Знаете, что самое странное в слепоте? Не пустота перед глазами — к ней привыкаешь, как к старой занавеске. Странно то, как вдруг начинаешь слышать оттенки в голосах, которые раньше пролетали мимо сознания. Будто кто-то подкрутил регулятор громкости для всего — кроме зрения.
Мой инсульт случился в день осеннего равноденствия. День и ночь тогда поделили время поровну, а потом для меня наступила сплошная темнота.
Шесть месяцев я учился жить заново. Ходить по собственному дому, не сбивая углы тумбочек. Наливать чай, не обжигаясь. Бриться, не срезая кожу.
И слушать — как никогда раньше.
Меня зовут Виктор Палыч. Бывший учитель музыки, руководитель сельского хора. Теперь — просто старик с тростью и почти полной слепотой. Шестьдесят восемь лет, живу на окраине деревни в старом родительском доме.
Тишина. Много тишины — особенно после смерти Нины, моей жены. Мы прожили вместе тридцать пять лет. Не всегда гладко, не всегда счастливо, но... вместе.
Сын в Москве. Звонит раз в неделю, всегда по воскресеньям, около шести. Через раз спрашивает одно и то же:
— Пап, может к нам переедешь?
А я через раз отвечаю:
— Куда? В вашу однушку на четырнадцатом этаже? Чтоб с ума там сойти?
— Но тебе же трудно одному...
— А вам втроём в однушке легко? Настя твоя еле терпит, что ты дома почти не бываешь из-за работы. А тут еще слепой старик под ногами?
Сын вздыхает: крыть нечем. Квартирка у них — скорлупка. И жена его, хорошая девочка Настя, и так еле выносит его вечные переработки в банке. Куда им еще дед-инвалид?
Да и... что я там забыл, в городе? Тут я хоть запах травы чувствую. Двор знаю наизусть — каждую яблоню помню еще рутинками. После дождя слышу, как земля дышит. А там что? Выхлопные газы да вечный шум?
Мой "глазами" стал планшет с голосовым помощником. Соцработница Люда, звонкая как весенний ручей, притащила его:
— Виктор Палыч, вот вам новая игрушка! Тут приложение такое, типа чата для людей с нарушением зрения. Будете общаться, а то совсем тут одичали. С котом разговариваете!
Я сначала отнекивался. Какой чат? С кем? О чём? Жаловаться на жизнь? Слушать чужие стоны?
— Да идите вы, Людмила Васильевна, со своими модными штучками. У меня радио есть.
— А вы попробуйте! Там люди такие же... в смысле...
— Говорите прямо — слепые, как кроты.
— Ну, Виктор Палыч! Я ж как лучше хотела.
Планшет остался лежать на столе. А потом, через неделю, когда тишина стала звенеть в ушах, скребсти по нервам — я всё же нажал эту чёртову кнопку.
В чате было несколько комнат с дурацкими названиями. "Рассвет" — иронично для места, где собираются незрячие. "Тепло". "Уют". Будто нам специально подсовывают то, чего нам не хватает.
Я зашёл в "Рассвет". Тишина. Потом — шорох.
— Здравствуйте, — произнёс женский голос. Мягкий, чуть глубже среднего. С еле заметной хрипотцой.
Что-то в нём заставило меня вздрогнуть. Старая память зашевелилась, как рыба на дне пруда.
— Вы играли когда-то на фортепиано? — спросил голос.
— С чего вы взяли? — удивился я.
— У вас дыхание особенное. Пианисты всегда так дышат — как будто перед сложным пассажем. Глубоко, с задержкой. У меня муж так дышал, когда играл.
Я усмехнулся:
— Вы наблюдательны. Да, я учитель музыки. Был им. И играл.
— А я пела, — сказала она просто. — В школьном хоре.
У меня что-то сжалось внутри. Этот тембр... с лёгкой хрипотцой на низких нотах.
Альт. Качественный, поставленный голос.
Перед глазами — хотя какие теперь глаза — возникла картина: актовый зал нашей деревенской школы, весенний свет полосами на полу, девочка с длинной русой косой поёт Баха...
— Лариса? — вырвалось у меня.
Тишина. Долгая, как пауза между частями симфонии.
— Простите, вы меня с кем-то путаете, — наконец, ответила она. — Меня зовут Елена.
