Продолжение воспоминаний графини Марии Эдуардовны Клейнмихель (фрейлины императрицы Марии Александровны) с приложениями
Моя бабушка (Полина Адамовна) и жена Бальзака (Эвелина Ганская) имели еще третью сестру (здесь Каролина Адамовна Собаньская), бывшую в первом браке за графом Собаньским (Иероним). От этого брака происходит княгиня Сапега. Ввиду того, что сестра моей бабушки очень рано овдовела, она вышла замуж за полковника Чирковича, вице-губернатора Крыма. После его смерти, уже пятидесяти лет, вступила она в третий раз в брак с писателем Жюлем Лакруа, братом "библиофила Жакоба" (здесь Поль Лакруа, составившего, между прочим, жизнеописание Николая I-го.
В 20-х годах сестра моей бабушки, вместе со своим вторым мужем, жила в Крыму. Она была необычайно красива. Генерал-губернатор всего юга России, граф де Витт (Иван Осипович), страстно в нее влюбился и она, на этом основании, в течение многих лет разыгрывала роль вице-королевы Крыма.
Княгиня Воронцова (Елизавета Ксаверьевна) и госпожа Нарышкина (Ольга Станиславовна), обе необычайные красавицы, были её интимнейшими, неразлучными подругами. В хронике тогдашних дней сообщаются совершенно фантастические сведения об этих трёх дамах.
Между прочим, эти современные леди Годивы, как рассказывают, в ясную, лунную ночь совершили поездку верхом, в костюмах Евы до ее грехопадения. В английской балладе говорится, что тот любопытный, который посмел взглянуть на леди Годиву, ослеп. Такая кара не постигла тех многих любопытствующих в Крыму, когда мимо них проскочила галопом эта ночная кавалькада.
Еще следующее слышала я о них в моей юности: эти три дамы сходились изредка с какой-то таинственной особой, французской эмигранткой. О религиозности и добрых делах этой особы ходили слухи по всему Крыму. Но она избегала говорить о своём прошлом; её же прислуга тайком передавала, что она носила постоянно полосу из оленьей шкуры на теле, на груди, и что она эту полосу не снимала, даже сидя в ванне. После её смерти выяснилось, что этой оленьей шкурой она скрывала обесчещивающее её клеймо на плече, выжженное палачом.
Как бы то ни было, в Крыму распространился слух, что усопшая была прославленная де ла Мотт (здесь графиня Жанна Ламотт-Валуа), печальная героиня истории с "ожерельем королевы". Она обитала в зеленом дом, в Кореизе, поместье князя Юсупова и туристам показывают её гробницу в Старом Крыму.
В 1868-69 году была я вместе с великой княгиней (Александра Иосифовна), супругой великого князя Константина Николаевича, в Монтрё. В то время великие княгини путешествовали не так часто, как теперь. Каждое пребывание их за границей считалось большим событием, о нем писалось в газетах, как будто это представляло интерес. Высокие путешественники были окружены большою роскошью, ездили в сопровождении большой свиты, швыряли деньгами.
Гофмаршалом, назначенным для сопровождения великой княгини, был финляндский адмирал, барон Бойе (Аксель Иванович); кроме того, её сопровождал врач, доктор Михайлов и пианист Кюндингер (Рудольф Васильевич). Великая княгиня везла с собою собственный рояль, так как ни на каком другом играть не хотела.
Для прислуживания ей сопутствовало 15 человек, 4 горничные, из которых главная носила названа камер-дамы, что равнялось почти фрейлине; она была вдовой лейтенанта. Затем следовали массажистка, камердинер-парикмахер, камердинер-хранитель драгоценностей, два лакея и кавказец, унтер-офицер полуслуга, полу-воспитатель юного великого князя (Вячеслав Константинович). У барона Бойе был свой собственный камердинер. Баронессу Роткирх, подругу великой княгини, сопровождала, также, как и меня, собственная камер-дама.
К особам, особенно часто бывавшим в Монтрё, в вилле Ришелье у великой княгини, принадлежали Дон-Карлос, претендент на испанский престол. Они жили со своей многочисленной свитой на соседней вилле. Свита его состояла из испанских легитимистов, под названием "Blancs d'Espagne".
