Окончание
Узнал Сергей об измене жены от Андрея Малеева. В мастерскую МТС он зашёл случайно, искал какую-то запчасть. Сергей возился с трактором. А Андрей искал свое, перекладывал инструмент.
– Да, эти машинки наши любить надо, как женщин. Они не бабы, добром ответят.
– А бабы-то тебе чем не угодили? – с усмешкой спросил Сергей.
– Та-а.... Все они. Вон и твоя...
– Чем же моя провинилась? – Сергей плохо слушал, сейчас его интересовал комбайн.
– Чем-чем? Ты Пономарю этому морду что ли бить не собираешься? Приехал, вишь ты... машина у меня...
– Морду? За что? – Сергей отложил разводной ключ.
– Как за что? Ты чё, Серый? Ты чё? Верно что ль не знаешь? Или придуряешься?
– О чем не знаю? – Сергей вытирал руки тряпкой, смотрел исподлобья. Теперь ему стало не до трактора.
– Так ить гуляет твоя Альбина. Уж все село знает, что подживает она с Пономаревым, а ты разве не знал? Как приехал он, так и...
Андрей глянул на Сергея и поразился, как побледнел и осунулся тот разом.
– Вот те на! Да ты и правда – не знал.
Андрей быстро ретировался, а Сергей упал на табурет, прижал ко лбу грязную тряпку.
***
А у Али, как крылья за спиной выросли. С бидоном молока она шла к дому. Что-то странное происходило на ферме, ее как будто сторонились бабы.
"Неуж из-за проверки последней?" – думала Аля. Нашли у них непростиранные марли, а у нее у одной – чистое все. Её хвалили, ставили в пример.
Обижаются? Ну, на обиженных... Аля пребывала в состоянии влюбленности, и мелочи ее беспокоили мало.
И вдруг увидела она, что возле дома, на скамье, опершись о колени, сидит ее муж. Расстроилась. Если вечер пойдет не по плану, не дождется ее Максим.
– Ты чего это тут? А? – встала она перед ним.
Он поднял голову, посмотрел так, что Альбина обомлела. Лицо его стало землистым, хмурым и как-то вмиг состарилось.
– Чего сидишь, говорю. Дети где?
– В доме, укладываются. А ты, значит, с молоком?
– Так как всегда, – Альбине хотелось уйти, неуютно стало под этим тяжёлым взглядом.
– Это правда, что ты с Пономаревым младшим? – спросил, глядя в землю.
Але сделалось так страшно, будто стоит она на обрыве. Момент, которого она так боялась, настал... И никуда от него не деться.
– Чего-о? С ума сошел! Я – в дом, – она развернулась, шагнула к калитке.
Но тут Сергей подскочил, схватил ее за локоть, рука ее дернулась, выплеснулось молоко.
– Стой! Отвечай! Правда?
Аля облила себе ноги, смотрела вниз.
– Ой! Ты...ты... Ты чего творишь! Ты...
– Отвечай!
– Да! Да! С ним! Отпусти меня! Отпусти, – она выдернула руку, бросила бидон на землю, остатки молока выливались в траву. Она быстро пошла в сторону дома родительского.
А утром забирала вещи ...
***
Всю осень Альбина ждала писем, а к зиме сама пошла в дом к Пономаревым. К тете Нине пошла. Должна ж она хоть что-то знать о сыне.
Аккуратная сухонькая старенькая уж тетя Нина в накинутом черном плюшевом пальтишке открыла ей дверь. Скользнула взглядом, на лице не дрогнула ни одна морщинка. Она молча пригласила ее в дом, молча взяла ее пальто, потихоньку двигалась по кухне, раздувала самовар.
Было ощущение, что старушка ее ждала. И было на этой кухоньке так тепло и уютно, что вспомнилось Альке вдруг детство, живая мама, бабуля. Слезы сами полились из глаз.
– Плачешь? Поплачь, поплачь, девка. Слезы есть, значит и надежда есть.
– На что? На что надежда, тёть Нин?