Конечно, я ошибся. С чего бы Ларисе Кравцовой, моей лучшей ученице, оказаться в аудиочате для слепых? Прошло тридцать пять лет. Она, наверное, давно бабушка, живёт где-нибудь в большом городе.
— Извините, — пробормотал я. — Обознался. Был у меня когда-то похожий голос в хоре.
Она помолчала, потом спросила:
— А вы... давно потеряли зрение?
— Полгода назад. Инсульт. А вы?
— Прогрессирующая глаукома. Уже три года как не вижу почти ничего.
И мы разговорились. Обычный разговор двух незрячих. О том, как приспосабливаться. О том, как реагируют люди. О том, как обострились другие чувства.
— Я теперь различаю десятки запахов, которых не замечала раньше, — сказала она.
— А я слышу, как разговаривают деревья под ветром. У каждого свой голос.
Проговорили почти час. А потом она сказала:
— Мне пора. Муж скоро вернётся с процедур. До завтра?
— До завтра, — ответил я, удивляясь сам себе.
Всю ночь мне снились репетиции нашего хора. Актовый зал с картонной акустикой. Солнечные квадраты на полу. И Лариса — тоненькая, с огромной русой косой до пояса. Шестнадцать лет, серьёзное лицо и глаза, которые светились, когда она брала верхнее "ми".
Мне тогда было тридцать три. Молодой учитель, недавно женатый. Я не позволял себе лишнего. Но иногда ловил её взгляд — нет, не как на учителя. Как на мужчину. И она тут же отводила глаза, краснела. А я делал вид, что не заметил.
Она уехала после выпускного. Поступила в педагогический, писала мне два письма. А потом — тишина. Я не ответил на второе. Нина тогда была беременна, я строил дом... Так я себе объяснял.
А потом началась настоящая взрослая жизнь. С её буднями, счетами, ремонтами. С рождением сына, с его болезнями. С ночными скандалами и утренними примирениями.
И только иногда, на школьных концертах, когда какая-нибудь девочка-альт начинала петь, что-то екало внутри. И я думал: как там она, моя лучшая ученица?
На следующий вечер я зашёл в ту же комнату. Она была там.
— Добрый вечер, — сказал я осторожно.
— Здравствуйте, Виктор, — ответила она спокойно.
— Вы запомнили моё имя?
— Конечно. Как и то, что вы вчера назвали меня Ларисой.
Я замер. Сердце заколотилось так, что его, наверное, было слышно через динамики планшета.
— Я не ошибся?
— Нет, Виктор Палыч. Не ошиблись.
Тишина длилась, наверное, целую вечность. Виски сжало, к горлу подступил комок.
— Почему ты не призналась сразу?
— А вы... вы бы сразу признались?
Честно? Не знаю. Наверное, нет. Слишком много лет прошло. Слишком многое могло измениться.
— Как ты меня нашла? — спросил я вместо ответа.
— Случайно. — Теперь её голос звучал тише. — Я обычно захожу в "Тепло", но в тот день там никого не было. Услышала ваш голос и... узнала сразу. Вы говорите так же, как тридцать лет назад. Будто ничего не изменилось.
— Всё изменилось, — вздохнул я.
— Да. Всё.
Она помолчала, потом добавила:
— Я вас не искала специально, если вы об этом. У меня своя жизнь. Муж, сын в Канаде, внуки. Всё, как положено.
— Счастлива?
— А вы?
Мы оба рассмеялись. Зеркальные вопросы, зеркальные судьбы.
— Знаешь, — сказал я, — давай не будем делать вид, что не узнали друг друга. Но и не будем... ворошить прошлое. Просто поговорим. Как два старых знакомых.
— Давайте, — согласилась она.
Мы стали встречаться в чате каждый вечер, в одно и то же время. Я рассказывал ей о своей жизни — о преподавании в школе, о том, как возил хор на конкурсы, о рождении сына, о смерти жены два года назад.
Она говорила о себе — как закончила пединститут, как преподавала музыку в школе, как вышла замуж за инженера, родила сына, развелась, одна поднимала ребёнка.
— А второй раз когда замуж вышла? — спросил я.
— Двенадцать лет назад. За хорошего человека, доброго. Он пианист, играл в ресторане. Мы с ним... понимаем друг друга.
— А сейчас? После болезни?
Она помолчала.
