«Если нечего записать, то запиши хотя бы по совету Гоголя, что сегодня ничего не пишетcя». О творчестве Александра Кондратова

Публикуем фрагмент из книги литературоведа Валерия Сажина «Не только о Хармсе. От Ивана Баркова до Александра Кондратова».

Уже в 1961 году у двадцатичетырехлетнего Кондратова выходит первая книга. Всего же за последующие 32 года его жизни их будет 40, а еще — более 150 статей. Это науч­но-­популярные работы в следующих областях знания: исто­рия Древнего мира, география, геология, кибернетика, подводная археология, океанография, наука и религия, история древнего искусства, математическая лингвистика, палеолингвистика, спорт, семья и брак. (...) Одновременно и следом за тем он пишет статьи и книги о вероятном месте исчезновения Атлантиды; что символизируют памятники искусства острова Пасхи; как правильно заниматься физ­культурой и спортом, чтоб укреплять здоровье; версиях ис­чезновения динозавров; что такое кибернетика; как пра­вильно мужчине и женщине строить отношения в браке и о психологической и гигиенической сторонах брака; каки­ми были исчезнувшие языки древних народов Африки... Как говорится: и т. д. и т. п.

«Атлантиды ищите на шельфе» (Гидрометеоиздат, 1988) и «Века и воды» (Детская литература, 1976)

В воспоминаниях о Кондратове его сравнивают с вели­кими эрудитами прошлого (имена их не решусь повторить). Эти сравнения — на самом деле плод эмоционального дру­жеского увлечения. Разброс тем и областей интересов Кон­дратова действительно производит ошеломляющее впечат­ ление. Но он сам называл себя всего лишь популяризатором. И таковым в действительности был. Если же не увлекаться и не предполагать в нем эрудированного исследователя тем, на которые он писал всю массу своих книг и статей, надо признать, что он был талантливейшим и незаурядным по своей работоспособности начетчиком.

«Книга о букве» (Советская Россия, 1976) и «Этруски — загадка номер один» (Знание, 1977)

Теперь о другом — андеграундном — творчестве Кон­дратова. (...) Теперь уже не узнать, почему именно поэзия футуристов оказалась образцовой для поэтического творчества под­ростка и юноши Кондратова (влияние старшего брата или какие­-то иные источники) и почему Хлебников стал его кумиром? Очевидно лишь, что эта традиция и, шире, традиция словесной игры чем далее, тем более укоренялась в его стихах.

Один из своих больших поэтических циклов он так и на­звал «Школа игры на стихе» (Кондратов называл его со­кращенно «ШИС»). Вот одно из множества подобных сти­хотворений «Тремоло»:

Тремоло

вымыло

тремоло

взмыло

тремоло

времоло

тремоло

мыло.

Тремоло

выпукло

тремоло

жило

тремоло

думало

тремоло

выло.

Тремоло

взбучило

тремоло

лило

тремоло

мучило

тремоло

шило.

Тремоло

жучило

тремоло

вило

тремоло

ремоло

емоло

ыло!

На протяжении двадцати пяти лет (1952–1977) Кондра­тов пополнял сборник своих стихотворений «Велимир» — многочисленных произведений, прославлявших его образцо­вого поэта. Приведу одно из таких стихотворений — «Видич»:

Видич.

Зрячич.

Родич.

Светыч.

Светлыч.

Звучич.

Учич.

Отчич!

Кондратов наследовал футуристам и в дискредити­рующем поэта отношении к А. С. Пушкину (впрочем, и ко всей предшествовавшей русской классической литературе: Н. А. Некрасову, Л. Н. Толстому и т. п.). Вот, например, одно из стихотворений из огромного цикла ПРУЛИ (расшифро­вывается как «Памятники русской литературы») — «Пуш­кину на ушко»:

Бумажкин?

Хлопушкин?

Какашкин?

Кукушкин?

Наш

кашкин,

наш

душкин,

нашшш

пташкин, —

ннашшш

Пушкин!

Поэтическое творчество Кондратова (а он написал не­сколько тысяч стихотворений) сопоставимо, на мой взгляд, с написанными им научно­популярными работами. Не толь­ко по относительному объему того и другого. Как в науч­но-­популярном творчестве он был не оригинальным, но чрезвычайно плодовитым транслятором идей и открытий настоящих ученых, так в поэтическом творчестве Кондра­тов явился в большинстве своих творений талантливым и остроумным эпигоном футуристической стихотворной традиции.