Дон Карлос был тогда очень красив, тип романтического авантюриста. Часто проезжал он мимо нас на своем прекрасном, белом коне, в чёрном плаще, в красном, так идущем к смуглому цвету его лица, баскийском берете. Он был обыкновенно окружен многими своими единомышленниками, из которых мне были знакомы его капеллан и его учитель фехтования.
Принц Вильгельм Прусский, ставший впоследствии Императором Вильгельмом II и его брат Генрих, провели также осень, вместе со своими воспитателем Гинцпетером и его женой, в Кларансе. Они иногда посещали великую княгиню (которую они называли "тетя Санни") и её двоюродного брата Вячеслава, но ввиду того, что она была значительно развитее и более успевавшей в науках, чем они, отношения между детьми не были никогда интимными.
Принц Вильгельм был очень живыми мальчиком, остроумным, всегда готовым на веселую шутку, самоуверенным. Принц Генрих, в противоположность ему, был скромен, застенчив и держался всегда в тени.
В Hôtel Monnet, в Веве, было много русских, между прочим, князь Андрей Трубецкой с супругой, урожденной Смирновой, граф (Петр Павлович) и графиня Шуваловы с детьми, с которыми я часто сходилась; старшая дочь (Ольга Петровна) вышла замуж за князя Долгорукова, впоследствии ставшего обер-гофмаршалом двора. Вторая дочь повенчалась с казацким офицером Орловым (Давид Иванович), сын которого - Иван Орлов в начале революции жестоким образом был убит казаками.
Третья дочь, Софья, стала женою графа Бенкендорфа (Александр Константинович), последнего посла в Лондоне. Маленькая Миньона (Елизавета Петровна Шувалова), общая любимица, вышедшая впоследствии замуж за графа Андрея Бобринского, была тогда очаровательной шестилетней девочкой.
Большим наслаждением было для меня также общение с княгиней Бирон (Елена Васильевна), урожденной княжной Мещерской. Она была чрезвычайно добра ко мне и постоянно меня приглашала к себе. Великая княгиня, супруга великого князя Константина, была очень дружна с княгиней Бирон, часто с нею виделась и радовалась её хорошему отношению ко мне.
Я была тогда вся под впечатлением русского романа, обратившего тогда на себя внимание: "Ледяной дом" Лажечникова, в котором описывалось соперничество двух государственных деятелей того времени - чужестранца Бирона и национального героя Волынского.
Я теперь не думаю, чтобы Эрнст Иоганн Бирон был более жесток, чем его современники. Он был дитя своего времени, а это было жестокое время. Но тогда я возмущалась Бироном. Я читала, что он желавших его предать украинских делегатов (посланных) велел обратить в ледяные статуи. Их обливали водою в морозную январскую ночь, пока они не обратились в ледяные глыбы. Это контраст к факелам Нерона.
Я была в ужасе от этих описаний и представляла себе потомка Эрнста Иоганна Бирона, этого ужасного фаворита Императрицы Анны Иоанновны, грубым, жестоким ребенком, и я была почти разочарована при виде маленького Бирона, этого благовоспитанного, нежного мальчика, в черном бархатном костюме, с мягкими чертами симпатичного лица, со всей его изящной внешностью.
Он был чрезвычайно привязан к своей матери, был очень хорошо воспитан и приветлив со всеми. Я не могла никак себе представить, что это отпрыск человека, тиранившего всю Россию. Я была уверена, что этот лоск был только внешним и что я скоро наткнусь на черты варвара.
Весь двор великой княгини знал об этих моих предположениях и, когда я возвращалась от Биронов, меня обыкновенно встречали одними и теми же вопросами: "Ну, как на этот раз с великими психологическими наблюдениями? Укусил ли кого-нибудь молодой Бирон, вставил ли кому-нибудь булавки в сидение или выколол глаза кошке? Какую жестокость он совершил?"
И каждый раз я должна была признаваться, что юный Бирон не совершал ничего противоречащего его хорошему воспитанию, и великая княгиня, очень его любившая, ставила его постоянно в пример своему сыну Вячеславу, которого его дядька, унтер-офицер, кавказец, конечно, не мог научить утонченным манерам.
