Окончание воспоминаний Леонида Алексеевича Ушакова
В 1841 году весной государь (Николай Павлович) приезжал в Москву с "молодыми"; в этом году женился наследник Александр Николаевич. Выход был торжественный; наш батальон (здесь первого московского кадетского корпуса) был выстроен от Красного крыльца до южных дверей Успенского собора. Народ покрывал все видимое пространство и даже крыши. Появление государя на Красном крыльце было встречено стихийным "ура!", колокольным звоном, пушечной пальбой и музыкой.
В дверях собора митрополит Филарет приветствовал государя, который держал под руку цесаревну (Мария Александровна) речью; наследник стоял сзади. После молебствия государь вывел цесаревну из собора и снова был встречен несмолкаемыми криками восторга; она подняла зонтик, но государь приказал ей опустить, "Народ желает тебя видеть", - сказал он и, указав на нас, прибавил: "У меня здесь нет гвардии, вот моя гвардия". При возвращении с парада государь еще раз милостиво приветствовал нас с балкона Николаевского дворца.
В одно из посещений Москвы царскою фамилией, бывшее осенью, государь сделал нам ученье, расхвалил и приказал распустить в отпуск на три дня. Великий князь Михаил Павлович, которому государь, вероятно, передал об этом, назначил нам смотр. При приближении великого князя к фронту было заметно, что он был не в духе; батальон действительно был хорошо выучен, но увы! на этот раз все оказалось скверно, - и ружейные приемы, и движение; батальоном великий князь отвел нас к старым кирпичным ямам и сочинил совершенно новый маневр, скомандовав "наступление полубатальонами", маневр, противный тактическому понятию атаки.
Командиры, конечно, растерялись, делали не то, что желал великий князь, он рассердился и водил нас до тех пор, пока маленькие не стали клевать носами, многим делалось дурно, и ряды так разредели, что в маленькой роте к церемониальному маршу осталось во взводе по 6-ти рядов. Церемониальный марш также не удался, - уж очень мы были утомлены и сконфужены; великий князь, разбранив нас еще раз, назначил через день опять смотр.
Каким образом мы могли усовершенствоваться в один день? В назначенное время нас вывели на двор, где было совершенно гладко, но это нашему успеху не помогло: великий князь разбранил нас еще больше, приказал делать по два раза в день ученье и (срам!) обещал для обучения прислать унтер-офицеров из образцового полка, что и исполнил.
Зимой он опять был в Москве, делал батальону смотр в манеже учебного полка, расхвалил, а от нашей роты, которой сделал ротное ученье, пришел в такой восторг, что объявил, что "до такого совершенства выученной роты он не видывал"; объявил благодарность в приказе по военно-учебным заведениям, а начальство было награждено орденами.
За одно из учений, кажется в ту же осень, нам порядком досталось, но уже по другому случаю. Нашим взводом командовал Иван Н. П. (?) Маленького роста, кривенький, с рахитической грудью, вытянутым лицом, широким носом и бегающими глазами, в рыжем парике, Ив. Н. как раз мог служить Дарвину и его последователям аргументом для подкрепления "известной теории".
Во время пальбы, когда Ив. Н. в треугольной шляпе, надетой по форме, стоял за взводом, кто-то заметил, что по улице ведут мартышку; невольно все обратили на этот поезд внимание, а на шарманке, в шляпе также по форме, с саблею в руках сидела обезьяна. В это время Ив. Н. командует, а мы хохочем, прикладываемся и стреляем несогласно, вместо темпа выходить какая-то дробь.
Ив. Н. беснуется, батальонный командир Н. М. Флейшер, толстяк и добряк, замечает, что у нас происходит безобразие, кричит на Ив. Н., тот окончательно теряется, грозит нам всевозможными карами и только с трудом водворяет порядок. Надолго мы были оставлены без отпуска, а многие, в том числе и я, сверх того, не один день искупали свое прегрешение, стоя во время обеда и ужина у столба. Недолго после того Ив. Н. оставался во фронте.
Зимой великий князь Михаил Павлович, помнится перед смотром, о котором я говорил, по тревоге сделал ученье в тронной зале; Ив. Н. по несчастью был дежурным по роте, и ему пришлось командовать гренадерским взводом. Фигура его, особенно перед рослыми гренадерами, была до того фатальна, что в. к. рассмеялся и выслал бедного Ив. Н. за фронт; с тех пор он более во фронте не служил, а преподавал русский язык в приготовительных классах.