– А ты на что надеешься?
– Вернётся Максим-то ваш? Или всё – кинул меня? – Алька руками терла мокрое лицо, – Не пишет мне. Вот и зашла. Вам, может, чего писал?
– Эх, девка! Не туда твоя надежда направилась. Вот держи, – она придвинула большую кружку с чаем, – Попей, да поразмысли.
– О чем? – Аля взяла кружку, хлюпнула носом.
– О чем, о чем... О себе. О Максимке не думай. Нету его...
– Как это нету?
– Для тебя нету. Он у нас особенный. По своим правилам живёт, никого не жалеет. Ни детей своих, ни меня, ни братьев.
– Детей? Каких детей?
– Своих. Двое у него и жена, Люся, хорошая такая. Только развелась уж с ним. Устала, хоть и терпела долго его гульки.
– Тёть Нин, а почему Вы не говорили?
– А вы спрашивали?
– Я же... я ж не знала ... Он же говорил, что один ... О-ох! – Алька схватилась за голову.
– А ты и в омут с головой. Никого ведь не спросила. А я раз подсмотрела, думаю, ну, дело молодое. Захотела сама девка. А как ты из дому-то ушла, вот уж я расстроилась.
– Вы ошибаетесь! – Аля не хотела верить, мотала головой, – Он вернётся! Он давно меня любит, ещё со свадьбы нашей.
– Может и вернётся. Вот с очередной своей бабой расстанется и вернётся. Борька сказал живёт с какой-то, не понравилась она ему – толстая.
– Кому?
– Борьке, среднему моему. Он ведь тоже в Саратове.
Альбина таращила глаза.
– Тёть Нин, а как же я? – она говорила на выдохе, с трудом, вот-вот опять расплачется.
– Вот и говорю – попей чайку да поразмысли. О себе, о семье своей, а не о нем. Пей!
И Алька отхлебнула. Чай мятный, крепкий, и правда успокоил. Они посидели молча, глядя за окно. Оно белело глухо, в снеговых узорах. И Аля жалела, что не пришла сюда раньше.
Разговор пошел складный.
– Знать, пропала жизнь моя, – тихо сказала она.
– Ох, сколько таких пропаж в жизни быват. Если б все от пропаж в тоску такую впадали, и жизни б не было.
– Я без детей тоскую, а они к отцу тянутся.
– Без детей... А дети что? Особенные? Они такие ж, как и все, там, где и все. Ты себя потеряла, вот и детей тоже...
– Это как? Не пойму что-то...
– Ну, как... Ушла ты от людей, от мужа, от всего села. А дети ведь они к жизни тянутся, а ты ... Когда любовь-то держала тебя к Максимушке, так и жила. А сейчас – точно померла.
– Верно, – кивнула Аля, – Померла. У меня, знаете, тёть Нин, какое бывает? Будто душа не со мной. Сижу у отца, как оболочка какая, а душа там – с ними. Прям, не чую ее, душу-то.
– Ооо, девка! Плохи, знать, дела. Возвращаться тебе надобно.
Голова Али упала на грудь.
– Невозможно это. Это как раз никак невозможно. Не простит Сергей, да и мальчишки, – она глубоко обречённо вздохнула, – Да и люди не простят, – она отхлебнула чай, поставила кружку, как точку.
Старая Нина молчала, смотрела в окно, обдумывая.
– А выход-то у тебя какой? А нет выхода... Или живёшь, или... Тебе возвращаться надобно. Надобно, и без этого никуда. Хошь ты что ... Мешает тебе гордыня, так она – прибежище горя. Так и знай.
– Да какая гордыня, я б в ноги кинулась... Ведь ночами не сплю. А думаю не о Максиме вашем, нет, а о Сергее думаю, о муже. О нем вспоминаю. Всё, моменты каждые. Как беременная ходила, как берёг он меня. Я то думала, не любит, а он ведь, как тогда меня оберегал, ограждал от всего. Не замечалось тогда, а теперь вот вспомнилось. Время нашлось – вспомнить да подумать.