— Три года назад у меня начались проблемы с глазами. Сначала я ещё что-то видела, а потом... Знаете, каково это — когда мир исчезает кусками? Когда ты ещё помнишь, как выглядит всё вокруг, но видишь только отдельные пятна?
— Знаю.
— А Миша... он был рядом. Всегда. И когда я плакала ночами, и когда училась заново ходить по дому. И когда я срывалась и кричала, что лучше бы умерла...
Её голос дрогнул.
— А потом у него случился инсульт. Год назад. И теперь я ухаживаю за ним. Он почти не говорит, только слушает.
— Прости, — сказал я тихо.
— За что? — В её голосе появилась горечь. — За то, что жизнь такая? Или за то, что тридцать пять лет назад вы не ответили на моё второе письмо?
Я вздрогнул:
— Ты помнишь?
— Я помню всё, Виктор Палыч. Каждую ноту, которую вы мне поставили. Каждое слово на выпускном. И то, как я ждала ответа на своё дурацкое признание в любви. Восемнадцатилетняя дурочка!
Она засмеялась — резко, невесело.
— А потом ждала ещё. Год, два... А потом перестала.
— Лариса, я...
— Ничего не говорите. Я давно простила. И вас, и себя. Жизнь длинная, глупостей в ней много. У каждого свои.
Я нашёл старый диктофон и начал записывать для неё истории: о птицах, которых узнаю по голосам, о том, как пахнет июнь, о том, как меняется музыка Вивальди, когда слушаешь её в темноте.
Она стала мне рассказывать о своей жизни в Подмосковье, о маленьком домике, о вишнёвом саде, о том, как поёт для мужа старые песни.
— Я ведь... — сказала она однажды и замолчала.
— Что?
— Я ведь приезжала в вашу деревню. Дважды.
У меня перехватило дыхание:
— Когда?
— Первый раз — после развода с первым мужем. Хотела показать вам сына, рассказать о своей жизни. И... попросить прощения за то дурацкое письмо с признанием. Но не решилась. Постояла у школы, посмотрела, как вы ведёте урок. И уехала.
Я представил, как она стоит у школы — взрослая женщина с подростком-сыном. Смотрит, как я учу детей музыке. А я прохожу мимо, не узнав.
— А второй раз?
— Когда узнала о смерти вашей жены. Мне позвонила одноклассница, сказала, что видела некролог. И я... сама не знаю, зачем поехала. Наверное, хотела выразить соболезнования.
— И?
— Увидела вас издалека, в магазине. Вы выглядели таким... потерянным. И я подумала: кто я такая, чтобы лезть в вашу жизнь? И снова уехала.
— А сейчас нашла в этом дурацком чате...
— Случайно, правда. — Она помолчала, потом добавила: — А может, не случайно. Может, так и должно было быть. Мы оба не видим, оба одиноки. Разговариваем, как два призрака в темноте.
— Нет, — возразил я. — Как две птицы, которые поют без света. Но всё равно слышат друг друга.
Время шло, и наши разговоры становились глубже. Я поймал себя на том, что жду их, как когда-то в юности ждал писем от друзей. Весь день прислушивался к часам, а в шесть вечера уже сидел с планшетом, настраивая звук.
Однажды я спросил:
— Лариса, а помнишь, как ты пела "Аве Мария" на конкурсе в областном центре? Ты взяла верхнее "си" так чисто, так светло...
Тишина. Такая глубокая, что я услышал, как колотится мое сердце.
— Виктор Палыч, — наконец произнесла она. — Мы же договорились — не ворошить прошлое. Помните?
— Прости. Я не хотел...
— Нет, это я должна извиниться. Просто... это всё так странно. Я думала, что давно отпустила те чувства. А сейчас...
— Что сейчас?
— Сейчас я каждый вечер прихожу в эту комнату, как когда-то приходила на ваши уроки. С той же дрожью, с тем же волнением. Ловлю каждое слово, как ноты. И это... неправильно.
— Почему?
— Потому что у меня муж. Больной муж, который любит меня. А я... я говорю с вами и думаю: а что, если бы тогда всё сложилось иначе? Что, если бы вы ответили на то письмо?
Я молчал. Потому что сам задавал себе эти вопросы — каждую ночь после наших разговоров.