В 42-м году я был переведен во 2-й специальный класс и, не знаю, за какие заслуги, произведен в ефрейторы, с назначением вице-унтер-офицером в 3-ю роту; однако же, в этом чине оставался недолго и был смещен, с переводом снова в гренадерскую роту; а смещен я был за то, что директорскому племяннику, величайшему повесе, рассёк ключом голову.
В 1843-м году за молодостью лет (мне было только 16 лет), я не был выпущен из корпуса, хотя по экзамену мог бы выйти в артиллерию и притом не из последних. Многие из товарищей моих выпуска 43-го года пострадали и пострадали сильно. Н. Н. Спиглазов, поэт и впоследствии известный папиросный фабрикант, за какую-то предерзость был возвращен из Петербурга на год в корпус и сверх того наказан розгами пред батальоном.
Это безобразие до крайности нас возмутило, нас, привыкших ко всякого рода странностям; все были некоторое время как-то особенно подавлены и грустно настроены. В том же злосчастном году во время петербургского лагеря случилось происшествие, за которое пришлось поплатиться своею участью шестнадцати человекам московцев.
В сад собственной дачи государыни, в Александрии, часто допускались кадеты, пользовавшиеся там совершенною свободой, так как дежурные офицеры оставались за решеткой, и, как оказалось, пользовавшиеся ею не совсем благоразумно; передаю рассказ пострадавших товарищей.
Воспитанники всех военно-учебных заведений в послеобеденную пору гуляли в Александрии, было немало и "подгулявших"; вероятно возившись около какой-то вазы, они разбили её и, когда дворцовый служитель хотел задержать виновных, толпа его избила, после чего бросилась бежать.
Одна из великих княжон, сидевшая на балконе дворца, услышав шум и увидев бежавшую толпу, конечно, испугалась. Государь в это время отдыхал. Когда ему было доложено о происшествии, он страшно разгневался и приказал командующему лагерем во что бы то ни стало отыскать виновных.
Было донесено, что буяны были с красными погонами, которые тогда носили пажи, подпрапорщики, первый и московский кадетские корпуса; но так как за всех петербургских была заступа в лице директоров, людей заслуженных и влиятельных, а представителем московцев являлся обер-офицер, с которым они прибыли в дворянский полк, не имевший, конечно, никакого голоса перед наибольшими, то за всех пришлось расплачиваться одним московцам.
Приняв в соображение, что "гуртом дешевле", они порешили утверждать, что в этой истории, в числе прочих, участвовали все до единого, что и исполнили, так что начальство, не добившись ничего, определило виновность по наружному виду и по собственному вдохновению.
Шестнадцать человек, из которых многие могли доказать свое alibi, по команде были отделены от фронта и о них, как виновниках буйства, было сделано представление. Государь повелел четверых, вероятно, рекомендованных начальством Дворянского полка, написать в рядовые, а двенадцать остальных в унтер-офицеры, всех впредь до выслуги. Некоторых из потерпевших, назначенных на службу в полки 6-го корпуса, я видел раза два, но какая судьба постигла их впоследствии, не знаю.
Оставшись на второй год в выпускном классе, я благодушествовал; заниматься приходилось очень мало и то по большей части только тогда, когда кто-нибудь из первогодков просил помочь. В свободное время я много читал, хотя чтение журналов и авторов, кроме журнала для военно-учебных заведений, было запретным плодом; начальство, учителя относились ко мне значительно мягче, чем это было вообще принято. Вместе с некоторыми избранными меня зимой возили на литературные вечера и в немецкую оперу, которую тогда прославили Ферзинг (Вильгельм) и Зонтаг (Генриетта). Каждый праздник по особой привилегии я ходил в отпуск без провожатого.
К святкам я был произведен в младшие унтер-офицеры 1-й роты. Приближалось время экзаменов и выпуска; я был преисполнен самыми розовыми надеждами, что, как первый ученик, буду выпущен в гвардию, в этом, впрочем, были уверены все, не исключая и моих родителей; однако же, общим ожиданиям не суждено было сбыться.
Экзамены мои прошли блистательно, в том числе и публичный из Закона Божия, на котором экзаменатором был митрополит Филарет; я окончил их первым, но мне понадобилось учинить выходку, за которую пришлось поплатиться всею служебной карьерой. В тот несчастный день я был дежурным унтер-офицером, а дежурным по роте был Ш. К. Ш., по прозвищу "змея", смахивающий на нее по наружности и не лишенный ехидности и злости, хотя мудрости далеко не был ей сродни.