– А ты не с Сергея начни, а с себя да людей. Вон какая..., – тетка Нина махнула на нее, – Как старуха. Исхудала, подглазины черные. Уж и бабы заметили, болтают.
– Да и пусть себе...
– А ты не спорь, что гордая. Гордая, чего уж... А вот легко ли будет людям сказать, что раскаиваешься? Нелегко. С этого и начни. Вернись на ферму, перед бабами покайся. Народ у нас болтливый, но отходчивый. Они быстро на твоей стороне окажутся, жалеть-то любят у нас. Ложь не любят, а правду-то чуют.
– А бабы-то тут при чем? Я ведь не по ним, я по детям плачу.
– Говорю же: вернёшься, и дети к тебе потянутся. Живи по совести. Все ошибаются, не все ошибки свои исправлять любят, а это – наказание ведь Божье. И нелегко будет, сразу скажу. Переломить себя надо будет. Вернись на ферму, с бабами поговори по душам. Они мужикам своим расскажут, а те – Сергею.
– Не смогу я... Как это? Чего скажу-то – бросили, так обратно хочу? Шалавой уж меня и так кличут.
– Говорю ж: гордыня в тебе играет. Суда боишься человечьего? А ведь человечий суд не так строг, как суд над самой собою. Убьешь себя судом своим, девка! Смотри... Тебе решать.
После этого разговора три дня Алька провыла белугой. Отец глухой, выла она в голос. Сколько передумала за эти дни!
Осунулась, постарела, даже сгорбилась... Жить не хотелось.
– Отец, я баню затоплю, – показала знаками отцу на день четвертый.
И несмотря на то, что замахал он руками – морозно, мол, не надо, пошла топить. Зарубила курицу, ощипала, приготовила лапшу и натушила картошки. Хватит отца голодом морить.
Баню затопила жаркую, парилась долго, тщательно. Загнала туда отца, напарила и его.
А потом ели, пили чай. Слезы были рядом, и текли непрошенными.
Наутро Альбина направилась в правление. На ферме рук не хватало, взяли ее сразу.
Ночь перед выходом не спала, в половине четвертого уж шла на ферму. Шла мимо реки, и в кои-то веки загляделась. Река оборачивала поселок, текла почти вспять, текла, петляя меж берегами, то заужаясь, то разливаясь широко, медленно зарастая льдом с берегов.
Аля остановилась, вздохнула несколько раз, набирая полную грудь морозного воздуха, и медленно, с сожалением выпуская его из себя. Надо было решиться на объяснения, на разговор с бабами.
– А, – приветствовала ее Марь Федоровна, завфермой, – А я думала шутит председатель.
– Нет, не шутит. Выхожу я, Марь Федоровна, – ответила Аля каким-то незнакомым, осипшим голосом, – Говорите, куда мне?
Бабы на утренней дойке всегда были не слишком разговорчивы. Вот и сейчас кивали да косились на нее. Перебрасывались словами лишь по делу.
– Вон двух угловых не тронь. Лечит их ветеринар. Их Люся обхаживает, – только и сказала ей за все утро Римма Тихонова.
А Аля вдруг поняла, что соскучилась по работе, и даже по коровам.
– Хорошая ты моя, – обглаживала морды перед каждой дойкой.
И лишь в обед, когда засели все в закутке Марь Федоровны, дожидались зоотехника, любопытство взяло верх.
– Чё, Аль, остаёшься чего ли? Не уезжаешь уж? – самая смелая Катерина Денисова спросила, глядя всторону.
– Остаюсь, бабоньки. Никуда не поеду, – Аля обвела всех глазами, и поняла, что признание это не так уж и тяжело, как думалось.
– А чё так? Не люб стал молодой ухажёр? – с усмешкой.
Бабы смеялись, но беззлобно.
– Не люб, – хлопнула по бёдрам Аля, – Каюсь, бабоньки. Ошиблась я.
– Да уж! Ошибочка! Срам ведь один!
