Продолжение воспоминаний Леонида Алексеевича Ушакова
В 1839 году меня перевели во 2-ю роту; мальчуганов сначала забавляло, что им раздали ружья со штыками, пригнали амуницию и водили на фронтовое ученье два раза в день, приготовляя к выступлению в лагерь в составе роты. Наконец, желанный день наступил, после раннего обеда грянул во дворе генерал-марш, и нас вывели в шинелях и полной походной амуниции на плац и ввели в линию.
Гренадерский взвод, молодец к молодцу, сопровождал знамя, встреченное с обычными почестями и ставшее среди нашей "роты карапузиков". Отслужили перед фронтом напутственный молебен; священник призвал на нас благословение Божие, а директор дал наставление, как вести себя в лагере. Батальонный командир Святковский, чувствовавший себя не совсем ловко верхом, скомандовал: "ружье вольно, по отделениям направо марш", и под бой барабанов и звуки музыки мы двинулись к Проломной заставе.
Все лица были торжественные, а ноги отбивали такт; только наш ротный командир, капитан Флейшер I-й, менял изредка общее настроение, когда, озираясь, негромко повторял: "смотри, ракальи, штыков не заваливать и равняться", а так как он букву "р" не выговаривал, заменяя ее буквой "л", то и вызывал у нас невольную улыбку, которую приходилось скрывать.
В этом году мы стояли еще в старом лагере, верстах в полутора от исторического села Коломенского; об этом свидетельствовала, между прочим, надпись на воротах: "Се Росский Вифлием, Коломенско село, Петра Великаго на свет произвело". Коломенское было в виду лагеря, левее виднелся Николо-Перервинский монастырь.
Мы жили уже не в маленьких палатках, как было прежде и о чем мы очень жалели, а в шатрах с двойным верхом; в каждом шатре помещался взвод, на концах шатра были отделения для офицеров, которые в окошко могли наблюдать за всем происходившим в шатре. Койки были устроены на двоих кадет с перегородкой посредине, в головах на полке помещались ранцы, а возле висела амуниция, ружья стояли у средних столбов, поддерживавших намет шатра.
День наш начинался рано; в шесть часов барабан бил повестку, а через четверть часа утреннюю зорю; мы вставали и в одном белье с накинутыми на плечи шинелями бежали на заднюю линейку умываться, торопясь не опоздать в строй, так как на весь туалет давалось очень мало времени; путешествие к умывальникам в летнее время не представляло особенных неудобств, но в августе, когда, случалось, бывал мороз, было не из приятных.
Выстроившись на линейках, после осмотра одежды и молитвы, мы пили сбитень с булкой, после чего надевали амуницию и выходили на ротное ученье, продолжавшееся около двух часов. Усталые, только что успевали мы разоблачиться, как снова должны были выстраиваться на линейке, чтобы идти на гимнастику. Через день по очереди назначался развод с церемонией, после которого караулы занимали свои места на все то время, которое свободные от развода были на гимнастике.
Караулы выставлялись опять вечером, перед зарей с церемонией до 11 ч. ночи. После гимнастики нас сажали с книгами под навесом заниматься; предполагалось, что мы будем повторять то, что было сдано на экзаменах, но начальство сильно ошибалось; оставаясь под присмотром одного дежурного офицера, которому невозможно было усмотреть за 400 чел., мы проводили время в разговорах и разных шалостях.
Бесцельное сиденье, в самый жар, в течение часа или более, утомленных физически детей было сущей пыткой, нас томил голод и особенно жажда; а тут, как на грех, в запертых чанах стоял квас; поневоле, с риском остаться без обеда, мы, поодиночке, наблюдая осторожность, чтобы не быть замеченными, пробирались к ближайшему чану и, припав к нему, через соломинку скоро натягивались квасом.
Обед следовал тотчас после классных занятий; только что мы успевали убрать книги, как барабан бил столовый сбор, и нас вели под тот же навес; на столах уже стояли деревянный чашки с горячим, скатертей и салфеток в лагере не полагалось, ложки были также деревянные. Обед продолжался не более получаса, так что приходилось торопиться с каждым блюдом и часто не доедать, а в дежурство А. И. Голеновского, который почему-то заботился, чтобы обед оканчивался еще скорее, мы постоянно обжигали себе рот горячим.