Ш. обыкновенно садился в рекреационной зале с книгой, как будто читая, на самом же деле высматривал, нельзя ли поймать кого с чем-нибудь запрещенным; и потешались же над ним шалуны. Кто-нибудь, заметив, что Ш. смотрел в его сторону, делал вид, что понюхал табаку, чихал и как будто прятал что-то в карман; Ш. бросался, как угорелый, крича: "а поймал, поймал", схватывал пациента за погоны, осматривал нос, карманы, но, не найдя ничего, бесился, а в конце концов придирался к милостивому государю, тащил на середину залы и часа два держал его стоя.
Выражаться Ш. любил цветисто, например, когда в спальне нагорал ночник, он обращался к дневальному с такой тирадой: "ночной страж, ночной страж, возобнови огнь мерцающего светила".
В то дежурство я ходил по обыкновению по зале со своими товарищами; заметив, что Ш. ехидно на нас посматривает, я почувствовал необыкновенное желание его взбесить, подошел к столу, на котором стоял его кивер и рядом поставил свой. Никто другой не обратил бы на это внимания, но Ш. почел себя оскорбленным, вскипел, потребовал к себе и с пеной у рта накинулся на меня: "Вы, милостивый государь, забываетесь, вы предполагаете, что, выдержав экзамен первым, вы можете себе все позволять; как смели вы поставить свой кивер с моим?"
Выслушав, стоя истуканом, как того требовала дисциплина, умные речи Ш., я полагал, что этим дело окончится, но увы, жестоко ошибся. Вероятно, заметив невольную улыбку, когда я делал налево кругом, уходя от него, Ш. озлился не на шутку, и когда рота строилась к ужину, я по вольности дворянства, стоял за фронтом, не надев кивера, Ш. окончательно вышел из себя, повторилась прежняя речь с вариацией "ваш кивер должен быть на вашей голове".
Затем последовала жалоба ротному командиру Н. И. Л., который не оставил меня также без распекания; дело начинало портиться. В поведении у меня было 11 баллов и на прибавку двенадцатого в ротном комитете, после столкновения с Ш., надежды было мало; но так как окончательное решение зависело от корпусного комитета, то я не особенно унывал, рассчитывая найти там участие к себе.
Через несколько дней после происшествия, когда, готовясь к акту, мы усердно фехтовали в тронной зале, подошел ко мне дежурный барабанщик и передал приказание директора тотчас явиться к нему. Во все время пребывания в корпусе, ни разу не удостоясь директорского приглашения, понятно, с каким волнением я шел до директорской квартиры; очутившись же в полном присутствии корпусного комитета, совершенно растерялся и почувствовал себя прескверно, не заметив ни одного приветливого взгляда; лица всех выражали полное равнодушие и безучастие.
Директор Лев Васильевич Давыдов встретил меня словами: "Вы удостоились беспримерной чести быть приглашенным в корпусный комитет; я кланяюсь; "Вы окончили курс первым, но у вас в поведении 11 баллов, и ваш ротный командир доложил, что ротный комитет не нашел возможным аттестовать вас полными баллами, а потому вы не можете быть выпущены в гвардию;
комитет, имея в виду, что вам только 17 лет, решил спросить вас: не пожелаете ли вы остаться в корпусе еще на год, в таком случае вы получите шеврон и в будущем году, конечно, выйдете в гвардию, или желаете быть выпущенным теперь в артиллерию или в инженеры, с прикомандированием к соответствующему училищу для продолжения курса наук в офицерских классах?"
Мне показалось, что комитету желательно было вынудить у меня согласие на первое предложение, но, возмущенный полным безучастием ко мне корпусного ареопага и, не надеясь благополучно вынести еще год кадетской жизни, я заявил желание быть выпущенным в инженеры.
Первую испытанную мною несправедливость я так близко принял к сердцу, что со мной сделались истерические припадки, продолжавшиеся несколько дней; в то время мне стоило больших усилий воздержаться, чтобы не наделать дерзостей виновникам моего горя. И горевать была полная причина: в служебном отношении я потерял очень много; гвардейский офицер, даже неудовлетворительно окончивший офицерские классы или выходивший из училища до окончания курса, в 10 или 11 лет достигал чина полковника, инженерный же офицер при этих условиях мог дождаться в чине прапорщика седых волос.
В торжественный, особенно для выпускных, день акта, по окончании богослужения, все пять рот и малолетнее отделение были выстроены покоем в тронной зале. На свободной стороне поставлен был длинный, покрытый красным сукном стол, а на нем гора книг и оружия, назначенных в награду; возле стола стояло множество кресел для почетных гостей.