– Да отстаньте вы от человека, – вступилась Марь Федоровна, – Отказалась она ехать. Максим звал, а она сама отдумала, – она посмотрела на Альбину, – Мне Нина все рассказала, знаю я.
Аля открыла было рот, но промолчала, поняла – тетка Нина жизнь ей облегчает, помогает.
– Так к Серёге возвращаешься? Или как, Аль? – спросила Ольга Смирнова с тревогой.
– Так ведь не простит. Разве простишь такое? Мне б только ... , – Альбина сняла платок, смяла в руках, – Мне б только мальчишек бы почаще б..., – она уткнулась в платок и заревела.
Бабы переглянулись, к ней подскочила молоденькая Людочка, погладила по голове.
– Не плачьте тёть Аль, не плачьте, наладится всё...
Любопытство ушло, пришла жалостливость. Бабы вздыхали, пожимали плечами, рассуждали.
– Вот ведь. Как легко оступиться-то, а потом...
– А дети тут причем? Дети ее, никто их не отберёт!
– Так ведь не маленькие. Тоже, поди, мать осудили! Бабка там. Уж понастроила, она вон моей матери таких горестей наговорила. Сохнет, говорит, Сергей-то, пропадает от стыда.
– Да-а! Дела-а...
А потом, как это бывает, от жалостливых речей перешли к осуждению мужиков – виноватых во всех грехах смертных.
– А чего, вон Савельев к Таньке Фадеевой бегал-бегал, а Ирина приняла его назад, простила. Им, значит, можно, а нам нельзя. Да?
– И верно! Может любовь у нее была... Чего, женщина и полюбить не может?
– Не может, коли дети! О детях думать надо, а не о..., – Катерина глянула на Альбину и не стала фразу заканчивать.
– Ну, ошибся человек, не подумал, может. А теперь чего? Ты-то тоже с заводским от детей уехала. И чего?
– Я! Я... Так и чего? Я не замужняя... Имею право!
– А детей! Детей-то на мать оставила...
– Как оставила, так и...
Аля отвела платок от заплаканного лица:
– Не ругайтесь, бабоньки. Не надо. Мою ошибку уж и не поправить. Хоть век кайся.
– Аль, а давай я Ваньке своему скажу, пускай поговорит с Серегой-то. Ведь вместе они там...
– Нет! Не надо... Я наварила, мне и хлебать. А за то, что понимаете, спасибо вам. Вроде, полегчало чуток..., – она утерла глаза, шмыгнула носом, – Ну, и где этот зоотехник?
Альбина шла с фермы, под ногами скрипел снежок, а она с благодарностью думала о тётке Нине. Права ведь была – умеет наш народ прощать и жалеть. Хоть от баб теперь глаза не прятать, да и от односельчан.
Потихоньку Аля возвращалась к жизни. Первый шаг сделан. И никто за нее ошибку не исправит. Лишь бы сил хватило.
Начала потихоньку наводить Альбина и в доме отца порядок, начала печь пироги. Смотрела на них, и так хотелось мальчишек накормить.
Вот в один из будних дней и отправилась она с пирогами к школе. Понесли ноги. Точного времени окончания уроков она не знала, пришла, видно, раненько. Надела сапоги, хотелось красивой быть, но лучше б – валенки. Она топала ногами, согреваясь, а дети все никак не выходили.
Наконец, показались школьники младшие. В толпе разглядела она своего Витьку.
Он ее не заметил, мальчишки баловались, кидались снегом, толкались, прошли мимо.
– Вить! – окликнула.
Оглянулись все.
– О! Мамка Витькина, – сказал кто-то.
– Вить, подойди-ка, –улыбалась Альбина, звала.
Витя неохотно отделился от компании, медленно побрел к матери, опустив голову. Мальчишки уходить не спешили, ждали, смотрели на них.
– Чё? – подошёл ближе.
– Витенька, – Аля наклонилась, – А чего ты к деду не заходишь, ко мне? Я жду-жду. Соскучилась я сильно.
