Нервно сжимая ручку потрепанного чемодана, я стояла перед знакомой до боли калиткой. Десять лет. Столько прошло с тех пор, как я последний раз переступала порог этого дома. Потрескавшаяся краска на заборе, старая груша во дворе, скрипучая калитка — всё было точно таким же, как в моих снах. Только я стала другой.
Глубоко вздохнув, я толкнула калитку и пошла по дорожке. Сердце колотилось как бешеное, во рту пересохло. Я ещё могла развернуться и уйти. Никто бы не узнал. Но разве не за этим я приехала? Чтобы наконец-то всё исправить?
Дверь открылась прежде, чем я успела постучать. Мама стояла на пороге — будто и не прошло этих десяти лет. Только глубже морщины, да седины прибавилось.
— Ну наконец-то, — произнесла она вместо приветствия. — Я уж думала, не дождусь.
Я неловко улыбнулась, не зная, обнять её или просто кивнуть.
— Здравствуй, мама.
Она отступила в сторону, пропуская меня в дом. Запах борща и свежевыстиранного белья ударил в нос, вызывая непрошеные слёзы. Знакомый до боли запах детства.
— Артём! — крикнула мать. — Иди сюда, гостья к нам приехала.
Из глубины дома послышались шаги. Сын вышел в коридор, и я замерла. Высокий, почти мужчина. Мой мальчик, которого я почти не знала. В его глазах не было ни радости, ни узнавания — только холодное любопытство.
— Привет, — сказал он, неловко переминаясь с ноги на ногу.
— Привет, Тёма, — голос предательски дрогнул. — Ты... так вырос.
Мама фыркнула, проходя мимо нас на кухню.
— А ты что думала? Конечно вырос. Я тебе сына вырастила, пока ты там... по своим делам бегала.
Она бросила эти слова через плечо, но они ударили прямо в сердце. Острые, как нож.
— Мама говорит, ты ей должна, — вдруг сказал Артём, глядя мне прямо в глаза. — Она тебе сына вырастила.
Я молча смотрела на них обоих — двух самых родных и одновременно самых чужих людей в моей жизни. С чего начать? Как объяснить? И есть ли смысл оправдываться, когда тебя уже осудили?
Попытки достучаться
Три дня в доме. Невыносимо. Сижу на кухне, жую остывший тост, слушаю, как мама гремит посудой. Надо что-то делать. Как-то достучаться до него.
— Тём, — окликаю его, пытаясь, чтоб не дрогнул голос. — А может, пройдёмся? Просто по городу. Я же ни фига не видела, что тут изменилось.
Он сидит, уткнувшись в телефон. Даже не смотрит.
— А зачем?
Твою мать! Ну что ответить-то такому? «Потому что я десять лет как не видела своего сына»? «Потому что боюсь однажды проснуться и понять, что уже слишком поздно?»
— Да так, — пожимаю плечами, как дура. — Просто давно не была здесь.
— У меня алгебра, — буркнул, и снова нырнул в телефон. Отрезал и закрылся.
Бдзыннь! Это мама уронила кастрюлю. Нарочно. Она так делает, когда психует, но признаваться не хочет.
В пятницу решила: хватит! Положила на кухонный стол конверт. Синий такой, новенький.
— Это чё? — поднял наконец глаза. Глянул исподлобья, будто я ему отраву какую суну.
— Билет. «Несчастный случай». Ну, которые ты слушаешь вечно. Бабушка говорила, ты их любишь.
Он повертел билет в руках. Представляешь, я готова была поклясться — в глазах что-то мелькнуло. Живое. Настоящее. Но на мгновение всего.
— Не могу, — положил билет на стол. — Тренировка как раз.
— Ну прогуляй, — я почти взмолилась. — Раз в жизни.
— Нельзя. Тренер с говном сожрёт.
Вечером нашла билет на тумбочке в коридоре. Швырнул как мусор. Выбросил. На самом видном месте.