Послеобеденный час был для нас свободным временем, начальство кушало; но утомление было так велико, что большинство этой свободой пользовалось своеобразно, а именно ложилось на койки и мертвецки засыпало.
В три часа вызывали на застрельничье ученье несчастную третью шеренгу, а в четыре обыкновенно выводили в амуниции, изредка в фуражках, всех на батальонное ученье, продолжавшееся около двух часов.
Памятны мне эти ученья, особенно, когда я был во 2-й роте, и памятны по многому. Перед началом ученья проходил по фронту батальонный командир, причем под дивизионные командовали "на плечо, глаза направо", командира провожали глазами и требовалось, чтобы все смотрели весело и на приветливое "Здравствуйте, господа" отвечали согласно и без крика: "Здравия желаем".
Сделав замечание относительно выправки, чистоты одежды и пригонки амуниции, батальонный командир начинал ученье командой "Смирно, батальон, на плечо, на караул" и т. д. Проделывали множество приемов, теперь несуществующих; ружья у нас были кремневые, и мы носили их под приклад в левой руке, только одни унтер-офицеры носили ружье, как теперь все носят винтовку; заряжение было на 12 темпов, на 4 и вольное.
В начале лагеря каждый прием повторялся несколько раз до тех пор, пока он выходил совершенно отчетливо. Ружейные приемы оканчивались командой "ружье к ноге, стоять вольно, оправиться". Это был кратковременный отдых; кому удавалось, тот спешил снять украдкой кивер, который так давил лоб, что оставлял на нем красный рубец.
При команде "смирно" мы, маленькие, начинали сильно волноваться и было отчего: мы знали, что тотчас начнется вторая, особенно страшная часть ученья - движение батальона развернутым фронтом и ломка фронта, а эти штуки куда были нелегки, при трехшереножном строе и той строгости, с которою тогда требовалось равнение.
Легко ли было двенадцатилетним ребяткам, занимающим в строю батальона середину, шагать, не отставая от флангов, на которых маршировали молодые люди 17-20 лет; в гренадерском и втором взводах фланговые кадеты были 12 и 14 вершков, росту.
Неудивительно поэтому, что, как только раздавалась команда: "батальон вперед, дирекция на средину", мы, предчувствуя, особенно при движении тихим шагом, что какой-нибудь ряд из ближайших к знаменным унтер-офицерам будет вытеснен, ощущали нечто подобное тому, что ощущали "ленивые", когда по классным коридорам звенела шпора Зеновича-Кащенко.
Злосчастные частенько находились, и тогда тотчас слышался ласковый голос Святковского: "поручик, имя-рек, а дайте им на заднем карауле по десяти горяченьких", что, конечно, и исполнялось поручиком неукоснительно. В этом году наказанных на ученьях было немало, благодаря особенно еще тому обстоятельству, что в жары появились какие-то пребольно кусавшие мухи; укушенные инстинктивно шевелились, и горе было замеченным, так как шевеленье во фронте было преступлением, которое никогда не оставалось безнаказанным.
Мы особенно старались на церемониальном марше, когда хотели купаться; тогда почти каждый взвод при прохождении мимо начальства заслуживал одобрение: "хорошо такой-то взвод", "рады стараться", дружно отвечали мы, зная, что за похвалой последует приказание вести на купанье.
Нас водили купаться в Москву-реку по коломенским огородам, в которых мы производили порядочные опустошения. Хотя всякого рода кража обыкновенно возбуждала в нас гадливое чувство и пойманный нес наказание от самих товарищей, но тут, когда от зноя и усталости пересыхало во рту, соблазн в образе сочных огурцов был так велик, что неумолимые при других обстоятельствах судьи сами обращались в воришек.
Впрочем, сами огородники смотрели на наши экскурсии благодушно и только в редких случаях заявляли претензию, жалуясь начальству. Помню, что в один злосчастный день, вероятно, выведенный из терпения нашим мародерством огородник, притаившись, успел схватить фуражку с одного из кадет нашей роты, замешкавшегося в грядах; вещественное доказательство было налицо и пойманному даром это не прошло, других виновных открыто, конечно, не было, а так как гряды были опустошены, то наказали всю роту, продержав ее на другой день под ружьем на линейке.