Витька молчал, смотрел на свои валенки, ждал конца мук.
– Ждут тебя, да? – посмотрела она на мальчишек, – Ну, ладно. Вот, пироги возьми, я напекла. Там с клубничным вареньем и с луком и яйцом, как Мишка любит. Держи, – она протянула бумажный свёрток.
Витя свёрток взял, отвернулся молча и направился к друзьям. И вдруг, не дойдя до них пары шагов, обернулся к матери.
– Не нужны нам твои пироги, у нас свои есть! – он дёрнул из-под руки свёрток, тряхнул его вверх, пироги полетели на снежную тропу, в сугроб.
– Витя! Ты что! – вырвалось у Альбины от неожиданности.
– Ты чего? – возмущался кто-то из мальчишек, а другие, казалось, тоже с усмешкой смотрят на нее.
А Витька уже уходил, шел быстро впереди всех, не оглядываясь.
– Витя! – крикнула она вслед, но он не обернулся.
Аля растерялась, начала пироги собирать. Ей помогли девочки. А уходя, услышала она шепот:
– Это Витькина мать. Она у него гулящая...
Губы ее дрожали, и не от холода. Она уходила от школы, потерянная, оцепеневшая, шла, не понимая, куда идёт. А когда очнулась, посмотрела на руки – к груди она прижимала собранные пироги в бумаге. Подошла к низкому забору, бросила пару пирогов курям.
"Нелегко будет" – вспомнила слова тетки Нины.
Тяжелее всего, когда дети тебя стыдятся. Ох, натворила дел... И как теперь?
Через два дня прибежал к ним Мишка. Рассказали ему о случившемся.
– Мам, папка его поругал. Ты не думай. Говорит, нельзя так с матерью. И бабку поругал.
– А ее-то за что?
– Не знаю я, – Мишка смотрел в пол.
И Алька вдруг поняла, что Мише сейчас тяжелее, чем Витьке. Витька эмоциональный. Взбрыкнул, да и успокоился. А Миша другой. Он будет думать, рассуждать, не спать ночами. Уж измучился, наверняка. Вон совсем ссутулился, глаза прячет. Да и старше – понимает уж все.
Они сидели за столом, дед бормотал свое:
– Если кролика-то притомить, да в соусе, как бабка делала...
– Миш, ты не изводись. Живи с отцом и бабкой, – начала Альбина, – Я ведь виновата перед отцом-то, так уж меня он не простит. Я б и рада была, чтоб со мной вы были с Витькой, но ведь дома лучше вам.
– А ты?
– А я сама буду. С дедом вон..., – она глянула на сына, в глазах его вопрос, – Нет, нет. Максима нету больше в жизни моей. И не будет. В этом я тебе хошь перед Господом Богом поклянусь. Ты не думай. Одна я... Только вы у меня и есть.
– Так помиритесь! – сын сказал громко, смотрел с надеждой.
– Чего? А? Говорю, не умеют нынче зайчатину запекать, – утверждал дед.
– Сложно это, Миш!
– Ничего сложного, – дед читал по губам, а говорил о своем, – Не учились у стариков, а теперь...
– Батя ночами не спит, курит всё на крыльце, – говорил Мишка, глядя на мать.
И Аля подумала, что совсем взрослый ее сын.
– Предала я его. Ох, предала. А теперь уж и думать о нем боюсь. Ты, Миш, только не отворачивайся от меня. Я и жить не знаю как, без вас-то... Тяжко мне... Наделала делов.
– А зачем? Зачем наделала-то? – он отвернулся, смотрел на деда, как будто говорил с ним.
Дед был рад собеседнику, рассказывал о своем. Но Миша слушал мать.
– Влюбилась, видать, как девчонка-дурочка. Вот и... Мне ж отец никогда цветы не дарил, никогда слов о любви не сказал. Вырастешь, Мишка, не забывай говорить, что любишь. Девкам это важно. Я не оправдываю себя, ты не думай, просто объяснить пытаюсь. То, чего натворила я – грех большой. Вот и расплата...