— Не психуй, — шепнула мама, заметив. — Он же... он же не знает тебя совсем. Это тебе не месяц — это десять лет. Какая ни есть, а я ему роднее.
Ох, её «поддержка»! За ней топор маячит: «Сама довела. Ты нас бросила. Без тебя лучше было».
В субботу напекла пирогов. По её, между прочим, рецепту. Полдня угробила. А Тёмка свалил с корешами своими, даже не заикнувшись, что уходит.
— Вот дурёха, — это мать, конечно. — Он теперь взрослый, сам вправе решать. Что ему с мамочкой дома сидеть.
Это её «с мамочкой» — как плевок в душу. Типа я не настоящая. Ряженая. Самозванка в собственном доме. В собственной жизни.
Кухонная гроза
— Ты ничего не понимаешь, — мать резко поставила чашку на стол, чай выплеснулся на скатерть. — Ты приезжаешь на всё готовенькое и думаешь, что можешь просто так взять и стать матерью? А где ты была, когда у него ангина с температурой под сорок? Когда его из школы забирать надо было среди рабочего дня? Когда ему кошмары снились, и он плакал ночами, звал тебя?
Я смотрела, как расплывается на белой скатерти бурое пятно. Точно так же расплывалась моя жизнь — неровными кругами, оставляя следы, которые уже не отстирать.
— Я посылала деньги каждый месяц, — тихо сказала я.
— Деньги! — мать всплеснула руками. — Ты думаешь, ребёнку нужны твои деньги? Ему мать нужна была. А получил бабушку и конверт раз в месяц.
— Ты сама сказала, что справишься, — мой голос звенел от напряжения. — Сказала, что мне надо устроить свою жизнь сначала. Что так будет лучше для всех.
— А что мне оставалось делать? — она посмотрела на меня с горечью. — У тебя ни работы, ни жилья. Съёмная комната в общаге. Куда бы ты с ним пошла?
— Я могла бы остаться здесь, — слова вырвались прежде, чем я успела их обдумать.
Мать горько усмехнулась:
— И сидеть у меня на шее? С ребёнком? Нет уж, спасибо. Я свое отмучилась с твоим отцом. Хватит.
— При чём тут отец? — я повысила голос. — Мы говорим о моём сыне, которого я практически не знаю из-за...
— Из-за чего? — она подалась вперёд. — Из-за меня, да? Давай, скажи, что это я виновата. Что это я тебя выгнала. Что это я настроила Артёма против тебя.
— Я этого не говорила.
— Но подумала! — она стукнула ладонью по столу. — Десять лет ты пропадала неизвестно где. Десять лет я одна тянула твоего сына. А теперь ты являешься и думаешь, что можешь вот так запросто всё исправить?
— Я пытаюсь, мама, — я чувствовала, как к горлу подступают слёзы. — Я очень пытаюсь.
— Пытаешься? — она покачала головой. — Пирожки печёшь, на концерты зовёшь. Думаешь, этого достаточно? Ты мне должна, Марина. Я тебе сына вырастила. А теперь расплачивайся.
— Чем? — я смотрела на неё, не понимая. — Чего ты хочешь?
— Чтобы ты наконец-то поняла, — её голос дрогнул. — Каково это — быть ненужной.
Ночной звонок
Звонок разрезал тишину дома около двенадцати. Эта дурацкая трель. Я лежала без сна, таращилась в потолок. В коридоре хлопнула дверь, зашаркали мамины тапки.
— Алё, — хриплый, сонный голос. — Да... Что?!.. Как это в полиции?!
Я вскочила, как ошпаренная. Натянула джинсы прямо на ночнушку. Выскочила в коридор.
— Чё случилось?
Мама стояла с трубкой, белая как смерть.
— Артёмка твой... В отделении сидит. Подрался с кем-то в парке.
Сердце рухнуло куда-то в живот.