Наказание это было не из легких, особенно для нашего детского возраста: держать долго ружье под приклад было трудно и, хотя удавалось изредка тишком подхватывать ружье правою рукой, но в конце концов от продолжительного стояния под ружьем многим делалось дурно.
Ужинали мы опять под навесом и, если заря была простая, после молитвы на ротной линейке усталые торопились скорее лечь. В продолжение лагеря несколько раз бывала ночная тревога, прерывавшая наш отдых; приходилось в полумраке одеваться, надевать походную амуницию, отыскать свое ружье, и все это сделать проворно, чтобы рота в какие-нибудь пять минут была во фронте и, не осрамилась перед другими. Почти всегда после ночной тревоги были пораненные и ушибленные.
Перед окончанием лагеря директор корпуса обыкновенно делал смотр, на который батальон являлся вполне выученным; тогда же устраивался лагерный праздник, т.е. сжигался фейерверк, приготовленный старшими классами. В воскресенье и праздничные дни бывал всегда церковный парад; усталые и облитые потом, мы отстаивали в Коломенской церкви обедню, конечно, без должного внимания и еще более усталыми возвращались в лагерь. Не всем и в праздничные дни приходилось отдохнуть: многие из нас искупали свои вины, совершенные на неделе, отстаивали на линейке.
В это лето случился в лагере пожар; денщик, раздувая офицерский самовар, зажег шатер, который моментально был охвачен огнем, и хотя почти все успели спасти, но начальство заметило, что некоторые старатели делали только вид, что спасают вещи, а сами бросали их под ветер, а так как в суматохе виновных доискаться не могли, то всю роту несколько дней продержали на линейке.
Из лагеря нас выводили к 10-му августа тем же порядком, каким водили в лагерь. Весь конец августа и начало сентября нас усиленно готовили к царским смотрам на корпусном лугу. 8-го сентября рано утром нас подняли, наскоро заставили позавтракать, одели во все новое и повели в парад на закладку храма Христа Спасителя. В манеже мы делали привал и чистились; там от купечества нам роздали по калачу и по куску холодного мяса, что было очень кстати.
В то же время в манеж въехала, прямо с похода конная батарея, вызванная государем накануне из Коломны, сделавшая менее чем в сутки более 100 верст. По Волхонке стояли батальоны бессрочно-отпускных гренадер, с седыми усами и бакенбардами, увешанных медалями, настоящих чудо-богатырей; они провожали нас добродушной улыбкой и сожалением, "что бедные графчики устали".
Батальон наш занял развернутым фронтом западную сторону площади, на остальных трех расположены были свободные части гвардии, которую мы видели в первый раз; она поражала ростом людей и щеголеватостью мундиров, особенно же "лоскутьем знамен победных". О последних я упоминаю потому, что наше знамя, не видавшее, конечно, видов, было цело и мы, чтобы придать ему более почтенный вид, при всяком удобном случае дырявили его штыками.
Довольно долго пришлось нам любоваться гвардейцами, дивиться на великана тамбур-мажора Преображенского полка, Лучкина. Но вот раздались стихийные крики "ура", издали доносившиеся до нас, государь выезжал из Кремля. Окруженный многочисленной свитой, под бой барабанов и звуки музыки при несмолкаемом "ура!" он, объехав войска и галопом подъехав к нам, поздоровался: "Здравствуйте, молодцы", шагом проехал по нашему фронту при восторженных криках и, отскакав к месту закладки, скомандовал всем "на молитву".
Вскоре после закладки храма, наследник цесаревич Александр Николаевич, по поручению государя, делал нам смотр на лугу перед корпусом. Он был в мундире Бородинского полка, шефом которого только что был назначен; помню, что мы рассеяно держали себя на этом смотру, шевелились, смеялись и разговаривали, чего не смели позволить на домашних ученьях. Наследник неоднократно повторял: "Господа, нельзя же во фронте смеяться"; однако церемониальный марш покрыл все козырем, мы получили "спасибо", роспуски по домам и, кажется, по фунту конфет, который присылались нам в каждый царский приезд в Москву.
