Этот глупый обморок решил все вопросы. Он стал для меня чудом. Говорю об этом уверенно, мои дорогие люди, ведь с тех пор прошло целых два года, прежде чем я, действительно, по-настоящему и безвозвратно умер. Целых два года тянулась последняя стадия моей болезни, о которой там, в Берлине, узнали все. И Наташа.
Я бы никогда умышленно не подстроил мой новый приступ тогда, в ресторане, чтобы она вернулась, чтобы я мог увидеть её ещё хотя бы раз. Когда, теряя сознание, я заметил Герхардта, который единственный остался сидеть на месте, когда меня скрутило, я понял, почему она сказала «спасибо». Я понял, почему он боялся дышать в своём тёмном углу. Я понял, почему так горела щека у мелкого.
Мы все ничего не могли изменить. Наше прошлое, наше настоящее. Наши чувства к кому-то конкретному. И нашу нелюбовь к другому человеку. Наш страх нарушить мнимую гармонию, которая царила в жизни возлюбленного. Даже если об этой гармонии мы узнали от третьих лиц.
Эрвин-младший запретил отцу видеться с ней. Он мог бы с лёгкостью подстроить их встречу, как организовал похожую для меня и Беллы. Он выбрал меня, бог знает почему. Только я имел на неё право – так он считал. Даже если она была несчастлива со мной. Даже если она ждала совсем не меня.
А ведь Герхардт уже в берлинском аэропорту, замирая, её высматривал. И когда показалась делегация артистов, навстречу которой вышли немцы из Управления, он тоже рванул за ними, не думая о том, уместно ли это. Но этот ход предвидел сын.
Когда Эрвин в последний раз говорил с отцом в Лейпциге, куда того принесло вслед за советским театром, и отец горел нетерпением сказать Наташе хотя бы «здравствуй», мелкий категорически отфутболил его. «Будут задавать вопросы, папа. Это невозможно».
– Ты меня потеряешь, если сделаешь это, – пригрозил он вдобавок. – Ты никто для неё. Твой Шнаакер вынул её из грязи двадцать лет назад. Ты же понимаешь, что это значит для женщины? Они всегда до гроба благодарны своим спасителям.
– Я ведь не собираюсь делать ничего криминального! – возражал отец. – И кто ты такой, чтобы мне что-то запрещать? Ты – мой сын, а не наоборот!
– Она не к тебе стремилась, когда ехала в Берлин, – усмехнулся Эрвин. – Она всего лишь хотела посмотреть, как изменился город, который она взяла в мае сорок пятого. Не знал? А я всё давным-давно выяснил. Сверил факты, порылся в военных архивах. Она любит болтать во сне. Настоящая находка для шпиона, который однажды ночью всего лишь побежал по малой нужде мимо её комнаты, и тут открылось такое...
А о тебе и добром дяде Шнаакере я тоже всё давно знаю. Вы все думали, я кретин недалёкий, что ли? Я знаю о лагере М-270. Борис Иваныч, мой отчим, по пьяной лавочке живописал мне биографию ярого нациста-военнопленного и те времена, когда мать блудила с ним под носом у своих соотечественников. Я был маленький, когда узнал эту историю. Что взять с шестилетнего мальчика? Но я всё запомнил. Вырос, нашёл отчима и всего лишь уточнил.
Герхардт с сыном встречались в малолюдных скверах или самых простых кафе, которые располагались далеко от гостиницы, где остановилась Наташа. Свидания с отцом были больше опасны, чем милы и желанны, а мелкий умел оценивать последствия, и каждый раз он всё больше сокращал эти встречи, о которых мечтал там, в России, с трепетом, несмотря ни на что. Вот и тогда, в лейпцигском сквере, Эрвин поднялся со скамьи, давая понять, что пора закругляться.
– Ты фашист, папа.
– Это давно не так! – вскочил Герхардт.
– И твой брат, и твой отец тоже были фашистами.