— Лариса, мы ничего не делаем плохого. Просто разговариваем. Двое старых знакомых.
— Нет, Виктор. — Её голос стал твёрже. — Мы не просто разговариваем. Мы... мы обманываем себя. Думаем, что можем вернуться на тридцать пять лет назад и что-то изменить. Но нельзя дважды войти в одну реку. У нас разные жизни, разные судьбы.
— Лариса...
— Прощайте, Виктор Палыч. Я рада, что услышала вас. Рада, что вы... еще помните меня. Но больше мы не должны разговаривать.
И она отключилась.
Следующим вечером её не было в чате. И через день – тоже. Я пытался найти другие комнаты, где она могла бы быть. Проверял снова и снова.
Пустота.
Я попросил Люду узнать что-нибудь о ней.
— Виктор Палыч, вы влюбились, что ли? — Она засмеялась, но потом, увидев моё лицо, посерьезнела. — Номера телефона у меня нет. Только имя да фамилия. Найти можно, конечно, но...
— Найди. Пожалуйста.
Прошла неделя. Пустота расползалась внутри, как чернильное пятно. Я снова начал разговаривать с котом, с деревьями в саду, с радио.
Потом Люда притащила телефон:
— Вот, еле нашла через знакомых! Но она просила не беспокоить, говорит, что объяснит всё сама, когда будет готова.
Телефон — новый мостик через пропасть. Он жёг мне руку, как раскалённый уголь. Я старался не думать о нём весь день. Но вечером, когда Люда ушла, всё же набрал номер. Гудки звучали, как удары метронома. Раз. Два. Три.
— Да? — ответил мужской голос. Хриплый, с трудом выговаривающий слова.
— Здравствуйте, я... друг Ларисы.
— Знаю, — проскрипел голос. — Виктор. Учитель.
Я растерялся. Что ему сказать? "Простите, я хочу поговорить с вашей женой, потому что вспоминаю, как тридцать пять лет назад она смотрела на меня влюблёнными глазами"?
— Приезжайте, — вдруг произнёс он.
— Простите?
— Приезжайте к нам. Я не говорю... почти. Но слушаю. Слышу, как она читает ваши... записи. Слышу, как она поёт... после. Она... живая снова. Приезжайте.
И он продиктовал адрес и отключился.
Я сидел, сжимая телефон, не в силах пошевелиться. Мысли путались. Ехать? Куда? Зачем? Меня приглашает её муж? Человек, который едва говорит? Который слышит, как она...
Стоп. Он всё знает? Знает о наших разговорах? О том, что было тридцать пять лет назад?
Страх сменился недоумением, потом снова страхом. А что, если это ловушка? Что, если он...
Я вдруг рассмеялся в голос. Господи, что за детективные страсти? Два пожилых инвалида, один из которых едва говорит, а другой почти не видит, устраивают... что? Разборки на почве ревности?
Затем я подумал: а как отреагирует Лариса, если я приеду? Обрадуется? Рассердится? Выгонит?
"Живая снова", — сказал её муж. Что он имел в виду? Что она изменилась после наших разговоров? Что стала счастливее?
Я встал и начал ходить по комнате, натыкаясь на мебель. Впервые за много месяцев мне захотелось увидеть — своими слепыми глазами — другого человека. Услышать — в реальности, а не через динамики — голос, который помнил столько лет.
Через час я уже собирал вещи. Нашел старый плеер, скопировал на него уцелевшие записи нашего школьного хора. Потом позвонил Люде:
— Людмила Васильевна, мне нужна ваша помощь. Я еду... к знакомым. В Подмосковье.
— Чего?! Вы в своём уме, Виктор Палыч? Куда собрались на ночь глядя? С вашими-то глазами?
— Глаза тут не причём, — отрезал я. — Мне нужно добраться до станции и сесть на электричку. Поможете или нет?
Люда ворчала, но помогла. Довезла до станции, купила билет, посадила в вагон.
— С ума спятили на старости лет, — бурчала она. — Как дети малые! Ладно бы ещё по весне... А тут осень на дворе. Холодрыга!
Её слова растворялись в шуме отправляющегося поезда.
Пять часов в электричке я думал: что скажу Ларисе? "Привет, помнишь, тебе было шестнадцать, а мне тридцать три, и ты в меня втрескалась?" Или: "Здравствуй, я приехал, потому что твой муж позвал."