— Я еду, — выпалила я, хватая куртку с вешалки.
Мама уставилась на меня как на привидение.
— Куда это ты собралась? Я сама разберусь.
— Нет, — отрезала я. — Не ты, а я. Мой сын — я и поеду.
И выскочила за дверь, пока она не начала спорить. В такси тряслась как припадочная. Господи, а если там что-то серьёзное? Если не просто драка? Если...
В отделении воняло хлоркой и табаком. Какой-то сопляк в погонах — лет двадцать, не больше — пробубнил скучным голосом: компания, выпивка, потом мордобой. Ничего страшного, но протокол есть протокол.
— Вы мать? — ткнул пальцем в мой паспорт.
— Да, — сказала я, и вдруг поняла — я действительно мать. Первый раз за десять лет почувствовала это по-настоящему.
Тёма сидел в коридоре, нахохлившись как воробей. Губа разбита, волосы дыбом, куртка порвана. Поднял глаза — и обалдел.
— Ты?! А где бабушка?
— Дома, — я плюхнулась рядом. — Решила, что справлюсь без группы поддержки.
Он пялился на меня так, будто призрака увидел.
— Щас бумажки подпишем и домой, — сказала я как можно спокойнее.
— А орать не будешь? — буркнул он. — Бабка бы сейчас концерт устроила.
— Может, потом. Когда выспимся, — хмыкнула я.
Потом были какие-то бланки, подписи... В такси ехали молча. Но это было другое молчание. Не злое, просто усталое.
— Спасибо, — вдруг сказал он у самого дома. — Что бабулю не дёрнула.
В свете фонаря его профиль — вылитая я в молодости. Тот же подбородок, та же складка между бровей.
— Забей, — ответила я. — Всё норм.
И вдруг поняла — и правда норм. Впервые за эти дни мы были на одной волне.
Разговор под дождем
День выдался промозглым. Небо затянуло серыми тучами, и к обеду начался дождь — мелкий, противный, заползающий за воротник. Я стояла у окна, наблюдая, как по стеклу сбегают дождевые капли, когда заметила Артёма. Он шёл через двор, ссутулившись под дождём, без зонта и капюшона.
Не раздумывая, я схватила куртку и выбежала на улицу.
— Артём! — крикнула я, догоняя его у калитки. — Подожди!
Он обернулся. Мокрые волосы прилипли ко лбу, с носа капала вода.
— Ты что, с ума сошла? — он смотрел на меня как на умалишённую. — Льёт же.
— Как и ты, — я протянула ему свою куртку. — Держи, накройся.
Он помедлил, но куртку взял. Мы молча дошли до крыльца, но вместо того, чтобы войти в дом, я вдруг сказала:
— Пойдём посидим под навесом? Там сухо.
Сама не знаю, почему предложила это. Может, потому что дома была мать. Может, потому что впервые за эти дни Артём не смотрел на меня с холодной отчуждённостью.
Старая скамейка под навесом беседки была влажной, но не мокрой. Мы сели рядом, глядя на дождь. Я достала сигареты.
— Ты куришь? — удивился он.
— Иногда, — я щёлкнула зажигалкой. — Когда нервничаю.
Он смотрел на меня с каким-то новым выражением.
— Бабушка тебя убьёт. Она ненавидит запах сигарет.
— Знаю, — я слабо улыбнулась. — Всегда ненавидела.
Мы помолчали. Потом я сказала:
— Ты, наверное, думаешь, я тебя бросила. Что я плохая мать.
Он пожал плечами, глядя куда-то мимо меня.
— Не знаю. Наверное.
— Я никогда не хотела уезжать, — слова полились сами собой, словно я ждала этого момента десять лет. — Я была совсем молодая. Двадцать лет. Без образования, без работы. Твой отец ушёл, когда узнал, что я беременна. Бабушка сказала, что я не справлюсь, что лучше ей оставить тебя у себя, а мне устроить жизнь. Найти работу, жильё.