53 года прошло с того времени, как я предавалась этим моим психологическим наблюдениям. Между тем, за это время я часто в жизни встречалась с принцем Бироном, видела его юношей, зрелым мужчиной, и всегда встречала в нём те же черты, который я замечала у него в детстве: его вежливость, приветливость, доброту. Я имела также случай познакомиться с его женой и испытать на себе обаяние её личности.
Вторая жена принца Бирона, была урожденной Жанкур, дочерью маркиза де Жанкур, одного из благороднейших людей Франции. Его супруга, приветливая маркиза де Жанкур, была одной из самых замечательных женщин Франции и ее салон в течение 25 лет считался необычайно изысканным.
Что касается воспитания маленького великого князя, то его несчастный воспитатель, во время нашего пребывания в Лейпциге, так напился в трактире, что студенты принесли его бездыханное тело в ярмарочный барак, где они его показывали за деньги, сделав надпись: "Казак и Олень" (к несчастью он был в национальном костюме). В этом виде нашел его барон Густав фон Герсдорф, камергер короля саксонского, прикомандированный к особе великой княгини.
По поводу Густава фон Герсдорф вспомнилось мне маленькое происшествие, вызванное юным Вячеславом при саксонском дворе. Великая княгиня гостила несколько дней в Дрездене, у короля Иоганна Саксонского (отца короля саксонского Альберта). Перед завтраком мы все собрались в одном из залов.
Маленький восьмилетний великий князь спросил о чем-то фон Герсдорфа, который ему, шутя, ответил: "Как прикажете, ведь, вы господин, а я слуга ваш", чего, конечно, умнее было бы не говорить ребёнку. Собирались к столу, и юный великий князь вдруг крикнул резким голосом, указывая пальцем на фон Герсдорфа: "Мама, погляди, слуга тоже сел за стол". Все обратили изумленные взгляды на ребенка. Великая княгиня покраснела и в ужасе воскликнула:
- Вячеслав, ты с ума сошел? Перестанешь ли ты говорить глупости!
- Но, мама, я, ведь, не говорю глупостей! Это - правда! Он сам мне сказал, что он - слуга.
Смущение охватило всех и бедный фон Герсдорф стал застенчиво давать разъяснения.
Отец мой был назначен сенатором первого административного департамента и моя мать уехала с моей сестрой и мною на зиму в Париж. Чаще всего мы посещали дом русского посланника в Париже, барона Будберга (Андрей Федорович), интимного друга и товарища моего отца. Я брала уроки танцев, и стала постоянной приятельницей Мими Будберг и ее братьев: Петра, Теодора и Александра. Уроки танцев происходили попеременно то в русском посольстве, то в Тюильри у герцогини Таше де ла Пажери, муж которой был обер-гофмейстером двора.
Между нашими танцорами, 16-20 летней молодежью, были многие из тех, с которыми я впоследствии встречалась в жизни. Там был Митя Бенкендорф, чья мать, во втором браке, была за маркизом д'Аш и жила в то время в Брюсселе. Она часто приезжала в Париж, навещать воспитывавшегося там сына. Был там также и маленький Карл Алменда, морганатический внук принца Карла Баварского, которого я впоследствии часто встречала в Петербурге, как секретаря посольства.
Постоянным посетителем домов Будберг и Таше де ла Пажери был советник посольства граф Эберхард фон Сольмс-Сонневальде (Eberhard zu Solms-Sonnenwalde). Сорокапятилетний, высокий, стройный блондин, он обладал изысканной внешностью, был прекрасным танцором, и охотно был с нами, самыми младшими в этом обществе. Он часто со мной танцевал, что мне очень льстило и я проводила с ним время охотнее, чем с другими вышеназванными кавалерами.
При его приближении меня охватывало большое волнение, я краснела, и будбергская молодежь скоро подметила, как меня очаровал Сольмс и не скупилась, по отношению ко мне, в насмешках. Однажды молодежь дошла до того, что я залилась слезами, что ее чрезвычайно испугало и она, предоставив меня моим страданиям, начала о чем то в уголке перешептываться. Когда граф Сольмс подошел пригласить меня на тур вальса, он заметил мои красные, опухшие глаза и участливо спросил меня о причине моей печали.