Мой капитан пристально смотрел на сына. К чему он, в конце концов, клонит? Не осталось и следа от юноши, который бросился ему на шею при первой встрече тем вечером, когда ленинградский театр прибыл в свой первый немецкий город – Дюссельдорф – по ту сторону Берлинской стены.
– Смотри, как бы ты не пошёл по их стопам, – сказал он тихо.
Эрвин почти рассмеялся.
– Ты хоть понимаешь, что значит работать в секретных службах, папа? Ты ведь прекрасно понимаешь это. А как раз в этом я собираюсь пойти по твоим стопам. Ты же знаешь, они будут рыть до седьмого колена, прежде чем взять меня на службу. И если Шнаакер официально мне никто, едва ли он вызовет вопросы. А вот моя поездка за рубеж и любые контакты здесь, в том числе телефонные разговоры с Западным – подчёркиваю – Берлином, где ты обитаешь, – всё это наложит неподъёмный крест на мою карьеру. Любые связи моих близких с иностранными гражданами мне тоже совсем не на руку. Так что мать и ты – вы не встретитесь никогда. Понимаешь? Ты фашист. И твою биографию проследить очень легко. Вот почему это наша последняя встреча, папа. Мне очень жаль, но я всё взвесил.
Ему вовсе не было жаль. Герхардт видел его ухмылку, холодный взгляд. Сын всегда держался прямо, а сейчас его грудь и вовсе надменно выпятилась. Он знал себе цену – этот парень. Это была очень высокая цена. Очень высокая. Выше, чем у меня в сорок первом.
– Значит, и наши редкие разговоры по телефону ты тоже хочешь прекратить? – спросил отец.
– Несомненно. Берлин, отданный ФРГ, – это не тот Берлин, который, несмотря на продолжающиеся культурные связи, по душе Советскому Союзу.
– Но если я перееду в ГДР, твоя бабушка не вынесет этого! – воскликнул Герхардт. – Врач сказал, что в её положении менять место жительства почти смертельно, хотя я думал об этом...
– Папа, не мучай себя. Я выразился неточно. С момента возвращения в Россию я прекращаю всякие контакты с Германией, как прекратил бы их с любой другой страной. Разве что после окончания обучения и начала службы в госбезопасности мне не отдадут иной приказ... Ах да, и мама, как мой ближайший родственник, тоже не имеет права на такие контакты.
Герхардт сжал кулаки. Если бы он в таком нахальном тоне выражался при отце или Вильгельме, они бы сломали ему челюсть.
– Эта профессия так важна для тебя? – пропыхтел он, удерживаясь от того, чтобы не ударить отпрыска.
– Она у меня в крови, папа, – ухмылка, казалось, выползла за пределы его лица. – Так я напомню тебе: не приближайся к моей матери. И ни к кому из нас. Тебя нет, папа. Ты не существуешь. В моём роду никогда не было и не будет фашистов. А Шнаакер, то есть Виктор Петрович Яковлев, заслуженный доктор страны, давно безобиден. И поэтому получит один подарок... Прощай, папа.
Конечно, Герхардт не поверил до конца. Он пытался попасться Наташе на глаза в аэропорту Берлин-Шёнефельд. И он узнал этот взгляд, который пронзил его сквозь толпу. Взгляд-приказ, и если его преступить, только одно могло ожидать. Только одно.
Ты – фашист. «Du bist ein Faschist!» – билось в ушах. Чувства по боку.
Герхардт сдался.
И всё же ему остался крохотный столик в мрачном углу. А ещё – самый короткий диалог с той, кого он ждал все эти годы.
Это случилось в больнице, куда я попал после приступа.
Друзья, если вам нравится мой роман, ставьте лайк и подписывайтесь на канал!
Продолжение читайте здесь: https://dzen.ru/a/ZaMZHRVBrVykS_en?share_to=link
А здесь - начало этой истории: https://dzen.ru/a/ZH-J488nY3oN7g4s?share_to=link