Дождь барабанил по крыше беседки, заглушая звуки улицы.
— И я уехала. Думала, что ненадолго. На год, может, два. А потом... потом всё закрутилось. Работа, съёмные квартиры, вечная нехватка денег. И страх.
— Страх? — он повернулся ко мне.
— Что ты меня не примешь. Что не простишь. Что забыл, — мой голос дрогнул. — Каждый год я говорила себе: вот соберу ещё немного денег и вернусь. А потом звонила твоей бабушке, и она говорила: «Он прекрасно без тебя справляется. Не надо ему сейчас новых потрясений».
Я затянулась, чувствуя, как к горлу подступают слёзы.
— И я верила. Потому что было проще верить, чем возвращаться и рисковать. Я трусиха, Тёма.
Мы сидели в тишине, нарушаемой только стуком дождя. Потом он тихо спросил:
— А сейчас? Почему вернулась сейчас?
— Потому что поняла: ещё немного, и будет слишком поздно, — я посмотрела ему в глаза. — Если не сейчас, то никогда.
Время отпустить
Чемоданишко у него оказался смешной — будто на два дня собрался, не больше. Стою в дверях, смотрю, как вещи скидывает. Вот чистюля, весь в бабку — каждую футболку складывает, как в армии.
— Свитер-то не забудь, — говорю. — У нас в Питере дубак сейчас.
Молча кивнул, достал тот самый, что я ему на прошлой неделе подарила. Дурацкий подарок, если подумать. Но взял ведь, не отказался.
Три недели пролетели — не заметила. После той мокрой истории что-то в нём переключилось. Не сразу, а постепенно. Все ещё бука букой, но хоть смотреть начал нормально, не сквозь. Даже расспрашивал иногда — про работу мою, про Питер. Раз про отца спросил.
— Комната у тебя будет, — говорю, присаживаясь на край его кровати. — Маленькая, конечно, но своя. И окна на скверик.
— Нормально, — он улыбнулся. От его улыбки внутри каждый раз что-то переворачивается.
Тут в дверях шаги. Мама стоит на пороге, в руках папка потрёпанная.
— Бабуль, ты чего? — Тёмка даже складывать перестал.
Она головой мотнула:
— Ничего-ничего. Тут просто... — протягивает ему папку. — Фотки твои. С роддома до выпускного.
Тёмка открыл, а там — целая жизнь. Он на горшке, он на ёлке в детсаду, он в первом классе с букетищем, он на стадионе с медалькой.
— Это мне? — спрашивает обалдело.
— И тебе, и Маринке, — кивает мать. — Чтоб оба помнили.
Я чуть дар речи не потеряла. Первый раз с приезда она меня по имени назвала, а не «эта» или «она».
— Спасибо, мам, — еле выдавила.
Губы поджала, но в глазах что-то такое... пряталось. Чёрт её разберёт.
— Как доедете — звякни, — это она уже Тёмке. — И на днюху к Вальке в августе не забудь приехать.
— Приеду, — он её неуклюже обнял. — Я буду приезжать, баб. По-честному.
— А то! — она его по спине хлопнула. — Куда ты денешься от старой карги?
А потом вдруг ко мне повернулась:
— Не просри всё снова.
И в этих трёх словах всё. Угроза, благословение и прощение.
— Не просру, — буркнула я в ответ.
Кивнула и вышла, оставив нас вдвоём. Тёмка смотрел на фотки, перебирал бережно, как что-то бесценное.
— Она тебя любит, — сказал вдруг. — По-своему.
— Знаю, — кивнула я. — Просто боялась одна остаться.
Он поднял глаза:
— А ты?
— А я уже ничего не боюсь, — ответила честно. — Ни остаться одной, ни быть рядом. Просто хочу быть твоей матерью. Если разрешишь.
Он улыбнулся — и этого было достаточно. Не долг, не обязаловка — выбор. Его выбор.