Олимпиада Васильевна в ярости повернула ключ в замке и быстро прошла в кухню. Ее муж сидел и смотрел телевизор, обхватив обеими руками цветастую чашку с чаем.
— Липа, хорошо, что пришла, я вот чай заварил с чабрецом.
— Изверг! Ты мне всю жизнь загубил. Я сына не видела уже много лет.
Григорий Александрович почесал щеку и нахмурился:
— Я не хочу об этом говорить.
— Хочу, не хочу! Я не спрашиваю, чего ты хочешь. Сегодня я буду говорить, а ты будешь слушать.
И Олимпиада Васильевна начала рассказ о подлеце Андрее. Григорий Александрович не решился перебить жену. Но было видно, что история, столь тронувшая его жену, не очень трогает его сердце. Когда Олимпиада Васильевна дорассказала, ее муж не проронил ни слова.
— Ты каменный? Тебе не стыдно? За что ты на сына ополчился?
— Нет, Липа, мне не стыдно. Бедовый ребенок этот Андрей, не спорю. Но запирать человека в комнате? Немыслимо!
У Олимпиады Васильевны брови поползли вверх.
— Погоди. То есть как это? Ты сына вычеркнул из жизни, потому что он запер его?
— Липа, ты умом тронулась? Как еще ты это объясняла?
— Нет, дорогой, я не тронулась. Дело в ударении, в смысле. Это как искать у пациента, где у него мышца атрофировалась, куда нажать. Вопрос миллиметра.
Григорий Александрович молчал. Но Олимпиада Васильевна продолжала, ее голос креп с каждой секундой:
— Я по-другому скажу. Для тебя кошмар — не то, что он просто младшеклассника обидел. Не то, что их было трое против одного. Кошмар в способе, который они выбрали. Да, Гриша?
Муж отшатнулся от нее, почти вжался в стену. Она тронула его руку.
— Да? Ты не можешь перенести, что они его заперли?
Григорий Александрович посмотрел ей прямо в глаза:
— Да. Это жестоко. Это бесчеловечно.
— Почему? Да почему? Это лучше, чем избить, он вообще не пострадал физически. Там даже еда была!
— Не говори мне ничего про еду! — вдруг заорал на всю квартиру Григорий Александрович. — Ни слова больше, поняла?
Он вскочил и вышел из кухни. Олимпиада Васильевна слышала, как он шуршит своей курткой, звенит ключами. Наконец она услышала, как дверь открылась и хлопнула, закрываясь.
«Это не будет легко», — подумала Олимпиада Васильевна.
Было совсем неясно, какая муха уже много лет кусает ее мужа. Она была уверена, что он ушел ненадолго, что остынет и скоро вернется. Но сейчас ей было важно не это. Она всё же должна найти сына. Даже если тот не хочет ее видеть, она должна. Обязана сказать, что всё узнала, что не должна была ни на секунду предполагать, что ее сына одолело просто праздное хулиганство.
Она достала записную книжку и нашла нужный номер, а потом, щурясь, стала набирать его на кнопочном телефоне:
— Алексей, добрый вечер. Это физиотерапевт Олимпиада Тихонова. Вам удобно говорить? Помните, вы мне помогали найти телефон сына? Не могли бы вы мне уделить еще несколько минут?
Это твои дочки?
Пожилая женщина в сером пальто стояла у подъезда и не решалась нажать на кнопки домофона.
«Что за глупость пришла тебе в голову? Может, он тут и не живёт, тебе же сказали, неточно. И он совершенно точно не хочет тебя вспоминать. Еще не поздно сесть на поезд и уехать», — размышляла она. И тут она услышала детский смех:
— Алька, не щекочись!
— А вот и буду! Получи, вредина!
Две презабавных девчонки лет шести пытались свалить друг друга в грязный снег и извалять в серых городских сугробах хорошенькие розовые пуховички.
— Света! Аля! Перестаньте, — раздался мужской голос.
Очень знакомый голос. Олимпиада взглянула на мужчину — перед ней стоял Виталик. Он тоже посмотрел на нее и сразу узнал.
— Мама?
— Виталик! Это твои дочки?
— Даже не знаю, как тебе сказать, мама. В общем, ты теперь дважды бабушка, — опустил глаза Виталик. Олимпиада Ивановна расплакалась прямо у домофона.
— Не так я хотел тебе сказать. Но всё откладывал.
Он поднес к домофону ключ и открыл дверь.
— Папа, это твоя мама? — спросила одна из девочек.
Виталик потряс головой, словно сбрасывая с себя странность всей ситуации:
— Да, это моя мама, ваша со Светой бабушка. Ну что, давайте пойдём все вместе пить чай с тортом?
— Ура! Торт! — девочки, толкаясь, побежали к лифту.