Я очень покраснела и глаза мои снова наполнились слезами. Он, очевидно, давно заметил то впечатление, которое он на меня произвел и это, в одно и то же время, и льстило, и забавляло его. Он был особенно внимателен ко мне, и я вернулась домой успокоенной и совершенно очарованной. Но всю ночь я не смыкала глаз.
Прошли недели, уроки танцев окончились. Я продолжала тайком боготворить Сольмса и он поддерживал мое все более разгорающееся чувство всевозможными знаками внимания, посылал мне конфеты, приносил нам билеты в театр и, наконец, преподнёс мне веер, расписанный его рукою, которым я восхищалась более, чем всеми произведениями старых и новых мастеров. Мне хочется о нем подробнее поговорить.
Как младший член многочисленного семейства, старший сын которого являлся владельцем майората, вступил он офицером в конно-гвардейский полк, наделал долгов и должен был бросить службу в полку. Без всяких средств уехал он в Дрезден изучать живопись, жил там чрезвычайно бедно и зарабатывал хлеб насущный писаньем портретов. Когда его дядя умер, оставив ему небольшое наследство, его родственники, доложили кое-что, чтобы дать ему возможность пойти по дипломатической части. Он был деловит, хорошо выглядел и его старинное имя обеспечивала ему хорошие связи. Он скоро сделал блестящую карьеру.
В то время в прусском посольстве в Париже работали люди высокопоставленные. Секретарями посольства в Париже был тогда принц Генрих VII фон Рейсс, граф Линар и граф Гацфельдт, бывший впоследствии послом в Лондоне. Все они были охотно приняты при дворе Наполеона III, и флирт Императрицы с принцем Генрихом VII фон Рейсс был всем известен.
Однажды, когда мы в саду посла, у Будбергов, играли в прятки, что давало нам возможность уединяться, граф Сольмс, нежно глядя на меня, сказал: - Если бы я мог Вам предложить подходящий для Вас дом или Вы были бы богатой американкой, подобно невестам моих друзей Линара и Гацфельдта, я бы просил Вашей руки. При мысли, что Вы можете выйти за другого, меня охватывает такая злоба, что я мог бы этого другого задушить. Ах, если бы я имел независимое положение, обеспеченное существование, с какой радостью я взял бы Вас себе в жены; а Вы, малютка, взяли ли Вы бы меня?
Когда я теперь, спустя 58 лет, вспоминаю об этом, мне кажется, что это было лишь странной фантазий с его стороны. Но тогда, меня, шестнадцатилетнюю, влюбленную, делала счастливой мысль, что он просит моей руки. Я ему ответила, что я никогда не выйду за другого, хоть бы я ждала сто лет до тех пор, пока он будет иметь хороший пост и обеспеченное положение.
Всю ночь провела я без сна и под утро меня осенила необыкновенно дерзкая мысль, которая может найти себе оправдание лишь в моей молодости, неопытности и обуревавших меня чувствах. Я схватила перо и написала письмо королю Вильгельму. Я часто видела короля в Вильдбаде и в Эмсе, где он несколько раз посетил мою мать. Я и теперь еще вспоминаю, несмотря на долгие, долгие годы, как билось мое сердце, когда я писала это письмо.
Содержание его таково: "Ваше Величество, преклоняясь с благоговением перед особой Вашего Величества, хотела бы я напомнить Вам слова Вашего Величества. Когда Вы в Вильдбаде возложили Ваши руки на мою голову, Вы сказали: "Я надеюсь, что это дитя будет счастливой". Ваше Величество, я люблю одного из Ваших подданный, графа Эберхарда Сольмса, и он меня также любит.
Единственным препятствием нашему союзу, нашему счастью служит то обстоятельство, что мы оба без средств. Вчера граф мне сказал, что, если бы он имел независимое положение, он сделал бы мне официальное предложение. Ваше Величество, Вам было бы так легко содействовать нашему счастью. Вы располагаете столькими местами. Назначьте его куда-нибудь, где бы он имел возможность жить совместно со мною и разрешите мне отныне подписываться верноподданной Вашего Величества.
