Любе приснилась мать. Она смотрит серьезно, хмурит брови и блестит сердито очками. Люба закипает.
- Ну что опять? Что?
Мать молчит. Странно. Обычно та выдавала какую-нибудь тираду. А сейчас – молчит. Что опять Люба сделала не так? Уроки не приготовила? Полы не вытерла? Воротничок не пришила? За что казнит ее мама столько лет, даже после смерти не оставляет в покое? Сколько можно-то!
Любе досталась не мама, а Наполеон в юбке. Так все говорили. И ладно, что строжила – Люба с ленцой, не подгонишь, не шевельнется. Но другое пугало: мама любила срывать на дочери плохое настроение. А настроение часто было плохим: то на работе неприятности, то с соседкой скандал, то еще что-нибудь.
Влетит мама в квартиру и начинает рычать:
- Почему соринки на паласе? Где мои очки! Почему бардак! Почему? Где дневник?
Горе Любе, если в дневнике «не такая» оценка. А какую надо? Какую? Троек нет, четверки и пятерки. Так ведь швырнет дневник с четверкой по русскому, и давай глотку драть:
- Я вчера просила тебя, на черновике сначала, на черновике, - она схватила Любу за волосы и тащит ее, тащит, оскалив зубы, - а ты, гадина, опять по-своему накарябала?
В общем, тайфун и ураган. Люба вечно тряслась, дожидаясь мать с работы. А уж про родительское собрание и говорить не стоит. Люба цепенела и каменела – вот-вот начнется…
С матерью было неладно. Она постоянно на взводе. Разговаривать с нею не хотелось. А маме, наоборот, хотелось. Устроит Любе выволочку, оттреплет за волосы, ногтями в шею вцепится, пары снимет и успокоится. А потом зовет дочь на кухню. Люба приходит.
Мать вертит в руках головку чеснока. Блестит очками. Рот бантиком. Училка природоведения прямо.
- Смотри, чеснок. Видишь, как интересно, как здорово он устроен. Оболочка, как оберточная бумага, не пропускает ни влагу, ни запах. Здорово, да?
Здорово. Куда уж здоровей. Прям, увлекательно. Люба кивает, разглядывает чеснок, пытается улыбнуться. Так лучше.
- Не буди во мне зверя, - часто говорит мама.
И Люба не будит. Пускай спит зверь. До следующего раза. Ведь «следующий раз» случится очень скоро. У мамы не заржавеет.
Люба давно уже стала взрослой тетенькой. Правда, ничегошеньки хорошего в ее жизни не случилось. Не везло в любви – она искала ласку, а нарывалась на насилие. Так бывает с недолюбленными девочками. Она старалась казаться смелой, скрыть за маской смелости неуверенность, а все думали, что Любаша Крутилова – наглая и развязная девица. Ну и… не получалось у Любы с отношениями.
С виду – вся такая, а внутри – заяц. И как только мужчина обнаруживал «зайца» - терял к Любе интерес. И бросал. И хорошо, что бросал. Бывали дела и похуже – мужики оставались с Любой годами. Так приятно иметь личную рабыню. Служанку. Можно и по уху влепить, если настроение плохое. Насильников и уродов в стране – пруд пруди. И откуда они только вылупились, из какого гнезда…
Любе казалось, что в каждого из «любимых» рано или поздно вселяется мама. Потому что носители мамы вели себя настолько одинаково, что Люба уже не пугалась и ничему не удивлялась. Годам к сорока она выкинула из головы все мечты о счастливом браке. Не будет никакого счастливого брака. Не в мужчинах дело – в ней самой. Она испортит самого лучшего парня на земле. Испортит, извратит, изуродует своим поведением. Вседозволенностью и покорностью.
Там, где нормальный человек сверкнет глазами и яростно отстоит свое достоинство – Люба промолчит. Расширит границы. Скажет: можно. Можно оскорблять, обворовывать, обманывать, бить – нет границ. Это – как с маленьким ребенком. Не скажешь яростное «нет» - погубишь малыша. Не сейчас, так в будущем.
Поэтому Люба отказалась от материнства. Напрочь. Вы, конечно, скажете – этого не может быть! Никто не согласится на операцию по перевязке маточных труб без важных медицинских показаний! Это все знают!