После обычной церемонии при встрече директора, гости заняли места, корпусный адъютант прочитал список выпускных и началась раздача наград. Вызывавшийся подходил к директору, получал похвальный лист и подарок, делал три шага назад, раскланивался и возвращался на свое место: в это время музыка играла туш. Я был вызван первым и хотя, совсем был не в праздничном настроении, однако же, пришлось проделать этот довольно сложный маневр с веселым видом. Полученный мною похвальный лист за № 1 гласил: "В знак внимания к отличному вашему благонравию, прилежанию и успехам в науках начальство признало справедливыми назначить вам в подарок такую-то книгу и Новый Завет".
Вскоре после акта мы расстались с корпусными стенами, в которых провели немало лет. В назначенный день, после раннего обеда, простившись с оставшимися товарищами и выслушав наставление начальства, мы тронулись в путь, разместившись в четырех дилижансах; с нами сели и два офицера, обыкновенно сопровождавшее выпускных в Петербург.
Выпускным всех корпусов в течение нескольких дней производилось испытание по всем предметам. Главным экзаменатором был Яков Иванович Ростовцев, бывший начальником штаба военно-учебных заведений; на экзамене присутствовало немало военных и статских генералов. Кормили в дворянском полку гораздо хуже, чем в корпусе, а ужин ежедневно состоял из одного картофеля в мундире с гомеопатическим кусочком весьма подозрительного масла, который никак не мог утолить голода молодежи, проводившей на воздухе почти целый день и ходившей два раза на фронтовое ученье.
При выступлении в лагерь в состав отряда вошли: батарея артиллерийского училища, эскадрон кавалерийских юнкеров и воспитанники из кавказских горцев, составлявши сотню иррегулярной кавалерии. Великих князей Николая и Михаила иногда привозили в карете на отрядное ученье; они ходили рядовыми во фронте 1-го кадетского корпуса.
В конце лагеря государь делал смотр отряду и в середине смотра, дав вольно, слез с лошади (за ним во фронте были знамена) и отправил естественную надобность, повернувшись к веренице экипажей, наполненных блестящими дамами, которые тотчас прикрылись зонтиками. По окончании ученья, государь повел нас с заднего плаца на штурм лагеря, направив колонну 1-го корпуса, в которой шли великие князья, на лагерный клоак, который они и перешли по пояс.
В дворянском полку всех вновь произведенных в офицеры поместили в отдельном флигеле, в котором мы и прожили до времени отправления к местам служения в полном безначалии. Кутеж и карточная игра происходили во всех комнатах, и заснуть удавалось только тем, кто сваливался от усталости или от вина.
Присяга наша происходила торжественно в церкви дворянского полка в присутствии множества почетных гостей, между ними был и дедушка Иван Андреевич Крылов, на которого, помимо знаменитости, нельзя было не обратить внимания: он выдавался массивною фигурою с открытым полным лицом, умным насмешливым взглядом и ленивою поступью. В первый и последний раз привелось мне его увидеть живым, в ту же зиму видел его в гробу.
Я явился к директору главного инженерного училища Ломновскому (Петр Карлович), принявшему меня, хотя величаво, но довольно милостиво, и командиру кондукторской роты барону Розену, - грубому и надменному немцу, насквозь продушенному табаком.
Новые мои товарищи офицеры нижнего класса приняли меня, как бывшего кадета, не особенно дружелюбно; впрочем русские, составлявшие меньшинство, были приветливее, а с некоторыми из них я впоследствии хорошо сошелся. Немецкий и польский говор слышен был постоянно, так как немцы и поляки были в большинстве.
Лекции начинались в 8 часов, а потому приходилось вставать рано, а зимой затемно путешествовать в училище, отсиживать до 2 часов в классах, а, возвратясь домой, вечером готовиться к следующему дню. Мы, однако же, не отказывали себе в удовольствиях: многие были записными театралами, а большинство усердно посещало балы благородного собрания, маскарады и даже танцклассы, а так как дело доходило часто до серьезных столкновений между военною и статскою молодежью, то в танцкласс мы ездили обыкновенно большою компанией.
После бессонно проведенной ночи тяжко было высиживать 6 часов на лекциях застегнутыми на все крючки и пуговицы и, если профессор поднимал для ответа, со срамом приходилось отказываться. Когда по какой-нибудь причине офицер не желал отсиживать на лекциях, то присылал рапорт о болезни, а в дежурство штаб-офицера Гартунга, который по рассеянности ничего не замечал, сам якобы больной вручал ему рапорт.
Из наших профессоров Михаил Васильевич Остроградский, читавший дифференциальное и интегральное исчисление, пользовался всемирною известностью, но слушать его с успехом можно было только тогда, когда то же самое предварительно прочтет его репетитор, в то время еще молодой поручик Паукер. Михаил Васильевич был поэт в душе; воодушевясь похождениями своих Х-ов и У-ов, он в своих выводах до такой степени быстро и неожиданно приходил к решению вопроса, что оставалось только хлопать глазами и ничего больше.
