Пароход швартовался у Севастопольского причала. Сырой осенний ветер гулял над пристанью, то и дело низкое небо сыпало моросью
- Яков Александрович! Будьте готовы, через десять минут сойдём на берег! - напомнил сопровождающий.
Слащёв рассеянно кивнул. Здесь почти всё было, как тогда, год назад. То же серое осеннее море, тот же рейд. Парадным белым амфитеатром великий русский город спускался к пристаням. За мысом Южной бухты только что скрылся простой и изящный Памятник Затопленным кораблям. Справа из-за серой цепи пакгаузов выплыла величественная колоннада Графской пристани. А вдали на холме над гущей вечно-зелёных туй и кипарисов возвышался купол Панорамы.
Всё, да не всё как тогда. Нет бешеных толп, осаждающих причалы, костров на мостовой возле Чесменского дворца - в штабе Главнокомандующего спешно жгли документы, которые не собирались вывозить. Тишина. Город кажется почти безлюдным.
- Оно и понятно, - как будто угадал мысли бывшего генерала стоявший рядом бывший начальник штаба Мстислав Мезерницкий, - начальство теперь в Симферополе должно сидеть. А флота на Чёрном море больше нет... Откуда тут народу взяться?...
Слащёв обернулся и жёстко произнёс:
- Флота пока нет! Не забывайте, полковник, что к этому приложили руку известные нам всем лица! Но убеждён, это ненадолго!
Мезерницкий пожал плечами и промолчал. О ненависти своего шефа к барону Врангелю было известно всем и давно. Их конфликт послужил одной из главных причин того, что они сейчас находятся здесь и вот-вот вновь ступят на родную землю... Сам Слащёв с женой и пятеро офицеров из его корпуса, изъявивших желание разделить судьбу с командиром.
Итальянский пароход "Жан" приблизился в причальной стенке, заскрипели швартовые лебёдки, палуба быстро заполнялась пассажирами. Самый разнообразный люд: суетливые греческие спекулянты, турецкие коммивояжеры - все, кому не терпелось половить рыбу в мутной воде ещё почти никем не признанного Советского государства.
На причале их встретили двое во френчах без знаков различий.
- Господа, прошу следовать за нами! - и указал на тёмно-зелёный "Форд" неподалёку. - Мы направляемся на поезд и сразу в Москву, - более мягким тоном пояснил встречающий.
На автомобиле за пять минут доехали до вокзала. По дороге Слащёв вспомнил, что раньше мелкосидящие и самые почётные суда могли доходить до самого тупика Южной бухты. Там располагалась Царская пристань, туда всегда прибывала императорская яхта. У причала был выстроен красивый павильон для приёма высоких гостей. А для полного удобства прямо к пристани подвели железнодорожную ветку, хотя до вокзала и так было рукой подать.
- А как теперь называется Царская пристань? - неожиданно спросил он у попутчиков.
Тот недоумённо оглянулся и пожал плечами:
- Пока никак. Но будет Советской, это точно!
Подъехали к вокзалу, автомобиль въехал прямо на перрон. Встречающий тут же распорядился:
- Господа Мезерницкий, Мильковский, Гильбиз и госпожа Нечволодова - пожалуйста в третий вагон, купе для вас приготовлены! А Вас, господин Слащёв, попрошу в четвёртый! Ненадолго, с Вами хотят побеседовать.
Слащёв отметил про себя, что этому молодому человеку - явному сотруднику ЧК - сначала было неприятно произносить слово "господин", но, видать, быстро свыкся. Яков Александрович всё же почувствовал раздражение при виде формы без знаков различия, добавил злости и довольно расхлябанный вид караульных, поставленных у вагона. Стоя в весьма вольных позах, опираясь на винтовки, эти парни-красноармейцы с любопытством разглядывали "великого и ужасного белогвардейца", пожаловавшего к ним. Слащёв краем уха услышал, как один из них полушёпотом пропел:
- Всех буржуев не накормишь - у них пузо велико! Чёрно море бы наполнить - оно очень глубоко!
Яков бросил на певуна пристальный взгляд. Опять начала накатывать злоба, как в былые времена заломило затылок - он знал и боялся этого чувства. Будучи во главе войск, сколько раз он снимал это давящее напряжение командой: "В расход подлеца!" или "На фонарь изменников!". И быстро отпускало. Правда, потом, чтобы не вспоминать этих расстрелянных и повешенных приходилось прибегать к излюбленному средству - порошку. Тогда напряжение вновь сменялось недолгой эйфорией, а мозг начинал работать чётко, как часы и без устали. Но только до следующей дозы...
В эмиграции Слащёв почти избавился от пагубной привычки и теперь, испугавшись рецидива, он, глядя в упор на часового, шумно вздохнул и громко сказал:
- Как винтовку держишь, солдат?! Это оружие, а не бабье вымя! - и обернувшись к сопровождающему, добавил - Дать ему двадцать пять шомполов!