Люба тоже знала. Она и не просила. Она просто делала аборт за абортом. Она и не думала предохраняться (дура, дура какая). Потом шла в поликлинику, игнорировала осуждающий взгляд врача. Потом прихватывала с собой дежурную сумку с тапочками и халатиком, засыпала под наркозом, крутилась на каких-то каруселях, просыпалась, съедала больничный суп и больничную тушеную капусту, одевалась и уходила домой.
Организм Любин отличался редким здоровьем. Она все равно беременела каждый раз. Будто внутри Любы сокращалась не матка, а какой-то супер биоробот. Или Бог настаивал на своем. Люба не верила Богу. Она тысячу раз просила в детстве: спаси и сохрани меня, Боженька! Пусть мама перестанет быть злой.
Но мать не переставала. И Люба однажды посмотрела в небо и крикнула: Я тебя ненавижу, предатель! Ты – маньяк. Я не хочу тебя знать!
Крикнула и расплакалась. Испугалась ужасно – сейчас по ней «бомбанет». Не бомбануло. Все таким же голубым оставалось небо, и дрались из-за хлебной корки воробьи. Богу, видимо, было наплевать на мелкую истеричку внизу. Он занимался другими важными делами. Ну и ладно. Любе тоже надо как-то выживать.
Она снимала однушку на окраине. Каждое утро вставала в пять, чтобы успеть на маршрутку. Долго ехала, не глядя на серые улицы. И так тошно. А если погода стояла хорошая – тем более – не смотрела. Еще тошнее будет. Вылезала на своей остановке и лепила на лицо приветливое выражение. Это было необходимо – улыбаться. Иначе выручки не будет. Люба работала в цветочном киоске, среди душистых лилий и прихотливых роз, запертых в стеклянной тюрьме. Розам было не жарко, за ними тщательно ухаживали. Их покупали мужчины. Разные. Добрые и щедрые. Не очень добрые. Виноватые. Растеряннные. Подслеповатые. Зоркие. Старые и молодые. Всякие.
Мужчины следили за движениями рук Любы и улыбались чему-то своему. Иногда завязывались знакомства. Люба не отказывала – тянулась, надеясь на ласку. Пусть – торопливую, пусть – чужую. Но… Опять все сначала. И так без конца. Наверное, мстительный Бог ее проклял.
Последний раз и случился у Любы в сорок лет. Она выпросила себе недельный отпуск: нужно было съездить в родной городок. Посетить кладбище, где лежала мама, ушедшая в пятьдесят три года. Нелепая смерть. С подружками отправилась в Дымский монастырь, чтобы помолиться святым мощам Антония Дымского (очень набожной стала мама в последние годы жизни). Помолилась.
- Знаешь, о чем я попросила? – похвасталась она Любе, - попросила похудеть.
Мама страдала от тучности. Диеты не помогали. Да и какие диеты – поесть она всегда любила. Даже не есть – нахвататься всего и сразу, не жуя, быстрее, а потом пыхтеть от переедания. Антоний ее «услышал». Иначе как объяснить резкую, на пятьдесят килограммов, потерю веса?
Ну и похоронили. Отмучилась. Опухоль брюшной полости – самый скорый и эффективный способ похудеть. Врагу не пожелаешь. Люба кидала землю на крышку гроба и ничего не чувствовала. Она тоже отмучилась. Без сожаления покинула городок, где сдавала квартиру и не горела желанием возвращаться обратно.
Но в этот раз пришлось. Надо было снова подать заявление на сдачу жилья – прежняя семья съехала. А еще нужно было заменить деревянный крест на металлический. У отличного дубового креста прогнил ствол. Сыровата земелька – и дуб гниет. Приехала, посетила могилу. Посидела с тупым выражением лица. Заказала новый крест – удобно, его продавали тут же, около кладбища. Мужики быстренько вкопали его. Взяли по питерским меркам недорого.
Люба убедилась, что все в порядке и ушла, задвинув за собой оградку. Прямиком – в агентство. А там – мужчина, до одури знакомый. Геннадий Петрович.
- Генка, ты? – удивилась Люба. Она не сразу узнала в подтянутом клерке вечно прыщавого одноклассника Генку.
- Люба? – осторожно спросил тот, - ты нисколько не изменилась.
Конечно, ага. Нисколько. Бледная мышь. Не без харизмы, конечно. Глаза у Любы всегда были хороши. Чистые, как у Мадонны. Если их не щурить. Если щурить – то глаза Мадонны становились порочными. Вот на это все и клевали. Но Люба не могла вечно щуриться. И поэтому «пролетала». Но Гена пообещал найти ей самых дисциплинированных квартиросъемщиков. Самых лучших. Самых платежноспособных.