На станции меня встретил мужчина — не представился, просто сказал: "Я за вами". Довёз до маленького дачного посёлка.
— Вот ваша остановка, — произнёс он. — Дойдёте сами? Тут прямо, потом направо. Синий домик с белым забором.
— Дойду, — кивнул я, хотя понятия не имел, как буду искать синий домик, которого не вижу.
Я брел по гравийной дорожке, постукивая тростью. Прохладный осенний ветер гнал листву, шуршащую под ногами. Запах яблок и дыма. Звук шагов где-то впереди.
Лёгкие, торопливые. Знакомый стук каблуков.
— Виктор? Виктор Палыч?
Этот голос — не из динамиков планшета, не из воспоминаний. Живой, настоящий.
— Лариса?
Я протянул руку вперёд, и она взяла её. Тёплые пальцы, чуть шершавые. Я помнил эти руки — худенькие, с длинными пальцами, которые так уверенно держали ноты.
— Что вы тут делаете? — В её голосе удивление, испуг, что-то ещё...
— Твой муж позвонил. Пригласил.
— Миша? — Она ахнула. — Но как... он же... Господи, он же не говорит почти!
— Для меня нашёл слова, — сказал я тихо. — Сказал, что ты... живая снова. Благодаря нашему общению.
— Идёмте в дом, — сказала она, мягко потянув меня за руку. — Холодно на улице.
Я послушно пошёл за ней, стараясь не спотыкаться. От её руки исходило тепло — не только физическое. Что-то большее.
— Ты похожа на прежнюю себя? — спросил я вдруг.
— Да. И нет. — Она вздохнула. — Морщины, седина, лишний вес... время никого не щадит.
— А голос всё тот же. Даже лучше.
Она тихо рассмеялась:
— В этом наше преимущество, музыканты с возрастом звучат интереснее. Как старые скрипки.
Внутри дома пахло яблоками, травами и почему-то мятными леденцами. Тихо играла музыка — что-то классическое, струнные.
— Осторожно, тут порог, — предупредила Лариса, и я почувствовал, как ее рука крепче сжала мою.
— Я чувствую запах лекарств, — сказал я тихо.
— Да... Миша недавно вернулся из больницы. Третий курс реабилитации.
Она подвела меня к креслу:
— Садитесь. Я сейчас... чай поставлю.
Её шаги удалились на кухню. Я сидел, прислушиваясь к дому. Тиканье часов. Скрип половиц. Приглушенное дыхание... Кто-то был в комнате со мной.
— Здравствуйте, — сказал я в пространство.
— Дддобррый, — раздался хриплый, с трудом выговаривающий слова голос. Тот самый, что звонил мне.
Я повернулся на звук. Муж Ларисы. Какой он? Высокий? Полный? Лысый? Седой?
— Извините, что вторгся, — начал я. — Но вы сами предложили...
— Вввижу, — прервал он меня. — Вввсё вижу.
— Что именно?
— Кккак она... ммменяется.
Я услышал, как он с трудом сдвинулся в кресле. Шаркающий звук — он пересел ближе?
— Она... пппоёт снова. После ррразговоров с ввами.
— Миша, не утомляй себя, — Лариса вернулась с подносом, стукнула чашками. — Врач сказал беречь силы, помнишь?
— Я... хххочу, — упрямо произнес он.
— Я понимаю. — Она подошла к нему — я услышал, как скрипнуло его кресло под ее весом, когда она присела на подлокотник. — Но давай сначала чай попьем, хорошо?
В её голосе была такая нежность, что мне стало неловко. Я — чужой здесь. Вторгся в их жизнь, в их пространство.
— Может, мне лучше уйти? — спросил я прямо.
— Нет! — Их голоса прозвучали одновременно, и это было так неожиданно, что я вздрогнул.
— Оссстаньтесь, — проговорил Михаил. — Хоттяяя бы... на ночь.
— Действительно, куда вы пойдете на ночь глядя? — подхватила Лариса. — С утра я вас отвезу на станцию, если захотите.
В их голосах было столько искренности, что я кивнул:
— Хорошо. Спасибо.
Мы пили чай, и разговор тек неспешно, как ручей между камней. О музыке — Михаил оказался пианистом, играл в ресторане. О детях — у Ларисы сын в Канаде, у меня — в Москве. О жизни в маленьком дачном поселке, куда они перебрались после болезни Ларисы.