— Это ведь ты нам принесла? — улыбнулся Виталик, показав на вафельный тортик в руках матери. — А то у меня нет другого торта.
Олимпиада Васильевна кивнула:
— Ты меня приглашаешь в дом?
— Конечно, мама. Только…
— Что? — Олимпиада Васильевна насторожилась.
— У меня всё непросто. Имей в виду. Проходи, — и он придержал дверь, пропуская мать.
Котлеты на три дня
Григорий Александрович не мог ничего сделать — его любимая жена, его добрая Олимпиада не выдержала и поехала к сыну в другой город. В глубине души пожилой мужчина понимал, что решение у жены правильное, что сын, наверное, человек не очень плохой, что материнская любовь не угасает.
Но сам не поехал. Теперь волнуется, как она там. Добралась ли? Встретила ли Виталика?
Вот же остолоп, этот Виталик! Уже в школе вляпался в какую-то гадость, дал себя обхитрить этому сопляку. А потом запер его. Как такое в голову могло прийти?
Григорий Александрович сжимал кулаки. Потом осторожно разжал их и пошел варить себе макароны. Терка с уже натертым желтым сыром стояла на столе и ждала его. Он помешал в кастрюле, чтобы отлепить от стенок прилипшие макаронины. И продолжал размышлять.
Никого нельзя запирать. Особенно ребенка. Особенно надолго. Никто такого не заслуживает, даже этот воришка подленький. Как тебе могло такое в голову прийти, Виталик? Ты мне больше не сын.
Он слил воду, откинул макароны на дуршлаг, сел в кресло и стал вспоминать.
Ему было десять лет, когда над ним подшутили дворовые ребята чуть постарше. Маленький Гриша рос без отца, мать воспитала его самостоятельным. Директор завода, она часто уезжала в другой город на день или два, оставляла ему готовые обеды и ужины. И в тот раз она тоже уехала.
Ребята во дворе его недолюбливали: сын директорши, по их мнению, был избалованным и уж точно «жировал». Мать Гриши была честной, ничего себе лишнего не брала, но кому докажешь. Когда мать уезжала, мальчишки задирали Гришу не на шутку. Он никогда ей не рассказывал — зачем матери лишние тяготы? Убегал, научился маленько драться.
Вот и сейчас, когда Гриша возвращался из школы, они погнались за ним, чтобы отмутузить. Он бежал изо всех сил, чтобы успеть домой, пока его не схватили. Добежал до подъезда, понесся по лестнице, открыл ключом тяжелую входную дверь. Его преследователи были уже на лестничной клетке. Гриша торопился, выронил ключ, закрыл дверь.
— А это тут у нас что? Директорский сыночек потерял золотой ключик! — противно просюсюкал старший из хулиганов.
— Давай запрём его!
Гриша услышал, как ключ поворачивается в замке. Он остался один в крошечной квартире. Коридорчик и одна комната, кухня прямо в ней. Они с матерью жили очень скромно. Сначала он решил позвонить дяде Вове, соседу. Но тот не отвечал. Потом мать узнала, что дядя Вова лежал в отключке после запоя. Номера матери у него не могло быть, мобильных телефонов ведь тогда не существовало. Больше родных у них не было.
Можно было, наверное, позвонить сразу в милицию, но Гриша побоялся, что навлечет беду на ребят во дворе. Одно дело — просто драться, другое — вызвать милицию. Такого бы никто не понял.
Он сидел взаперти три дня, пока не приехала мать. Ел котлеты с рисом из холодильника. На второй день отключили электричество во всём районе. Настал вечер, в каморке стало темно. Гриша стал бояться каждой тени.
С тех пор он не может есть еду, приготовленную заранее.
С тех пор он недолюбливает темноту, даже сейчас, хотя он уже старый человек, которому не пристало бояться наступления ночи.
С тех пор он знает, что запирать ребенка недопустимо. И не может простить сына.
Он бы и рад простить, но на сердце как будто камень положили. Он видит в сыне своих обидчиков, которые, кстати, так и не вернулись ни разу его проведать.
Кстати, он так и не знает, куда они пропали после того случая. Он больше их не видел.
Что он знает точно, так это то, что Виталик ему больше не сын. Он не хочет иметь ничего общего с теми, кто может так поступить. И ничего его не оправдывает. Липа думает, что это оправдание — наказать подлеца. Но это неправда. Есть вещи, которых делать нельзя никогда и ни с кем.
Даже если Липа будет с ним видеться, он не станет поддерживать отношения. Жена, ладно, пусть ездит. Она же ничего не знает.
И самое главное — она не должна ничего узнать. Мужчина не должен показывать чувства. Это же стыд и срам — обсуждать тут что-то, объяснять. Как он, Григорий Александрович, решил, так и будет.