Михаил Васильевич не мог похвалиться красотой, но, несмотря на свой кривой глаз, вся фигура его была представительна. Высокого роста, коротко остриженный, в золотых очках, всегда задумчивый, он сановито входил в класс, еле-еле удостаивая нас легким поклоном, и грузно опускался у стола, на котором готовилась громадная посудина с водою для губки. Посидев со сложенными на животе пухлыми руками, обведя неторопливо весь класс единственным глазом поверх очков, Михаил Васильевич вставал, усердно макал губку и начинал лекцию, по большей части импровизацией, не имевшей отношения к ожидавшейся лекции.
Случилось раз, что он начал лекцию по-французски и только через несколько времени извинился за свою рассеянность. Бывало, возвратясь с Волкова поля со стрельбы, прочитает целую лекцию из баллистики. Михаил Васильевич вызывал нас и на конкурс с офицерами артиллерийского училища, задавая решение какого-нибудь неопределённого уравнения, подзадоривая, что надеется, что инженеры не осрамятся перед артиллеристами, которые решили его скоро и верно.
Во время курса Михаил Васильевич иногда продергивал, но на экзаменах не резал, выражался не без юмора, с хохлацким акцентом, и хотя говаривал, что 50 баллов поставить одному Богу, а себе и Паукеру только 49, но на экзамене и нам грешным ставил полный балл; вообще Михаил Васильевич пользовался большою популярностью.
Нам запрещалось, между прочим, носить калоши и отпускать длинные волосы, но и то и другое мы себе позволяли, за что подчас случалось расплачиваться, иногда и серьезно. В течение года приходилось несколько раз заводиться калошами; как, бывало, начальник училища заглянет в темную комнату, где мы оставляли их, так и распорядится сжечь на кухне.
За длинные волосы я чуть-чуть не был исключен из училища. Прическа à la moujik была модною и мы, одевшись в офицерский мундир, позаботились и о модной прическе. Великий князь Михаил Павлович, посетив училище, обратил внимание на длинные волосы дежурного С., приказал: в присутствии всех обучавшихся офицеров остричь его на барабане и арестовать на неделю, а всем объявить, что впредь офицер, замеченный с длинными волосами, будет исключен из училища и переведен в армию тем же чином.
Операция над С. была произведена при нас, присутствовавших в величайшем смущении; все остриглись. Строгости и с офицерами были большие, преследовалось даже курение в перемену между лекциями, хотя мы курили с предосторожностью в трубу, в прохладной комнате. Замеченных или сажали под арест при училище, или наряжали на дежурство не в очередь. Дежурства вообще были неприятны, но когда приходилось дежурить не в очередь, да притом через день, впредь до приказания, как случилось со мной, то они делались невыносимыми.
В одно из дежурств, отходив по спальням свою треть ночи, я, для большей безопасности, справился у швейцара, возвратился ли домой ротный командир и, получив удовлетворительный ответ, "что, мол, возвратились и легли почивать", устроился весьма удобно: снял шпагу, шарф и сюртук, завернулся в шинель и, как убитый, заснул на свободной кондукторской кровати.
Недолго однако пришлось мне беспечально проспать; почувствовав, что с меня кто-то стаскивает шинель, я вскочил и, увидев полковника Розена, стал растерянно извиняться за свое дезабилье, оправдываясь тем, что мне нездоровилось; однако же это ни к чему не послужило, и суровый немец прочамкал: "Я вас отучу раздеваться на дежурстве, извольте-ка, батюшка, дежурить через день, впредь до приказания".
Это наказание может свидетельствовать о той жестокости, к которой были способны начальники-немцы. Дежурному приходилось с утра одеваться в полную парадную форму, отсидеть затянутым на лекциях, остальную часть дня провести начеку, среди шума и гама, ночь почти не спать, - какой уж сон в эполетах и при шпаге, - на другой день опять отсидеть шесть часов в классах и только в четвертом часу попасть домой, зная, что назавтра предстоит снова полуторасуточная пытка.
Проходит неделя, другая, проходит, помнится месяц, немец молчит, вероятно полагая, что еще недостаточно меня извёл, а я дошел уже до какого-то автоматического состояния, занятия были брошены, так как в свободное время я отсыпался. Когда этот варварский искус мне стал решительно невмоготу, я заявил Розену, что подам рапорт о болезни; "ну теперь довольно", опять прочамкал он, тогда как на мне, как говорится, лица не было.