— Здесь проще, — объясняла она. — Тише, чем в городе. Меньше людей, меньше шума. Когда теряешь зрение, начинаешь ценить тишину.
— И простор, — добавил я. — В своем доме хоть ходить можно свободно, не боясь соседей снизу.
— Именно, — тихо засмеялась она.
Михаил молчал. Я чувствовал на себе его взгляд — цепкий, изучающий. Он почти не участвовал в разговоре — говорить ему было трудно. Но слушал внимательно, жадно.
Постепенно напряжение отпускало. Лариса рассказывала о своей жизни — как преподавала музыку в школе, как растила сына одна, как встретила Михаила.
— Мы познакомились в музыкальной школе, — говорила она. — Я вела хор, а он аккомпанировал. И знаете, Виктор Палыч, я с первого взгляда поняла: вот человек, который меня слышит. По-настоящему слышит.
Михаил тихо хмыкнул и взял её за руку своей — неповоротливой, с трудом слушающейся после инсульта. Лариса мягко сжала его пальцы.
— А теперь я слышу его, — закончила она тихо.
После чая Лариса постелила мне в маленькой комнате, похожей на кабинет. Пахло книгами и деревом.
— Это кабинет Миши, — объяснила она. — Диван не очень удобный, но на одну ночь...
— Всё отлично, — заверил я. — Спасибо за гостеприимство.
Она помолчала, потом спросила:
— Зачем вы приехали, Виктор Палыч? Правда?
Я вздохнул:
— Твой муж позвонил. Сказал...
— Я знаю, что он сказал. — В её голосе слышалось напряжение. — Но зачем вы решили приехать?
Я медленно опустился на диван, собираясь с мыслями. Что ей ответить? Что за тридцать пять лет не было дня, когда бы я не вспоминал её голос? Что когда мы начали разговаривать в этом дурацком чате, я почувствовал себя живым впервые после смерти жены?
— Честно? — спросил я наконец. — Не знаю. Наверное, хотел услышать тебя — настоящую, не через динамики. Хотел... закончить разговор, который прервался тридцать пять лет назад.
— Какой разговор? — Она села рядом со мной, и диван прогнулся под её весом.
— Тот, который начался твоим письмом. И на который я не ответил.
Лариса тихо вздохнула:
— Ах, это... Виктор Палыч, это было давно. Я была девчонкой, влюбленной в своего учителя — красивого, талантливого, недостижимого.
— А я был женатым человеком с ребенком на руках.
— Да. И вы поступили правильно, не ответив.
— Но я мог хотя бы... написать что-то. По-человечески. А не делать вид, что письма не было.
Она помолчала, потом произнесла еле слышно:
— Вы были моим героем, когда я была девочкой. А потом – мечтой, которую боялась произнести.
— А ты была голосом, который я боялся услышать снова. Потому что знал: не выдержу.
— Выдержал.
— Нет. Просто теперь я не вижу. И могу говорить честно.
Её рука легла на мою — легко, как крыло бабочки.
— Вам нужно отдохнуть, — сказала она другим тоном, будничным. — Завтра рано вставать на электричку.
И ушла, тихо прикрыв за собой дверь.
Ночью я долго не мог уснуть. В незнакомом доме звуки особенно громкие: скрип половиц, шорох листьев за окном, тиканье часов. А еще — тихий разговор за стеной. Я не хотел подслушивать, но звуки доносились явственно:
— ...столько лет, — говорил Михаил, с трудом выговаривая слова. — Ты... любила его?
— Девчонкой — да, — отвечала Лариса. — А потом... не знаю. Наверное, просто помнила.
— А... сейчас?
Долгое молчание. Потом её голос — тихий, решительный:
— Сейчас я здесь. С тобой. Всегда.
— Но он... для тебя... чччто-то значит.
— Да. Он — часть моей молодости. Человек, который научил меня слышать музыку в себе. Этого достаточно, правда?
Снова тишина. Потом скрип кровати — кто-то повернулся.
— Ты не... злишься на него? — спросил Михаил. — За то письмо?
— Нет. Давно нет. Жизнь расставила всё по местам. Я не жалею ни о чем.
— Он... хороший человек.
— Да. Но ты — лучше.