Ни граф, ни мама не знают ни слова об этом письме. Я боюсь, что они очень были бы рассержены узнав о нем, умоляю Вас, Ваше Величество, не выдавать моей тайны".
На следующее утро, когда я вышла в сопровождении моей камер-фрау, я отправила это письмо и ждала последствий моего поступка.
Прошло два месяца и я начинала думать, даже была исполнена уверенности, что письмо никогда не достигнет своего назначения. Я жила в постоянной лихорадке: давая волю голосу рассудка, я начинала понимать как неуместен и дерзок был мой поступок. Наконец, однажды, нас посетил граф фон Гольц, прусский посланник в Париже, и передал моей матери конверт, полученный им для нее из Берлина. В конверте находились два письма: одно к моей матери, другое ко мне. Король писал мне следующее:
"Милое дитя, Ваше письмо сердечно меня тронуло, я счастлив, что могу сказать Вам сегодня, что я нашел средство сделать Вас счастливой. Я не мог ранее отвечать, так как надо было много обдумать и переговорить с графом Бисмарком. Создался новый пост заведующего делами короля Максимилиана Мексиканского. Этот пост будет предложен графу Сольмсу. Будьте счастлива, мое дитя. Вильгельм Rex".
Я всегда хранила это письмо старого короля и от времени до времени в умилении его перечитывала. Среди вещей разграбленных у меня большевиками, находился и этот документ необычайной душевной теплоты и доброты сердечной, утрата которого для меня чрезвычайно чувствительна.
Граф Сольмс, не находившийся тогда в Париже, был вызван в Берлин, где он получил свое назначение, с удовольствием им принятое. Но вскоре после того в Мексике вспыхнула революция и Максимилиан был застрелен. Таким образом, очевидно, все кануло в воду. Я тяжело заболела. Моя мать очень сердилась на меня за эту историю, особенно же за мое недоверие к ней. Я откровенно написала обо всем моему отцу. Он приехал в Париж, был очень ласков ко мне и взял меня с собою в Петербург. Вскоре затем я получила назначение ко двору.
Пятнадцать лет спустя, уже несколько лет овдовевшая, проводила я зиму в Риме, так как мою младшую сестру, перенесшую воспаление лёгких, послали на юг. Я была там принята очень сердечно тремя родственными мне семьями. Это были, со стороны, отца, Хиги и Малатеста, и со стороны матери герцог фон Ормонт и графиня Таида Ржевусская, которая занимала прелестную квартиру на Пьяцца-ди-Спанья и имела, как говорят, лучшего повара в Риме.
В этих четырех салонах встречалась я часто с графом Эберхардом фон Сольмс, бывшим немецким послом в Риме. Он был чрезвычайно приветлив ко мне, часто меня посещал, приглашал меня к обеду и хотел во что бы то ни стало писать портрет с моих детей. В один прекрасный день сделал он мне формальное предложение, но я уже не была шестнадцатилетней девочкой; я очень дорожила моим независимым положением, очень восхищалась Россией, любила петербургскую жизнь и не хотела покидать мою родину.
Таким образом наш роман пришел к концу. Несмотря на это мы остались лучшими друзьями и я постоянно с ним встречалась, проездом в Берлин, где он поселился вслед за потерею им места посла. Он жил в прекрасной квартире, на Брюккеналлэ, и дом его был чрезвычайно гостеприимным. В последний раз видела я его в 1913 году. Он был при смерти, прикован к постели и очень обрадовался моему посещению. Два часа находилась я у него, согревала моими руками его холодные как лед руки и ушла от него лишь тогда, когда он уснул. Две недели спустя он умер.
После моего бегства из Петербурга в 1919 году, встретила я у графини Коцебу-Пилар князя Л., любезного, корректного человека старой школы; он был женат на племяннице графа Эберхарда Сольмса. От него я узнала, что он много слышал обо мне от своего дяди. Несколько дней спустя мне почтальон вручил пакет, заключавший в себе портрет графа Сольмса, вид замка Зонневальде, и пачку потемневших писем, обвязанную полинявшей ленточкой, бывшей лет 60 тому назад голубой.
