще бы поесть. А как есть? В ресторане в этом. Сорокалетняя кокотка, оставленная вчерашним кавалером, завтракает в одиночестве. Какой пассаж. Фу, блин.
Завтракать в ресторане не пришлось. В дверь деликатно постучали. Портье, официант, кто там еще, вкатил в номер серебристую тележку. В блестящих кокотницах и судках что-то аппетитно скворчало и радовало обоняние. Сок янтарно поблескивал в чистейшем бокале. Старомодный кофейник и булочки. Цветы и записка.
«Любочка, не пропадай. Мне нужно быть в офисе, но я записал твой номер. Ухажер из меня никакой, но я позвоню в одиннадцать, справиться о твоем настроении и самочувствии. Не уезжай так сразу. Пожалуйста»
Да он романтик! Ну и ладно. Люба с аппетитом принялась за свежую глазунью с горошком. Слопала сразу две сосиски. И это было очень вкусно. Особенно сырный соус. Интересно, что повар так готовит божественно. Как недобитому «бизнесмену» удалось переманить человека, место которому в Астории?
Потом Любу потянуло в приятную дремоту. Она, словно, богатая дама, а не жалкий флорист из киоска, сладко потянулась, укрылась душистым одеялом и провалилась в сон.
И вот, конечно, приснилась мама. Не кто-нибудь, а именно она, в самой гадкой своей ипостаси – в неряшливом домашнем халате, в очках, полная, одышливая, хмурая, никому, никому не нужная. Стоит и смотрит на Любу. А Любе всего одиннадцать лет. И она вовсе не рада тому, что снова вернулась в детство. У нее не было детство. Хуже только в концлагере. Мама хоть кровь не брала у Любы для раненных вражеских войск. И кормила. Совсем как… как… вот этот повар гостиничный, место которому в каком-нибудь Англетере, прости Господи.
- Что ты хочешь? – вдруг закричала Люба, - что тебе еще от меня надо? Помянула, панихиду заказала, крест тебе купила! Что еще? Оставь меня в покое, ты! Ты мне всю жизнь испоганила! Я ненавижу тебя, слышишь?
Мать молчала, насупившись. Потом разжала губы и беззвучно произнесла: монастырь.
- Что, монастырь? Мне – в монастырь? Дудки! Сама туда иди, раз так надо! – Люба вдруг осознала прямо во сне, что орала на мать, орала так, как никогда не орала в жизни. И так легко от этого, так свободно на сердце стало…
- В монастырь, прошу, - шептала беззвучно мертвая живая мать и… плакала.
А потом Люба проснулась от звонка.
- Здравствуй, Люба, - Гена.
- Привет, - беспечно ответила Люба.
- Ты не уедешь сегодня?
- Надо ехать, Гена. Спасибо за завтрак. Очень вкусно. Как у… мамы…
- Не стоит. Люба, а может, останешься? – голос Гены казался потерянным.
Нет. С Любы хватит трогательных свиданок. Зачем портить такого хорошего Гену?
***
Черт бы побрал ее. Вместе с монастырем. Но попросила же. Люба быстренько погуглила – ближайший от города – Дымский. Возле светлого озера. Намоленный камень, святая вода, мощи Антония. Мама там желание загадала. Последнее в своей жизни. Автобус отходит через час.
Собрала сумку, рванула на автовокзал. Побудет там, в монастыре, с часок, и бегом к остановке. Прыгнет в очередной автобус на Тихвин, а оттуда – ту-ту. Лучше, наверное, на ночном экспрессе. С комфортом. И опять с головой нырнет в унылую свою рутину. Зато можно похвастаться – аж паломничество совершила… Кому хвастаться? Розам, кому еще. Хозяйке польстить. Божеское дело. Ей зачтется…
Пока ехала – думала. Любила ее мать или ненавидела? Если так ненавидела, то почему так вкусно кормила? Люба помнила такие же судочки и кокотницы. Фарфор тарелок. И запах. И нежную яичницу с масляным мягким горошком. И сосиски, длинные, сочные, ароматные.
А еще были блины и расстегаи. И жареный ростбиф. И веточка петрушки, и нежная роза из кумачового томата на краю блюда. Себе мать кидала что-то из кастрюли и бросалась к телевизору. А для Любы расстилалась белоснежная скатерть, и вилки с ножами сверкали около тарелки.
- Ты должна хорошо учиться. Ты должна продвинуться, продраться сквозь жизнь. Ты достойна лучшего, - говорила она часто, часто.
И орала из-за четверок, из-за беспорядка. Рвала и метала. В Смольный дочь готовила, что ли?
- Эх, мама, мама, и чего ты добилась? Твоя дочь – флорист в киоске. Можешь гордиться. Это, по- крайней мере, эстетично выглядит.
***
Монастырские ворота из красного кирпича окружены людьми. Много людей. Праздник, что ли, какой? Люба неумело перекрестилась (как все) и прошла по тропке мимо. Очередь из паломников нескочаемая, толстой лентой тянулась к красному зданию.