Я закрыл глаза, чувствуя, как к горлу подступает ком. Какое-то новое чувство рождалось внутри — не ревность, не горечь упущенного. Что-то вроде... умиротворения?
Утром Лариса разбудила меня запахом свежесваренного кофе.
— Пора вставать, соня, — сказала она весело. — Электричка через час.
За завтраком мы болтали как старые друзья. Михаил тоже был с нами, но больше слушал, чем говорил.
Когда пришло время уходить, я достал плеер:
— У меня для тебя подарок. Там... наш хор. Тридцать пять лет назад. Когда вы ещё не знали, как будет трудно. Но уже пели, как будто будете жить вечно.
Лариса взяла плеер, прижала к груди:
— Спасибо. Это... это очень дорогой подарок.
— А ещё я подумал... — Я замялся. — Может быть, мы могли бы продолжить общаться? В том чате. Или по телефону. Просто... как старые друзья.
Она молчала так долго, что я начал жалеть о своих словах. Потом произнесла тихо:
— Виктор Палыч, я думаю... нет. Не сейчас.
Сердце болезненно сжалось.
— Понимаю, — сказал я деревянным голосом.
— Нет, не понимаете. — Её голос стал мягче. — Дело не в том, что я не хочу с вами общаться. Просто... мне нужно разобраться в себе. В своих чувствах. Это всё так неожиданно. Так странно.
— Прошлое вернулось и постучалось в дверь, — пробормотал я.
— Именно. И я не знаю, нужно ли впускать его. — Она перевела дыхание. — Дайте мне время, хорошо?
Я кивнул:
— Конечно. Сколько нужно.
На станцию меня отвез тот же молчаливый сосед. Мы почти не говорили в дороге. Я был благодарен за тишину — мне нужно было обдумать всё, что произошло.
В электричке я сидел у окна, которого не видел, и слушал стук колес. Постепенно внутри разливалось странное чувство... легкости? Правильности? Будто что-то завершилось — не с горечью, а с благодарностью.
Тридцать пять лет назад я не ответил на письмо юной девушки. Испугался? Не нашел слов? Просто не счел важным? Не помню. Но эта незакрытая дверь осталась приоткрытой — и жизнь снова привела нас друг к другу. Чтобы закрыть? Или открыть шире?
Не знаю. Но впервые за долгое время мне показалось, что даже в моей темноте есть свет.
Прошел месяц. Люда по-прежнему приходила три раза в неделю, помогала с уборкой, готовкой, покупками. Иногда приносила новости из деревни. Жизнь текла своим чередом.
Я снова заходил в тот чат — в надежде услышать знакомый голос. Но Ларисы там не было. Ни в "Рассвете", ни в "Тепле", нигде.
Постепенно я привыкал к мысли, что наша встреча была... чем? Замыканием круга? Исправлением старой ошибки? Просто случайностью?
А потом, в один из ноябрьских вечеров, когда за окном хлестал дождь со снегом, зазвонил телефон.
Я потянулся к нему, нащупывая кнопку ответа:
— Алло?
— Виктор Палыч? — её голос, живой, настоящий, без электронных помех. — Это Лариса. Мы с Мишей тут подумали... может, вы к нам на Новый год приедете? Миша говорит, что после визитов к врачу обязательно нужна культурная программа. А вы бы могли сыграть... в четыре руки.
Я замер, не дыша.
— Виктор? Вы здесь?
— Да, — выдохнул я. — Да, я здесь. И с удовольствием приеду.
В её голосе улыбка:
— Вот и хорошо. Значит, до встречи. И... спасибо за записи. Мы их слушаем каждый вечер.
— Я рад, — только и смог сказать я.
— И еще, Виктор...
— Да?
— Голос у меня и правда всё тот же. А вот душа... думаю, она стала лучше с годами. Как хорошее вино.
Я улыбнулся:
— Значит, мы с годами становимся только лучше?
— Думаю, да, — тихо засмеялась она. — По крайней мере, умнее. И смелее в главном.
Когда я положил трубку, за окном всё еще хлестал дождь со снегом. Но внутри было тепло — от предчувствия того, что жизнь продолжается. И в ней всегда есть место для новых начал. Даже если ты уже не видишь дороги, но всё еще слышишь музыку.
НАШ - ТЕЛЕГРАМ-КАНАЛ.