– А если папка тебе цветы принесет, вернёшься?
Альбина улыбнулась.
– Коли простил бы, сама б ему цветы носить стала! Только... Только ты, Миш, не вмешивайся. Это наши дела. Мы уж не сойдёмся. Но вы с Витькой – сыновья мне, такие же, какими и были. Люблю я вас больше жизни.
Дни текли за днями, зима подходила к концу. Миша прибегал. Хоть редко, но прибегал. Говорил, что Витьку затащить к ней не может. Баба Анна настроена была против бывшей снохи, обида за сына ела ее душу, вот и подначивала Витю против матери.
Миша разобрался, а Витька младше, мать возненавидел. Аля решила нервы сына не трепать, сама к нему на встречи больше не ходила.
Весной она узнала, что Сергея отправили на совхозные поля. Знала, что вокруг его хороводом кружат свахи и невесты. Понимала, что это не должно будоражить душу, но душа болела. Навалилось какое-то предчувствие беды.
Странно, Березовка – село небольшое, а с Сергеем они ни разу не встретились.
Поговорить бы... Хоть о Витьке б поговорить.
Вот однажды субботним днем после утренней дойки Аля напросилась на грузовик, идущий мимо совхозных полей. Она знала, где работает Сергей. Сейчас и по субботам шла вспашка. Но от дороги нужно было ещё пройти по полевым грунтовкам.
Усилился в поле ветер, в порывах его чувствовалась злость, колючесть. Он гнал вдоль дороги пыль. Шальным порывом ветра с Али сорвало платок, она едва успела ухватить его, чуток плеснулось молоко из бидона, который прихватила она.
"Как тогда... Плохой знак" – подумала Альбина.
Гул тракторов услышала она издали, а потом и увидела два трактора в поле. Ждала долго и терпеливо. Понимала, что видят ее, одиноко стоящую на краю поля, на ветру.
Наконец, тракторы остановились с ее стороны. Из кабины выскочил Ванька, подошёл сначала ко второму трактору, переговорил. Вскоре из трактора нехотя вылез Сергей, широко шагая через распаханную землю, пошел к Але.
Аля давно его не видела, и теперь подивилась тому, как он изменился. На розоватых его щеках проступала седая щетина, старя его сильно.
– Здорово, Серёж, – сказала легко и устало, – Ты прости, что сюда пришла. Всё думала, как лучше-то. Вот и решила...
– Чего тебе? – он оглянулся в поле.
– Помощи твоей пришла просить. С Витькой поговори, чтоб меня не чурался. Плохо мне без него. Мишка разве справится?
– Он большой уж. Сам так решил, – Сергей не смотрел на нее.
– Да какой большой. Ведомый он. Наговорили ему, вот он и...
– Чё? Неправду что ль наговорили-то?
– Может и правду. Не знаю я. Но сын он мне. Ведь по закону со мной должен быть.
– По закону? По какому такому закону? – Сергей уже смотрел ей в глаза, – По какому закону ты с этим....
– Ладно, Серёж, – перебила строго, – Я виновата. Я – гулящая. Только в прошлом это. А сейчас сына видеть должна. Всего лишь прошу не наговаривать ему на меня гадостей, повлиять как-то. Ведь и он по мне скучает, знаю я. Тяжко и ему. Уверена я, материнским сердцем чую – болит его душа.
– Сердцем? А раньше чем чуяла?
Аля опустила глаза.
– Молока хочешь?
– Нет...
– Серёж, не прощения прошу. Знаю – нет мне прощения. Прошу лишь с сыном помочь...
Двигатель трактора Ивана завелся, он тронулся.
Сергей ничего не ответил, развернулся и зашагал к тракторам. Но потом неожиданно вернулся и заговорил с болью в голосе:
– Не ходи за ними. Нет их у тебя. И меня не мучай, – он нервничал, теребил рубашку, проводил рукой по волосам, – Мы уезжаем из Березовки. Женюсь я. В Якимиху уезжаем. Детей я забираю. Вот так..., – он сжал кулаки, смотрел на бывшую жену с болезненностью.