Прочитав с большим волнением эти письма ранней юности моей, я сожгла их одно за другим. Кончаю словами поэта Альфреда Мюссе из его "Октябрьской ночи":
Les morts dorment en paix dans le sein de la terre,
Ainsi dorment en nous nos sentiments étaints
Les reliques du coeur ont aussi leur poussière
Sur ces restes sacrés ne portons pas la main.
(Как мертвых берегут могильные кресты,
Так точно у любви есть бренные остатки,
Мечты уснувшие, - и нужен им покой)… (пер. с фр. С. А. Андреевский)
Придворные, как некогда весталки, были подчинены очень строгим правилам и, тем не менее пользовались полной свободой. Нам строго воспрещалось принимать в своих апартаментах мужчин, исключая близких родственников. С другой стороны мы пользовались свободой и за нами не было никакого надзора. Экипаж денно и нощно находился в нашем распоряжении и лакей в ливрее должен был нам сопутствовать в виде охраны. В то время двор отличался особенным блеском, лучи которого падали на всех близко к нему стоявших.
Тогдашняя Императрица Мария Александровна, урожденная принцесса Гессенская, имела пять придворных дам. Две фрейлины Бартеньевы - толстая Паулина и худенькая Надин, как их называли, затем баронесса Нина фон Пилар, которая жила в Зимнем Дворце вместе со своей теткой, статс-дамой графиней Тизенгаузен.
Младшими придворными дамами были княжна Мещерская (Мария Элимовна) и m-lle Саша Жуковская, обе дочери писателей. Отец первой был писатель Мещерский, отцом второй - знаменитый поэт Жуковский, которому Николай I поручил воспитание сына своего, впоследствии Императора Александра II. Жуковский, предался делу воспитания Наследника со всей теплотой сердца своего и силою своего гения.
Обе придворные дамы, княжна Мещерская и m-lle Жуковская, бывшая немного старше меня, приняли меня очень сердечно, и я привязалась к ним со всей откровенностью моей молодости. Княжна Мария Мещерская была красавицей. В ней было что-то восточное и ее большие, бархатистые глаза очаровывали сердца всех. Саша Жуковская, голубоокая блондинка, со свежим цветом лица, была германского типа.
Одна была страстной, другая сентиментальной натурой. Обе пользовались исключительным успехом. Что касается меня, то мое сердце не было свободно, оно было крепостью, хорошим стражем которой было мое воспоминание.
Я была тогда совершенно опьянена моей свободой, ведь я только что вышла из моей детской, и я чувствовала себя, как должен чувствовать себя прапорщик при получении высшего чина. Я проводила большую часть времени в верховой езде.
То я сопровождала великую княгиню, бывшей страстной наездницей и также умевшей прекрасно править четверкой лошадей или тендемом, то, вместе с Сашей Жуковской и Марией Мещерской в сопровождении адъютантов Императора и великих князей, совершала я верховые прогулки, что нам не было запрещено, с предупреждением, чтобы никто из этих адъютантов не переступал порога наших дверей.
Связующим звеном между Марией Мещерской и мною был также дом княгини Бетси Барятинской, где мы каждый вечерь встречались. Мария Мещерская была племянницей княгини, князь же был моим дядей. Оба брата Мещерские были очень знатного рода, страшно богаты и охотно приняты при дворе. Они командовали гвардейскими полками - Преображенским и Кавалергардским.
Два года назад умерла в Лозанне их сестра, княгиня Леонида Сайн-Витгенштейн, 104 лет от роду. Ее старший брат, фельдмаршал князь Александр, близкий друг Александра II, был назначен наместником Кавказа, после того, как там, благодаря принятым им мерам, был заключен мир. Журналисты того времени приписывали ему, помимо его личной храбрости, стратегически талант и он считался прекрасным администратором.
Моя старшая кузина Барятинская (Мария Владимировна), стройная, элегантная, вышла впоследствии замуж за брата министра Извольского, а затем после его смерти, за своего кузена, князя Ивана Барятинского. Ее сестра, маленькая Бетси (Елизавета Владимировна), была прелестным курчавым ребенком. Она вышла замуж за графа Павла Шувалова, вскоре затем умершего, так что она очень рано овдовела (?).