Наверное, там, в храме, очень душно. Но Люба терпела. Приехала, так надо терпеть. Через час она стояла перед ракой с мощами. Пахло ладаном. Дышать было нечем. Превозмогая тошноту, Люба наклонилась над мощами. Страшно. Нужно думать, что говорить – шутки с монастырем плохи.
- Прости маму. И меня прости. И пусть я ее прощу, и она меня. Все, - отчеканила Люба и быстро-быстро отошла. Даже свечки не поставила – народ мягко напирал со всех сторон. Пробралась к озеру. Уселась у воды, продышалась кое-как.
Рядом присел пожилой дед. Люба и не собиралась с ним разговаривать. Но тот начал разговор сам, как будто про себя бубнил:
- Чудны дела твои, Господи. Раньше здесь база отдыха была. «Броневик» называлась. Молодежь сюда каталась на мотоциклах. Танцы, обжиманцы, блуд…
- Да, я слышала что-то такое, - машинально отозвалась Люба. Ей, если честно, совсем не хотелось общаться. Гораздо приятнее было смотреть на крест в озере. Как у мамы. Надо же. Стоит.
- Девушка молоденькая сюда однажды приехала. С любимым парнем. А он насмеялся над ней. Напоили девчонку, и в кусты оттащили. Трое. Не постеснялись святого места. Да и не думали они ни о чем, неверующие. Девчонка хотела утопиться. Здесь, в озере. Вода не приняла такого греха. Что-то скумекала головенкой – пешком, по шоссе, вся изодранная домой пошла.
Люба раскрыла удивленные глаза. А мужик все говорил, говорил…
- Слышала, нет, историю? Весь город гудел. Событие! Насильников поймали – не побоялась девочка огласки. Или Бог ей помогал. А потом родила дочку. Намучилась. Не хотела принимать. Не могла. Плакала в роддоме. Но собралась с духом, стала воспитывать. Прямо людям в глаза глядела. Научилась любить. Как умела, так и любила.
Старик помолчал немного. Потом вперился взглядом в Любу.
- И ты научись. Трудно это. Сложно. Но надо. Достаточно грешила. Теперь отмаливать будешь.
Люба оцепенела.
- Как отмаливать? Семь абортов, и в Бога не верю. И мать ненавижу.
Мужчина поднялся.
- Купайся в озере. Троих поднимешь, и четверых возьмешь. И научишься любить. Не в блуде, а душой. А мать прости. Она ведь тут за тебя поклоны отбивала, за тебя страдала.
Старик ушел. Люба так и не поняла, кто это. Но отчего-то поверила старику, залезла в воду и поплыла. Мягкая была водица и холодная – жуть.
***
В Питер Люба так и не вернулась. Пока бродила по территории монастыря, пока в очереди стояла, пока с дедом беседовала, а потом купалась – проворонила все автобусы. Зато попался попутный, в городок детства. Делать нечего – вернулась в гостиницу.
Вахтерша на месте:
- Девушка, девушка! А вас молодой человек искал. Позвоните ему.
Позвонила.
- Я, Генка, вернулась. Какая будет программа вечера?
А блуда в этот раз и не случилось. Разболтались с Геной. А потом он на часы глянул:
- Пора домой. Дети, знаешь ли. Тиранить некому. Ирка ведь бросила нас, - улыбнулся виновато.
- Так и пошли к тебе в гости. Будем с твоими детьми знакомится, тиран, - сказала Люба.
***
Все по линеечке. Двоих Люба поднимала, третьего сама родила. Организм у Любы выносливый, здоровье конское. Понесла от Генки в сорок лет. Родить успела до сорок одного года. После свадьбы. Так что – все на законных основаниях. Четверых, одного за другим, взяли из детского дома. Один другого слабее. Здоровеньких так просто не дадут. А Любе и не надо – эти к душе.
Генка для семьи старается. Тиранит, да еще как: все ему кажется, что Люба несчастлива, что Любе тяжело. Гоняет старших по дому, приучает к труду с ранних лет. А Люба кормит. Все старается, чтобы красиво было, чтобы на скатерти белой. Как у мамы. Как умеет, так и любит. Мама ей больше не снится. Успокоилась. Да и Люба ее простила – пережить насилие не каждый может. А мама – смогла.
Что за мужик у озера был, выяснить так и не удалось. Кто-то говорил, что это сторож местный, немного с приветом старичок. Любит с людьми беседовать. Умер, сердешный. Кто-то шептал, что это - насильник. Деваху тут ссильничал в восьмидесятых годах. Умом тронулся после тюрьмы. А кто-то, крестясь, утверждал: САМ по земле ходит, Антоний-то.
Бог его знает, кто прав, кто не прав, но Люба за этого старика молится каждый день.
Вот так-то…
Автор: Анна Лебедева