Она оцепенела, из рук ее выпал бидон, молоко разлилось на ноги, но она этого не замечала...
– Ты, ты... Ты не можешь, Серёж... Нет... Я не позволю, – глаза Али как блюдца.
– А ты думаешь Витька согласится остаться с тобой? Или Мишка тебя выберет? Нет, он просто жалеет тебя, вот и всё.
– Но я... Я же... Я не смогу без них, Сереж.
– Могла ж раньше. Могла. А мне сестра невесту нашла. Вот так. Не я эту историю начал. Ты сама ее начала, Аль. Сама... , – он развернулся, уходил, размахивая руками, оглянулся и крикнул опять, – Ты сама виновата, Аль! – развел руки, – Теперь – всё! – хлопнул себя по бёдрам.
Она так и не подобрала бидон. Вышла на центральную дорогу и побрела к селу, даже не отдавая себе отчёт, что это далеко очень.
Но рядом тормознул дед Веня Щегольков на трехколесном мотоцикле.
– Занята люлька-то, рассада там. Садись назад. Серёга там в поле-то, да? Ох, а грачи-то...грачи кружат, – смотрел дед Веня вдаль, и тут заметил, что его пассажирка, несмотря на сказанное, начала заносить ногу на ступень люльки.
– Слышишь ли? Говорю – за мной садись. Рассады полна люлька. Бабка меня гоняла.
Но Аля не слышала и продолжала лезть в люльку, снимала с нее дерматиновый чехол, пока дед Веня не накрыл матом.
– Да, сдвинулась ты, аль оглохла! Назад, говорю! Ети тебя...!
Аля стукнула его по плечу на центральной улице и направилась в старый свой дом. Дед Веня уж понял – не то что-то с Альбиной. Уж не помешалась ли? Он саданул по педали и направил мотоцикл к своему дому, обдумывая ситуацию.
"Че-то не то с девкой"
Дверь дома была не заперта, Альбина вошла без стука. Бывшая свекровь ее, Анна, замешивала тесто. Рядом сидел и Витя.
Они оба оглянулись на дверь.
– Витя, – выдохнула Альбина, забыв поздороваться, – Витенька, мальчик мой.
Но шагнуть к нему она не успела. Его за плечи взяла бабка Анна, быстро завела в комнату и прикрыла дверь.
– Чего явилась? Зачем? Жись нам портить опять? Хватит уж, попортила...
– Я – к сыну, – Альбина пыталась пройти, но свекровь встала стеной.
– Нет у тебя сына! Ни того, ни другого – нет! И мужа нет. Женится он. На такой женится, которая не обманет, подолом не закрутит, и матерью будет настоящей, а не шалавой гулящей, – свекровь наступала, кричала все громче, – Я те сына свово счастья лишить больше не дам, паскудина, и в обиду больше не дам. Так и знай! И внуков позорить не позволю! Ненавидят они тебя, ты слышишь – ненавидят! И не ходи сюда больше! Вон пошла! Вон!– Анна кричала так громко, что казалось, слышит всё село.
Альбина вышла из дома абсолютно покорившись этому крику. На душе от чего-то было покойно. Как будто разрешилось всё – стало ясно.
Она устала. Сейчас больше всего на свете ей хотелось отдохнуть. От стыда отдохнуть, от ожидания, от страха остаться без детей.
Она посмотрела в сторону моста, и пошла туда. Шла спокойно, ровно, немного улыбаясь. С ней поздоровалась бывшая соседка, но Аля глядела сквозь нее.
На мосту остановилась, посмотрела вниз. Там в в глубине шло мерцание, как из жуткой, но прекрасной сказки, там отражались белые облака, и так хорошо было в них.
Аля прошла дорогой вдоль реки. Вот он и обрыв.