Часовой машинально встал по стойке смирно и замер, хлопая глазами. Сопровождающие недоумённо обернулись. Слащёв вдруг расхохотался:
- Нервы, господа, не обращайте внимания!
Они вошли в вагон. Это был бывший "классный", переделанный под штабной салон во время войны. Внутри стоял большой овальный стол, кресла, помещение освещала большая настольная лампа. Из-за стола поднялся высокий худощавый человек лет пятидесяти с чёрной эспаньолкой и пронзительным взглядом. Он подошёл, внимательно глядя в глаза Слащёву. Тот вдруг почувствовал то, что раньше любили говорить про него самого - что от такого взгляда ничего не утаишь... И кажется он узнал этого человека. Ну как же - неоднократно видел в трофейных большевистских газетах...
Несколько секунд человек с эспаньолкой сверлил глазами прибывшего, будто изучал его душу, потом слегка улыбнулся и протянул руку:
- Здравствуйте, Яков Александрович! Будем знакомы. Я Дзержинский. Звать Феликс Эдмундович...
***
Никто из репатриантов и не подозревал, что всего за неделю до их возвращения в Кремле на заседании Политбюро шёл яростный спор, решающий их дальнейшую судьбу.
- Исключено! - неистовствовал Зиновьев. - Это будет издевательство над трудящимися! Он палач! У него руки по локоть в крови! Если и разрешить приехать, то только до ближайшей ЧК!
Ворошилов покачал головой:
- Григорий Евсеевич! Ты не был на Южном фронте. А у меня много сведений накопилось. Так вот: этот Слащёв не такой уж и кровавый. Есть среди них и куда похуже! Свои же белячки его в эмиграции таким ославили. Когда он с Врангелем посра... - он поперхнулся и, покраснев, посмотрел на председательствующего Ленина. - поругался! А бил он наших крепко, в хвост и в гриву! Так вот пусть теперь поучит, как грамотно бить-то! А там... там посмотрим!
Сталин кивнул:
- Вспомните Петра Первого, товарищи! Как у классика: "И за учителей своих заздравный кубок поднимает!". Ну мы без кубков, конечно, обойдёмся. Но умного врага не обязательно бить! Его нужно приручить!
Бухарин решительно мотал головой в знак протеста:
- Я не доверяю Слащёву! Решительно! Не верю в раскаяние таких людей! Вредить он собирается! Прощая его, мы плюём в глаза нашим товарищам, кто живые! А кто погибли - на могилы харкаем!
Каменев возразил:
- Ох, Коля! Ну что ты всё со своим: "вредители, вредители"! Так, глядишь, и сами себя однажды во вредители запишем!...
Ленин поднял руку, прерывая спор:
- Ну что, товарищи дорогие, если согласия нет, давайте голосовать! Кто за амнистию бывшему врангелевскому генералу Слащёву и его пяти его офицерам и зачислению их на научно-преподавательскую работу?
Сталин, Каменев и Ворошилов подняли руки.
- Кто против?
Проголосовали Зиновьев, Бухарин и Рыков.
- Ну? - вызывающе спросил Зиновьев. - Что скажет Владимир Ильич?
Ленин оглядел всех своим легендарным прищуром, побарабанил пальцами по столешнице и наконец сказал:
- У меня не было и нет окончательного мнения на этот счёт. Но поскольку в Реввоенсовете и в ВЧК большинство высказалось положительно, предлагаю ... амнистию предоставить!
***
За эти дни было передумано многое. Взвешено все за и против. Он не стал сторонником большевиков, ни в коем случае! Но и тихо загнивать в эмигрантской нищете - та ещё альтернатива. Врангель был обязан ему самыми решающими победами. Но непомерное честолюбие барона не позволяло ему терпеть рядом с собой ярких личностей. О своей ненависти к Врангелю и своём отчаянном положении думал Слащёв тем летним днём, сидя в грязной забегаловке на одной из улочек Галаты - здесь селились русские эмигранты, те, кто оказался на чужбине без гроша в кармане. Поцеживая ракию из грязного стакана, закусывая полусырой кукурузной лепёшкой, он сидел, погрузившись в свои невесёлые мысли, когда услышал над ухом:
- Ваше превосходительство, разрешите?
Над столиком склонился чернобородый человек в потрёпанном френче.
- Газет не читаете? Бывшее превосходительство! - грубо ответил Слащёв.
- Виноват, позвольте присесть? Поверьте, нам есть о чём поговорить!
Неожиданный посетитель представился. Это был некогда знаменитый Фёдор Баткин. Эсер, в 1917-м заделавшийся агитатором на Черноморском флоте и по такому случаю сам себя произведший в матросы. Баткин был сторонником курса Временного правительства, считал, что война с Германией, Австрией и Турцией всенепременно должна быть доведена до победного конца. Оратор он был отменный. Не хуже своего кумира Керенского. Какое-то время, благодаря его выступлениям, черноморцы сохраняли дисциплину и не разлагались по примеру балтийцев. Но всему хорошему приходит конец. Дисциплина всюду рушилась, армия и флот разваливались, потом пожаловали большевики. Баткин примкнул к Корнилову, проделал в обозе Добровольческой армии знаменитый Ледяной поход, потом ошивался где-то в ОСВАГе (Осведомительное Агентство, в армии Деникина занималось пропагандой). И вот всплыл...
