Бабы голосили на все лады, причитая, завывая, всхлипывая, напрочь сбивая с мыслей. Мужики топтались, переговариваясь, переводя дух и подкуривая папироски дрожащими руками. Пацанва постарше, высыпавшая в ночи на подмогу взрослым, теперь сбилась в гомонящую стайку чуть поодаль. Запах внезапной беды, приправленный гарью недавнего пожара, был осязаем. Луна, подрастерявшая былую полноту, будто в подспорье людям, свесилась пониже, изо всех силёнок подсвечивая пожарище.
- Бабоньки, тише, тише, - пытался угомонить разноголосый гвалт майор Размахнин, - Тихо!!! – гаркнул он, не расслышав слов спешившего к нему начальника пожарной части, Сергея Никитича Спешного.
- Поджог, Никитич? – переспросил Семенчук громко, словно тугоухий.
- Похоже на то, - кивнул Спешный, попутно раздавая приказы своей команде, - Мы быстро приехали, да и народ подоспел, едва занялось, - он ругнулся на рыжего долговязого паренька, замешкавшегося с пожарным рукавом, - А погорело всё подчистую. Труп там, Макарыч, - он мотнул головой в сторону обгоревшего остова дома, - Хозяйки. В подполе схорониться пыталась, в кровище вся. Крышку то прикрыла, да толи от ран померла, толи в дыму угорела. Это уж по вашей части.
- Макарыч…, - задумчиво позвал майора Семенчук и примолк, поглядывая в сторону отъезжавшей пожарной машины.
- Ты об том же думаешь, об чём и я? – пробормотал Размахнин, будто загадывая ребус.
- Валерка…, - озвучил свою мысль, метавшуюся в голове с момента прибытия на пожар, лейтенант.
- И я об нём, - покивал Размахнин, - Извёл-таки мать душегуб, - он сорвался с места и зашагал в сторону тлеющего пожарища, по пути разгоняя по домам всё ещё топчущихся рядом односельчан.
Семейство Зыковых в Ивантеевке обосновалось после войны. И, если другие пришлые за год-другой завсегда становились своими, эти держались особняком, не напрашиваясь на дружбу и никого не привечая у себя. Ивантеевские бабы, подивившись недолго на такой расклад, всякий интерес к нелюдимой Анфиске потеряли. Больно надо! Глава семьи, Фёдор Зыков, среди мужиков прослыл куркулём, а таких в их местах не жаловали отродясь. Их единственный сынок, Валерка, местной ребятне тоже по душе не пришёлся. Злобный, избалованный, с вечной подковырочкой мальчишка, раз был бит местными пацанами за дело. Анфиса с Фёдором тогда на всю Ивантеевку вой подняли, как же, дитятко милое отлупили до кровавых соплей. Размахнин, скоренько расколовший пацанов и прознавший, что Валерка бросался камнями в деревенского дурачка Гриню, а после, заманив того на протоку, чуть не притопил «нечаянно», пообещал выписать добавки и сопляку, и его родителям, если не приструнят. Знаться с Валеркой ни пацаны, ни девчата, после того случая желанием не горели. Когда Прасковья Алексеевна, за Валю Рюхину, чуть не переломила Валерке хребет указкой, Зыковы даже съехать из Ивантеевки вознамерились, да Фёдору каким-то образом всё замять удалось, оттого и передумали, видать. Спустя время, попритихший было после того случая Валерка, стал выпускать свою бесовскую сущность против своих же родителей. Люди, конечно, и видали, и слыхали, да Фёдор с Анфисой сынка своего всё обеляли, да оправдывали. До того раза, когда Валерка отца и порешил. Лишь тогда Анфиса прозрела, кого вырастили, только осталось ей слезами умываться. А ведь Размахнин предупреждал, и не раз.
Люстра-луна давно притухла, уступив место яркому, да не особо ласковому зимнему солнышку, а Размахнин с Семенчуком и не прикорнули. Ещё затемно Размахнин доложил о случившемся в город, никакой возможности провести экспертизу в Ивантеевке не было, впрочем, как и инцидентов такого масштаба. К обеду должна была подоспеть подмога. Директор леспромхоза, Иван Иванович Бобылёв, бесцеремонно выуженный поутру из-под жаркого жениного бока хмурым майором и наспех извинившимся лейтенантом, за Зыкова пояснил, что большего трутня надо было поискать. И что он, Иван Иваныч, ему не конвой. И что зыковскому приятелю с бандитской наружностью он велел убираться с просеки восвояси, а Зыков подался за ним. А у него, директора, дел по маковку, чтобы за бывшими зэками вести надзор.