Как же страшен он был для нее в дни счастливые, и как мил в эти окаянные дни. Он – ее спасение, ее раскаяние, ее удел и разрешение всех бед.
Она встала на самый край. Опять смотрела вниз, сердце затихало, рябь и течение уносили сознание, оно мутилось, и уже оставалось сделать последний шаг.
Но откуда-то изнутри пробивался странный звук... Только он и мешал... Мешал сделать роковой последний шаг. Она пыталась отцепить его, не слышать, и никак не могла ...
И он ворвался сначала неосознанно:
– Ма-ма! Ма-ма! Стой! Ма-ма! Не надо...
Альбина оглянулась – по берегу что есть мочи, спотыкаясь и крича, бежал Витька. В одной майке, штанах, бежал босиком.
Она перевела взгляд, на мост въехал мотоцикл. Аля растерянно смотрела то на Витьку, то на воду, то на стремящийся к ним мотоцикл.
Витька остановился метрах в двух, тяжело дыша.
– Мам, ты ... Мне... Я ..., – и он рванул к ней.
Ноги Альбины подкосились и она упала на колени. Витька бросился к ней, обнимал:
– Я не верю, мам... Я не верю бабке... Не надо с обрыва... Я не буду больше... Я с тобой жить хочу.
К ним на холм бежал Сергей. Его привез дед Веня. Выкинул рассаду во дворе и не удержался – поехал в поля за Сергеем. Почуял дед неладное.
А Витька слышал крик бабки, а потом, как ругалась бабка с соседкой – бабой Ниной во дворе. Баба Нина маму защищала. Вот и выскочил он из окна в чем был.
Сергей с перепуганными глазами склонился над ними.
– Па...па..., – Витька рыдал, не мог успокоиться.
– Тихо, тихо... Нормально ж всё. Цела мама. Вишь... Цела. Успел ты, Витька.
Аля сидела на сырой земле, улыбалась, а слезы текли по щекам ручьем. Она не утирала их. Было так хорошо обнимать сына, она гладила и гладила его по тонким голым ручкам, согревала.
– Аль, вставай. Алюш... , – Сергей пытался поднять ее, но она закрыла глаза, не вставала. Тогда он подхватил ее на руки, легко поднял.
Она не охнула, не обняла его, спокойно сказала.
– Поставь...
Он поставил ее на ноги, Витька тут же обхватил мать за талию. Отец натянул на него свою рубаху.
– Мам, а хочешь, я цветов тебе нарву? Мишка говорил, что тебе никто их не дарил, – и он ринулся собирать жёлтые одуванчики.
– Аль, мне самому – хоть с обрыва, – тихо сказал Сергей, – Плохо мне без тебя. Просто ... что делать-то мне?
Сейчас и Сергей казался Альбине потерянным обиженным ребенком, почти как Витька.
– Я не знаю, Серёж... Я уж ничего не знаю.
– Ты думаешь, я хочу уезжать? Нет, не хочу. Я б остался...
– Со мной? – она посмотрела ему в глаза прямо.
– С тобой, – он кивнул.
– А простить меня сможешь?
– Не знаю, но...
– Я и сама себя простить не смогу.
– А я постараюсь, – он взял её лицо в свои ладони и начал целовать, нежно и бережно.
– Па-ап, ты лучше цветы ей подари. На вот, – сын сунул отцу плотный букет одуванчиков.
Он пошел вперёд к мосту, стесненный родительскими нежностями.
– И чего все девчонки цветы любят? – оглянулся счастливый Витька на родителей.
Они шли к дому. К своему дому. Впереди был путь прощения, коротким он не бывает. Это было лишь его начало.
***
Иногда жизнь нам посылает испытания, чтоб заменить глупость – мудростью, а привычку – любовью. Чтоб оценить то, что есть, то, что дано, что досталось легко судьбою свыше.
А жизнь – штука сложная.
Что выше – справедливый гнев или прощение?
Вот поди разбери...
🙏🙏🙏
Друзья, если рассказ понравился, напишите об этом.
Пишу для вас