После отъезда государя из Москвы корпусная жизнь вошла в свою обычную колею. По средам после утренних классов и в воскресенье перед церковным парадом нам читался воинский артикул Петра Великого, который мы мало понимали, но постоянно повторявшиеся слова "аркебузировать, весьма живота лишать за всякие преступления против веры, государя и воинской дисциплины" сильно влияли на наше детское воображение и вселяли в нас ужас.
Каждую среду нас водили в баню, стоявшую особняком, саженях в 30-ти от главного здания. Зимой это путешествие было спартанским подвигом; в одних курточках, фуражках набекрень, с куском мыла и полотенцем под мышкой проводили нас по холодным коридорам и открытому двору, и так как при проходе всякой двери строй растягивался, то нас постоянно останавливали, чтобы подтянулись задние ряды. Дежурные офицеры особенно любили останавливать роту при выходе из бани и на дворе давать до того продолжительные наставления, что у нас покрывались инеем волоса.
Впрочем мы и сами любили молодцевать: прямо сошедши с полка, ложились под кран с холодной водой, а если не останавливал дежурный офицер, то выбегали из бани и валялись в снегу; и, конечно, все сходило благополучно.
Еженедельно у нас были также гимнастические и танцевальные классы. Гимнастические занятия состояли в бегании, прыгании через натянутый канат, через конскую чучелу и упражнения на параллельных брусьях, лазаньи на руках по лестнице, шесту и канату. Танцевать учили кадриль, вальс, галопад и мазурку. И гимнасты, и танцоры из нас были недурные.
Немного свободного времени оставалось у нас для игр и отдыха, но зато, как только представлялась возможность, мы не упускали случая затеять такую возню, что дежурному офицеру с трудом удавалось восстановить порядок и еще труднее произвести следствие, так как всегда получалось, что многие оказывались с разбитым носом, вырванными погонами или другими знаками насилия.
В течение дня наказанных стоять на середине залы, на коленях, у колонны в столовой, оставленных без одного или двух блюд и, наконец, посаженных на хлеб и воду было обыкновенно немало. Этим наказаниям подвергали нас не только офицеры, но и унтер- офицеры.
Совершенно понятно, что от такой жизни иногда хотелось отдохнуть; бывало, притворишься больным перед дежурным офицером, и "якобы больного" отправляли с дежурным унтер-офицером в лазарет. Хорошо, если дежурным ординатором оказывался Н. З. Юшенов, добрейший человек, хороший врач, он скроет притворство, и пациент отоспится и сладко поест лазаретной порции, но, если угодишь в дежурство штаб-лекаря Тимофеева, толстенького, рябого, гнусавого человека, то горе было притворщику; осмотрев его, он назначал самое ехидное лечение: "раздеть, положить в постель, напоить теплым, не давать обедать и в три часа в класс".
Ну, конечно, после такого лечения сейчас выздоровеешь и в лазарет скоро не захочешь. В эту осень я, впрочем, попал в лазарет заправски: в один из праздников нас выпустили гулять в рощу; обширная роща, окаймлявшая с одной стороны луг перед зданием корпуса, по преданию была посажена каким-то вельможей, как сюрприз для императрицы, в одну ночь.
В мое время деревья, преимущественно березы, были уже очень почтенного возраста и размеров, тени давали вдоволь. Так мы обыкновенно рассыпались во все стороны и были на всей своей воле; играть в мяч было нельзя, а потому в саду мы устраивали с большими предосторожностями катанье на плотах, а в роще игру в войну.
В этот злосчастный для меня день, я, погуляв немного с братом, ушел от него и ввязался в игру, а игра состояла в том, что две противных стороны, расположившись цепями на некоторым расстоянии друг от друга, перебрасывались камнями. Не успел я стать в линию, как почувствовал сильный удар в висок; что-то теплое полилось по лицу и я свалился, как сноп, потеряв сознание. Очнулся я в лазарете, где меня привели в чувство и перевязали: рана моя была серьезна, попади камень левее, она могла быть смертельной, а попади правее, я лишился бы глаза.
Начальство мое хорошо знало, что поранение мое не могло быть случайным, а потому, как только мне стало лучше, приступило к допросам с застращиваниями, кто и каким образом меня ранил? Я знал, что камнем в меня угодил князь Джеморджидзе, но, конечно, его не выдал и как стал на том, что бежал и наткнулся на сук, так от меня больше ничего и не могли добиться.