С самого начала 1950­-х годов Кондратов в своем поэти­ческом творчестве, в сотнях стихотворений, сознательно наследовал творчеству футуристов и, шире, авангарду пер­вых десятилетий XX века. Вот что он писал в одной из ста­тей, посвященных выставке французских художников, про­ходившей в Москве летом 1961 года:

«Русский абстракционизм уже в начале двадцатых годов фак­тически прекратил свое существование, поскольку был отвер­гнут революционным народом, лишен питательной среды. <...> искусство лишь тогда остается искусством, когда оно служит не своекорыстным целям, не индивидуальному «са­мовыражению», а обществу, жизни, людям. <...> Почти с лю­бой страницы писаний Селина встает отвратительный образ «человека отрицания», до глубины души ненавидящего жизнь и людей, прожженного и угрюмого циника. <...> «звукошумы» итальянских футуристов ничуть не лучше и не хуже «эман­сипированного шума» конкретной музыки; словесная заумь русского поэта­формалиста Крученых ничуть не уступает за­уми новейшей поэтической школы модернистов — так назы­ваемому «леттризму». Пятьдесят лет движения в никуда!»

А вот фрагмент еще одного опуса Кондратова на ту же тему:

«<...> современные абстракционисты, отвергая изобразитель­ность, т. е. смысл, пришли к полному уничтожению «избы­точности», т. е. признали законность любого сочетания кодо­вых знаков и линий. <...> То же самое явление происходит и в других видах модернистского искусства. В поэзии утвержда­ ется любое бессмысленное сочетание слов, а в cамоновейшей поэтической школе французских «леттристов» допустимо любое сочетание букв (что, впрочем, давным­-давно было от­крыто русскими футуристами с их заумной поэзией, допус­кавшей создание любых слов). В музыке отказ от мелодии и тональности повлек к тому, что любое сочетание звуков, а в «конкретной музыке» — и шумов получили права граж­данства в эстетике модернизма. Даже не вскрывая социальных причин этого «снятия ограничений», можно показать беспер­спективность такого пути — он приводит к смерти искусства».

Перед нами классический набор пропагандистских штам­пов советского партийного искусствоведения, категори­чески противоречивших творческой практике Кондрато­ва. Такому двойничеству — не оправданием, но хотя бы объяснением — было бы положение человека, вынужденного в силу своих служебных обязанностей писать подобные искусствоведческие статьи. Нашего автора никто к тому не побуждал.

Что же оказывалось импульсом к писанию Кондрато­вым подобных текстов? Назову только один из нескольких: тот же, что побуждал его написать за тридцать один год жизни сорок научно­-популярных книжек, полторы сотни статей в этом роде, более тысячи стихотворений, рассказы, повести, романы... Это страсть к самому процессу писания. В небольшой и очень характерной по стилю прозаической миниатюре Кондратов отрефлексировал эту страсть и не­ возможность ее преодоления:

«Я никак не мог себе позволить — писать то, что придет в го­лову, читать и писать... спонтанно... Что?

Писать. Спонтанно нельзя писать о спонтанности, — мож­но. Самое лучшее — было бы не писать, но это никак не уда­ валось сделать, поскольку я все­-таки писал. Не вышло, — пи­ сать так, чтоб совсем не писать.

Я писал о не написании, — словá, — и они опять станови­лись несловами, и снова я писал, и писал, с самого начала. Я никак не мог себе позволить писать то, что придет в голову, сесть и писать. Что? Спонтанно. Спонтанно нельзя писать о спонтанности, можно. Самое лучшее было бы не писать, но это никак не удавалось сделать, поскольку я все­таки писал — не вышло — писать так, что совсем не писать (в прошлый раз я выделил «не» курсивом).

Я писал о неписании. Я никак себе не мог позволить — писать то, что придет в голову, сесть и писать, — спонтанно.

Что? Не писать. Писать».

Сборник статей «Не только о Хармсе. От Ивана Баркова до Александра Кондратова» на сайте издательства.