- А что ж ты, кудрявый, доложить-то не сподобился? – закипая уставился на него Размахнин, - Я ж тебя, как друга, просил!
- Макарыч…, я…, - заблеял в ответ директор, ладонью утирая проступивший на лысине пот, - Не подумал я… Он же отбыл… Свободный гражданин, значится… Ну, Макарыч…, - чуть не плача пытался оправдаться мужик.
- Эх, Ваня, - махнул рукой майор, - Куда хоть подаваться-то он хотел? Зыков-то?
- Так, до матери, вроде, в село, - привстал Бобылёв, - Мужики говорили, вроде, с корешем своим об том договаривался.
- Вроде-вроде, - передразнил его Размахнин, - Хоровод в огороде! – он вскочил, злющий, махнул рукой и гаркнул Семенчуку, - Прирос что ли? Поехали!
Опергруппа из города прибыла, как и обещалась. Толик, сбившийся с ног, весь день объезжавший все посёлки, на предмет поиска подозреваемого в злодеянии Зыкова, встретился с коллегами лишь вечером. Труп и улики уже отправили в город, для проведения экспертиз, а продолжать поиски ночью не было никакого смысла. Размахнин зазвал всех к себе, вечерить, да за ушицей, которую его Антонина варила так, что за уши не оттащишь, обстоятельно обсудить суть дела. Толик, заскочивший домой на минутку, проведать Яшку с бабусей, присоединился к честной компании. Тем более, что среди приехавших на подмогу, был и его однокашник по Школе милиции, Генка Капустин. За чарочкой, да под знатную закуску, обсудили всё на сто рядов. Гости и хозяева стали укладываться, а Генка увязался провожать Толика.
- Дурак ты, Семенчук, - выдал Капустин, лишь они ступили за калитку, - Зря ты от Варьки нос крутанул, - в его взгляде читалась смесь превосходства и презрения к Толику.
- Ген, не начинай, - Толик устал и совершенно не горел желанием обсуждать с ним личную жизнь, тем более что близкой дружбы между ними никогда не было.
- Варька, конечно, баба гонористая, - будто и не услышал его Генка, - Да и внешностью, что фельдфебель, но её папа…
- А ты, Ген, сам на ней женись, - усмехнулся Толик, ускоряя шаг, словно пытаясь скорее убежать от этого напрасного разговора, - А заодно и на её папе.
- Так я уже! – радостно сообщил Генка, - Со всеми вытекающими, - добавил он, намекая на карьерный взлёт.
- Совет да любовь, - похлопал его по плечу Толик, - Рад за вас! – он чуть притормозил и протянул Генке руку, - Ты дальше не ходи, Ген, похвалился и будет.
- А ты теперь локти кусай, - никак не унимался однокашник, семеня во след и пытаясь догнать, заглянуть Толику в лицо, - Дурак. Сгниёшь в этом захолустье.
- Ты, Ген, возвращайся, - Толик остановился так резко, что Генка наткнулся на него, как на стенку, - А то в нашем захолустье нынче неспокойно, кабы чего не вышло, - он хохотнул и зашагал к дому.
Следующим днём лейтенант двинул до хуторов, сговориться со староверами и проверить лесные сторожки. Савелий Михалыч, без лишних слов собрал в своём доме мужиков, обмозговать, куда подаваться перво-наперво. До самых дальних охотничьих кордонов решено было не ходить, таёжных троп Зыков знать не мог, а идти в тайгу наобум даже летом было опрометчиво, что уж говорить про зиму. К вечеру, обследовав ближайшие возможные схроны вдоль и поперёк, мужики вернулись домой ни с чем. Размахнин с городскими весь день самолично обходил все дворы, тоже безрезультатно. Ни местные шофера, выезжавшие в эти двое суток за пределы Ивантеевки и окрестностей, ни работники вокзала, Зыкова в глаза не видали. Где он мог схорониться, да ещё и с дружком, уразуметь было невозможно.
Ночь, чёрная, беззвёздная настигла Семенчука по дороге в Ивантеевку. Луна, схоронившаяся в кучных облаках, не казала своего жёлтого глаза. Лишь свет фар «Урала» освещал лейтенанту путь. На въезде в село Толик поёжился от протяжного воя собаки, доносившегося от крайних у протоки домов. Мелькнула мысль, свернуть с дороги, доехать до того края села, да налетевший внезапно ветер, яростно швырнувший в лицо ледяные осколки и пробравший, казалось, до самого нутра, будто выдул все мысли, заставив двигаться в сторону отдела.
Продолжение следует.