А потом… пригласил в ресторан.
- В какой ресторан? В «Стеклянный»? – спросила люба.
- Да его давно ликвидировали. Пойдем в «Визит». Отличная кухня. Даже не верится, - улыбался Гена.
Он стал очень симпатичным, этот Гена. Возраст был ему к лицу. Да и девать себя вечером Любе некуда. А Гена сообщил, что над рестораном работает прекрасный хостел, в котором чисто и тихо.
- Ай, уговорил, правда я не в вечернем наряде, - засмеялась Люба.
- Вполне себе нормальный стиль, - Генка был убедителен.
А Любе хотелось послушать сплетни об одноклассниках, которые не жаловали ее. Дети не любят слабаков, они чуют забитых особей. Интересно узнать, что теперь со стаей? Как они поживают, бывшие кусачие волчата?
Ресторан был неплохой. Принадлежал какому-то недобитому в девяностые коммерсанту. Коммерсант вложил в свое детище душу. Это было видно. Дизайн помещения не раздражал: добрый скандинавский стиль: простота и яркие вкрапления в обстановке. Стулья образца семидесятых, добротный, легко очищающийся текстиль, простая бесцветная посуда (подозрительно похожая на посуду из навеки ушедшей Икеи).
Шустрые официанты знали меню назубок. Да и Гена отлично ориентировался – быстро наметил самое вкусное, быстро заказал. Закуски мгновенно доставили. Горячее пришлось ждать. Но ждать было легко – Гена играл роль радушного хозяина, добросовестно отрабатывая гонорар риелтора.
Подали креветки в сырной корзиночке. Потом Люба отведала стейк из медвежатины в брусничном соусе. Красное вино – свежими, терпкими порциями ласкало горло. Легкое опьянение Любе нравилось. Она знала – ее глаза меняются от алкоголя. Теперь и щуриться не надо.
Гена успешно делал вид, что очарован.
- В тебе появился настоящий питерский лоск. Ты не обидишься? – уточнил он, и на отрицательный жест, продолжил, - смотришь – простая девушка. Без ретуши, без аляповатого блеска и гламура. А тянет. Тянет, как притягивают к себе петербурженки. Москва – ерунда, большая ярмарка. Много шума и ненужного пафоса. А ты – другая…
- А ты женат? – вдруг в лоб спросила Люба.
Гена нисколько не смутился.
- Разведен. Ранний брак – сама понимаешь. А знаешь, на ком я был женат? На Васильевой Ирке!
- На Ирке-е-е-е?
- Ага. Двое детей.
- И она, конечно, стерва? – задала Люба вопрос, подражая Катерине Тихомировой.
- Стервой был я.
- Ты? – Люба даже не удивилась. Ха. Но Ирка… Синеглазая, кудрявая Ирка. Что она вообще забыла в этом городишке?
- Не верю. Не может быть!
Генка продолжал улыбаться.
- Вот такой я тиран. В бар не пускал, с детьми сидеть заставлял. Суп варить. Любовников заводить не разрешал. Абьюзер, одним словом. Сволочь я последняя.
Было интересно. Совсем не хотелось знать, что там случилось с Иркой. А Гена в ироничной форме рассказывал то про одного, то про другого одноклассника. Люба даже не ожидала, что в бывшем прыщавом коротышке таится столько юмора. Гена был ужасно мил. А Люба…
- У тебя страдающие глаза. Раньше они походили на глаза затравленного Хаски. А теперь – как у Христа. Будто ты знаешь что-то.
- И не говорю.
- И не говоришь.
- И не скажу.
- Жадина.
Они пили вино, если мясо. И смеялись. А потом перебрались на тихий второй этаж. В комнате было уютно и просторно. Старомодная вахтерша, аккуратная бабуля с гулькой на голове, похожая на учительницу биологии, в очках и с подмазанными губками, их нисколько не беспокоила и не осуждала.
А никто их не осуждал. И не беспокоил. Люба не стеснялась Генки. А чего его стесняться? В сорок-то лет? Все свои. Только почему-то руки Генки совсем не так прикасались к Любе, как руки других. Ничего, и этот испортится. Уже к утру. Люба знала – Люба пожила…
Автор: Анна Лебедева