Если в мирное время в столице много говорилось о ее блестящих раутах, о ее благотворительности, то, во время войны, имя ее произносилось с большой признательностью: она была неутомима в своей деятельности, в санитарных поездах. Тысячам солдат оказывала она помощь. Когда возгорелась революция она должна была испить до дна горькую чашу неблагодарности.
Обе придворные дамы, блондинка и брюнетка, внушили великим мира сего глубокую страсть к себе. Блондинка Великому Князю Алексею, брюнетка - наследнику, будущему Императору Александру III. Он даже хотел, ради нее, отказаться от престола. Но его объяснения с родителями привели к тому, что его отправили в Данию. Оттуда вскоре пришло известие о его помолвке с принцессой Дагмарой (будущая императрица Мария Федоровна). Он не должен был сожалеть об этом, так как ему на долю выпало большое супружеское счастье, так редко встречающееся у коронованных особ.
Княжна Мещерская должна была покинуть двор и её старая тетка, княгиня Чернышева, взяла ее с собою путешествовать. В Париже она познакомилась с Павлом Демидовым князем Сан-Донато, бывшим лучшей партией в России. Он смертельно в нее влюбился, сделал ей предложение, которое ею и было принято.
Год спустя она умерла после родов сына, Элима, ныне русского посланника в Греции. Я никогда не могла смотреть на Элима без волнения, так как я находила в нем прекрасные черты и взгляд его покойной матери, бывшей в Петербурге моим первым другом. Он унаследовал поэтический дар своего деда и в собрании его стихотворений "Заблуждения" есть очень глубокие и звучные стихи.
И m-lle Жуковская, благодаря её роману, должна была покинуть двор. Великий князь Алексей, подобно своему брату сделал попытку получить согласие на брак, но его не получил и был выслан в Америку. Думали, что это излечит его от его страсти. От их тайного сожития родился сын (Алексей Алексеевич), получивший имя: граф Белевский. Он женился впоследствии на княжне Трубецкой, дочери княгини Лизон Трубецкой (подруги Горчакова и Тьера).
Из письма великого князя Алексея Александровича к императрице Марии Александровне
"Я чувствую, что не принадлежу себе, что я не могу оставить их (Жуковскую и будущего ребенка). Есть чувство в этом мире, которое ничего не может преодолеть - это чувство любовь… Мама, ради Бога не губи меня, не жертвуй своим сыном, прости меня, люби меня, не бросай в ту пропасть, откуда мне не выйти…
Я не хочу быть срамом и стыдом семейства… Не губи меня ради Бога. Не жертвуй мной ради каких-нибудь предубеждений, которые через несколько лет сами распадутся… Любить больше всего на свете эту женщину и знать, что она забытая, брошенная всеми, она страдает, ждет с минуты на минуту родов… А я должен оставаться какой-то тварью, которого называют великим князем и который поэтому должен, и может быть по своему положению подлым и гадким человеком и никто не смеет ему это сказать… Помогите мне, возвратите мне честь и жизнь, она в ваших руках".
Из письма великого князя Владимира Александровича к Александре Васильевне Жуковской
"Любезная Александра Васильевна! Я часто и много говорил с императрицей о всем случившемся. Ни она, ни государь не согласны на свадьбу, это их неизменное решение, ни время, ни обстоятельства не изменят его, верьте мне. Теперь, дорогая Александра Васильевна, позвольте мне, опираясь на нашу старую дружбу и на давнишнее Ваше расположение ко мне, обратиться непосредственно к Вашему сердцу.
Помните ли Вы, когда я, проводив родного брата, заехал к Вам. Прощаясь с Вами, я взял Ваши обе руки и, смотря Вам прямо в глаза, я спросил – точно ли Вы любите брата? Вы отвечали, что искренне любите его. Я поверил Вам, да и мог ли я не верить? Теперь вы знаете, в каком он положении. Вы знаете также решительную волю моих родителей. Все это побуждает меня, если Вы точно любите брата, умолять Вас на коленях, не губите его, а добровольно, искренне, откажитесь от него…".
Саша Жуковская вышла впоследствии замуж за офицера саксонского кавалергардского полка, барона фон Вермана, и умерла в Висбадене пятнадцать лет спустя.