После ряда подобных якобы случайных встреч выяснилось, что Баткин теперь работает на чекистов! Вот это поворот! Хотя чего не сделаешь, чтобы оставаться на плаву... Вскоре Слащёву сделали недвусмысленное предложение... Он долго думал. В принципе, что он терял?...
***
Потомственный офицер. Выпускник Павловского училища. С юности увлекался партизанскими рейдами. Много читал о них, разрабатывал теорию, мечтал когда-нибудь сам их проводить. Ещё до войны 1914 года написал работу "Ночные действия". Изучал опыт капитан-лейтенанта Белли с его рейдами во время Итальянского похода 1799 года. Всего себя посвящал службе и науке. В офицерском собрании Финляндского полка сослуживцы смеялись над его привычкой предпочитать шоколад выпивке и за глаза называли "красной девицей". Потом выгодная женитьба на дочери полкового командира. Все перспективы... Где-то они сейчас - жена Софья и дочка Верочка?... С семнадцатого года как потерял с ними связь...
Но характер о молодого офицера оказался не простым. Отучившись в Академии Генерального штаба, он, к удивлению знакомых, не получил при выпуске высокий балл. И к Генштабу причислен не был. Слащёв подобно Наполеону "не умел подчиняться"... И в учёбе налегал только на то, что считал полезным в военном деле. И в знак протеста из-за низкого балла ушёл преподавать в Пажеский корпус... Что его ждало при нормальном течении жизни? Дотянул бы до подполковника и на заслуженный отдых. Хорошая жена, хороший дом...
Но случился 1914 год. Как большинство молодых офицеров, Яков был счастлив. Вот она, возможность себя реально проявить! С декабря 14-го он на передовой. За три года вырос от штабс-капитана до полковника. Ценой пяти ранений и двух контузий. Фатализм и безбашенность быстро остудили первые месяцы боёв. Он понял, что геройски погибнуть - дело нехитрое. А надо побеждать! Ещё на преподавательском поприще внушал он воспитанникам корпуса: плох тот командир, который победил, но ценой больших потерь. Особенно, если это происходит регулярно. Преступно воспринимать большие потери как доказательство доблести!
Слащёв бывал безжалостен к подчинённым. Гонял до седьмого пота. И солдаты в эти минуты мысленно готовы были его разорвать. Любимым его наказанием для проштрафившихся было заставить окопаться за пять минут, а после "обстрелять" окопавшегося камешками. Если попадают по солдату, а не по свежему брустверу - значит плохо окопался, пуля достанет - копай по новой, олух! Но злость солдатская проходила после первого же боя. Начинало доходить, что его благородие не просто так измывается, а для их же пользы...
- Двадцать секунд, вашу душу! - орёт командир батальона Слащёв. - Вы должны пробегать этот отрезок не больше чем за двадцать секунд! Замешкался, сукин сын, а там второй номер уже гашетку нажал, ты, ты и ты уже перед Создателем!
Бой под Люблиным. Батальон Слащёва совершил скрытный манёвр и ударил во фланг наступающей немецкой части. У германцев потери за шестьдесят убитых, тринадцать пленных, в том числе один офицер. У слащёвцев - четверо убитых, девять раненых. После боя на построении солдаты уже другими глазами смотрят на командира. И он больше не называет их сукиными детьми.
У других офицеров зачастую по-другому... Во время затишья "отцы-командиры"всё в блиндаже, за картами. Не подумайте чего - игральными! Если занятия с личным составом, то только строевые. Для парада хорошо, для войны - смерти подобно. Как плохое настроение или солдат какой с ноги сбился - под ружьё его, сволоту! Два часа по стойке смирно со всей амуницией! Начнётся обстрел - приказ никто не отменял. А чего эту серую скотинку жалеть? Их у нас много! Или круги гусиным шагом нарезать. Или по-пластунски бачки с супом нести... А в начале 1916-го кто-то шибко умный "наверху" придумал "для поднятия дисциплины" солдатиков розгами пороть...
Вывели из строя пулемётчика, немолодого уже, из ратников. Он вовремя не козырнул офицеру. Кладут на козлы, портки спускают и порят перед всем честным строем...
- Девятнадцать, двадцать! Будя! Слазь! - командует фельдфебель. Торопливо подтягивая штаны, слезает пулемётчик, сам наверняка отец семейства, трясётся и плачет. Не от боли,от стыда...
В общем к семнадцатому году не нужны были никакие жидо-масоны, никакие англо-саксы!
Но Слащёву было не до всего этого. Он, как и любой офицер вне политики. Главное войну выиграть. А тут...: