— Андрей, ты хоть понимаешь, что натворил? — голос Жанны дрожал, как тонкая ветка на ветру, готовая вот-вот сломаться. Она стояла посреди нашей кухни, уперев руки в бока.
Я замер у двери, всё ещё сжимая ручку чемодана. Пыльный, пропахший автобусной обивкой, я только что вернулся из санатория, где три недели глотал минералку и дышал сосновым воздухом. Мечтал о домашнем борще, о Жанне, которая встретит меня с улыбкой.
А вместо этого — вот, шквал обвинений.
— Что натворил? — я поставил чемодан на пол, чувствуя, как усталость в ногах сменяется каким-то смутным раздражением. — Я три недели спину лечил, Жанна! Ты о чём вообще?
— О чём? — она шагнула ближе, и её длинные серьги качнулись, будто маятники, отсчитывающие наш с ней разлад. — О том, как ты меня тут бросил, а я, как дура, с твоими делами разбиралась! А теперь ещё и тётя Глаша мне мозг выносит, мол, я виновата, что ты уехал!
Я открыл было рот, но слова застряли. Тётя Глаша — соседка через забор, вечно сующая нос в чужие дела, — уже не раз становилась искрой для наших с Жанной ссор. Но сейчас что-то было не так. Жанна не просто злилась — она выглядела… виноватой? Или мне показалось?
— Погоди, — я поднял руку, пытаясь уловить её взгляд. — Давай по порядку. Что случилось? Я же только приехал, Жанна, я даже воды не попил!
Она отвернулась, скрестив руки на груди, и я заметил, как её пальцы нервно теребят край вязаного кардигана. На плите что-то шипело — кажется, суп, забытый в кастрюле. Запах лука и моркови наполнял кухню, но уютом тут и не пахло.
— Ничего не случилось, — буркнула она, но голос её дрогнул. — Просто… всё сложно, Андрей. Ты уехал, а я тут одна. И Стёпа…
— Стёпа? — я почувствовал, как внутри что-то сжалось. Стёпа — наш сосед, бывший военный, крепкий, как дуб, и с улыбкой, от которой, по слухам, половина местных тёток млела. — При чём тут Стёпа?
Жанна молчала. Слишком долго. И это молчание было как удар под дых.
Я — Андрей, сорок восемь лет, инженер на пенсии по инвалидности. Спина начала сдавать ещё в тридцать, когда я тягал чертёжные доски и мотался по стройкам.
Жанна — моя жена, на три года младше, с характером, как летняя гроза: то яркая и тёплая, то бьёт молниями. Мы вместе двадцать лет, и, казалось, всё уже пережили — и безденежье, и её выкидыш, после которого она месяц не разговаривала, и мои приступы, когда я орал от боли, а она молча ставила мне уколы. Но я всегда думал, что мы — команда. Непробиваемая.
Санаторий был моей идеей.
Врачи твердили: «Лечитесь, Андрей, или к креслу прикуёт». Жанна кивала, поджимала губы, но я видел — ей не нравится. «Кто за домом следить будет?» — ворчала она, но в итоге согласилась. Я уехал с лёгким сердцем, писал ей каждый день, слал фото сосен и дурацкие открытки. Она отвечала коротко: «Всё нормально. Не скучай». А я и не скучал — верил, что дома порядок.
Стёпа появился в нашем посёлке года два назад. Купил дом напротив, чинил заборы, косил траву, помогал всем подряд. Жанна как-то сказала: «Хороший мужик, не то что наши алкаши». Я тогда только хмыкнул — мне-то что? Но теперь её слова о Стёпе звучали как тревожный звонок.
— Жанна, — я шагнул к ней, стараясь держать голос ровным, хотя внутри всё кипело. — Ты мне скажи прямо: что со Стёпой?
Она резко повернулась, и её волосы, собранные в небрежный пучок, рассыпались по плечам.
— Ничего! — почти выкрикнула она. — А ты сразу что подумал, да? Что я тут с ним… что я такая?!
— А что я должен думать? — я повысил голос, не сдержавшись. — Ты мямлишь, крутишь, а я стою, как идиот, и не понимаю, что творится!
Дверь в кухню скрипнула, и я обернулся. Тётя Глаша, в своём вечном цветастом платке и с корзинкой в руках, застыла на пороге. Её маленькие глазки бегали от меня к Жанне, и я понял: она всё слышала.
— Ой, Андрей, вернулся! — пропела она, но в голосе сквозило что-то липкое, как патока. — А я тут малину принесла, думала, Жанночка компот сварит…
— Тётя Глаша, — я постарался улыбнуться, хотя хотелось вытолкать её за порог, — спасибо, но мы сейчас заняты.
— Да вижу, вижу, — она поджала губы, но не двинулась с места. — Жанна, ты ему уже рассказала, что ли?
— Рассказала что? — я повернулся к Жанне так резко, что чуть не опрокинул стул.
Жанна побледнела. Её руки задрожали, и она схватилась за край стола, будто боялась упасть.
— Ничего она не рассказывала, — я смотрел на неё, чувствуя, как сердце колотится, как мотор на пределе. — Но, похоже, кто-то должен.
Тётя Глаша — местная сплетница, семидесяти лет, с лицом, как печёное яблоко, и языком острым, как бритва. Она знала всё: кто с кем поругался, кто сколько выпил, кто кому долг не отдал. Я её терпел — Жанна просила не ссориться, мол, старуха одинокая, пусть болтает. Но сейчас её присутствие было как соль на рану.
— Жанна, — я понизил голос, стараясь не сорваться, — я жду. Что происходит?
Она глубоко вздохнула, будто собираясь нырнуть в холодную воду.
— Стёпа… он помогал мне, пока тебя не было, — начала она, глядя в пол. — Полку чинил, крышу латал. Я же не справлялась одна, Андрей! А ты уехал, и всё на мне…
— И что? — я чувствовал, как кровь приливает к вискам. — Он чинил полку, а потом что? В постель к тебе полез?
— Андрей! — она вскинула голову, и её глаза вспыхнули. — Как ты смеешь?! Я тебе верна была всегда, а ты… ты меня в грязи топчешь!
— Тогда почему ты юлишь? — я шагнул к ней, и голос мой задрожал. — Почему тётя Глаша смотрит на тебя, как на преступницу? Что ты от меня скрываешь?
Тётя Глаша кашлянула, но я бросил на неё такой взгляд, что она попятилась.
— Ладно, — Жанна сглотнула, и её голос стал тише, почти шёпот. — Стёпа… он как-то вечером зашёл. С вином. Сказал, что устал, что поговорить хочет. Я не думала ничего такого, Андрей, клянусь! Но он… он начал говорить, что я ему нравлюсь. Что ты меня не ценишь. И… он попытался меня поцеловать.
Я замер. В груди будто что-то лопнуло, и мир вокруг сузился до её лица — бледного, с дрожащими губами.
— И что ты сделала? — спросил я, и голос мой звучал чужим.
— Я его оттолкнула, — она подняла глаза, и в них была такая боль, что я почти поверил. — Выгнала. Сказала, чтобы больше не смел приходить. Но тётя Глаша видела, как он уходил. И теперь весь посёлок гудит, что я… что я с ним…
— А ты? — я смотрел на неё, пытаясь найти в её лице правду. — Ты точно его выгнала?
— Да! — она почти кричала. — Но ты мне не веришь, да? Ты думаешь, я такая, что за твоей спиной…
— Я не знаю, что думать! — я ударил кулаком по столу, и ложка звякнула, упав на пол. — Ты мне три недели писала «всё нормально», а теперь я узнаю, что сосед ко мне в дом лезет!
Тётя Глаша подала голос:
— Андрей, ты не кипятись. Жанна, может, и не виновата, но люди говорят… Стёпа-то вдовец, молодой, а Жанна твоя — женщина видная…
— Хватит! — я повернулся к ней, и она осеклась. — Уходите, тётя Глаша. Это не ваше дело.
Она фыркнула, но всё же поплелась к двери, бормоча что-то про неблагодарность. А я смотрел на Жанну и чувствовал, как внутри рушится что-то важное, как старый мост под тяжестью.
Мы проговорили полночи.
Жанна клялась, что ничего не было, что Стёпа ей противен, что она просто растерялась. Я слушал, но в голове крутились картины одна хуже другой. Стёпа, с его широкой улыбкой, в моём доме. Его руки, тянущиеся к моей жене. И её глаза — виноватые или всё-таки честные?
Наутро я пошёл к Стёпе. Он копался в огороде, в старой футболке, с лопатой в руках. Увидев меня, выпрямился, и улыбка его была как вызов.
— Андрей, вернулся! — сказал он, будто ничего не случилось. — Как спина?
— Спина в порядке, — я остановился в двух шагах от него. — А вот ты, похоже, в чужие дела лезешь.
Он прищурился, но улыбку не стёр.
— Жанна тебе наговорила? — спросил он, и в голосе его была насмешка. — Слушай, Андрей, я просто помогал. А если она что напридумывала…
— Не ври, — я сжал кулаки, но держался. — Ты к ней приставал. Я от неё знаю.
Он пожал плечами, и это было хуже любого удара.
— Ну, было. Она женщина красивая, а ты её одну бросил. Но она меня отшила, так что не кипятись.
Я хотел ударить его. Хотел размазать эту ухмылку по его лицу. Но вместо этого развернулся и ушёл. Потому что понял: дело не в Стёпе. Дело в нас с Жанной.
Дома она ждала меня. Сидела на диване, с красными от слёз глазами. Увидев меня, вскочила.
— Что он сказал? — голос её дрожал.
— Правду, — я смотрел на неё, и сердце сжималось. — Но я не знаю, Жанна… я не знаю, как нам дальше.
Она заплакала, а я стоял и думал: как же так? Двадцать лет — и всё рушится из-за одного вечера, одного чужого взгляда? Или это началось раньше, когда я перестал замечать, как она сутками крутится по дому, как тянет всё на себе?
— Андрей, — она шагнула ко мне, — я не хотела. Я просто… я так устала быть одна. Но я тебя люблю. Клянусь.
Я молчал. А потом обнял её. Не потому, что простил. А потому, что понял: если отпущу её сейчас, то потеряю всё.
Прошёл месяц.
Стёпа продал дом и уехал. Тётя Глаша всё ещё шепталась с соседками, но я научился не слушать. Жанна изменилась — стала мягче, чаще улыбалась, будто боялась, что я снова уйду.
А я… я начал замечать мелочи. Как она поправляет волосы, когда волнуется. Как заваривает мне кофе, хотя сама его терпеть не может. Как смотрит на меня, когда думает, что я не вижу.
Мы не говорили о том вечере. Но каждый день учились заново доверять друг другу. И я понял: любовь — это не только страсть или клятвы. Это когда ты выбираешь остаться, даже когда всё трещит по швам. Когда ты держишь её руку и знаешь: вместе вы справитесь.
Но в нашей семье было не всё так гладко.
— Жанна, это конец, — мой голос звучал глухо, как будто слова падали в пустоту.
Я стоял в нашей спальне, сжимая в руке её телефон — тот самый, который она забыла запаролить. Сообщения. Десятки сообщений. Не только от Стёпы, но и от какого-то Миши. Слова, которые жгли глаза, как раскалённый металл:
«Когда он снова уедет?», «Ты моя», «Вчера было как в мечте».
Жанна сидела на краю кровати, её лицо — маска из страха и отчаяния. Она уже не пыталась оправдываться. Только смотрела на меня, и её тёмные глаза, которые я когда-то любил сравнивать с ночным небом, теперь казались мне болотом, полным лжи.
— Андрей… — начала она, но я поднял руку, обрывая.
— Не надо. Я всё прочитал. Стёпа. Миша. Сколько ещё, Жанна? Сколько мужиков ты за моей спиной таскала в наш дом?
Её губы задрожали, но она молчала. И это молчание было громче любого крика. Я бросил телефон на кровать, и он отскочил, как камень, угодивший в стену.
В груди бушевал пожар, и я не знал, как его потушить — хотелось орать, ломать всё вокруг, но вместо этого я просто смотрел на неё. На женщину, которой я доверял двадцать лет. На хитрую лисицу, что водила меня за нос.
Всё началось с пустяка.
Утром Жанна ушла к тёте Глаше — якобы за рассадой для огорода. Телефон остался на кухонном столе, экран мигнул, и я, сам не знаю зачем, взял его в руки. Просто любопытство. Или предчувствие? Сообщение от Миши: «Ты сегодня свободна?» Я открыл переписку, и мир рухнул.
Миша — местный электрик, лет тридцати пяти, с густой шевелюрой и повадками кота, который всегда падает на лапы. Я видел его пару раз: он чинил проводку у соседей, шутил с Жанной, когда она звала его починить розетку. Я тогда не придал значения — мало ли, человек помогает. Но теперь я знал. Помогал он не только с розетками.
А Стёпа… её клятвы, что она его отшила, что он ей противен, — всё это оказалось ложью. В сообщениях он писал ей: «Ты же знаешь, я скучаю». И она отвечала. Не отталкивала. Звала к себе.
Я чувствовал себя идиотом. Всё это время я пытался склеить наш брак, искал в себе силы простить, а она… она смеялась надо мной, плела свои сети, как паучиха, уверенная, что я никуда не денусь.
— Убирайся, — сказал я, и голос мой был холодным, как зимний ветер. — Собирай вещи и вали. Я не хочу тебя больше видеть.
— Андрей, пожалуйста… — она вскочила, шагнула ко мне, но я отступил, будто от чумы. Её руки повисли в воздухе, а на лице проступила паника. — Я не хотела, чтобы так… я запуталась, я…
— Запуталась? — я почти рассмеялся, но смех застрял в горле, горький, как полынь. — Ты мне двадцать лет клялась в любви, а теперь запуталась? С двумя мужиками, Жанна! С двумя!
Она зарыдала, закрыв лицо руками, но слёзы её не трогали. Я видел только ложь — в каждом её слове, в каждом жесте. Хитрая лисица, что прятала когти под мягкой шерстью, а теперь попалась в капкан.
— Я не знаю, как это случилось, — бормотала она, шмыгая носом. — Стёпа… он был просто… он был рядом, когда ты уехал. А Миша… он просто говорил, что я красивая, что я заслуживаю большего…
— Большего? — я шагнул к ней, и она съёжилась, будто ожидая удара. — Я тебе жизнь отдал, Жанна! Я спину гробил, чтобы у нас всё было! А ты… ты меня в грязи утопила!
Я повернулся к шкафу, рывком открыл дверцы. Её платья, кофты, аккуратно сложенные шарфы — всё, что я покупал, на что копил, — теперь казалось чужим. Я начал сбрасывать вещи на пол, и они падали, как осенние листья, яркие, но уже мёртвые.
— Что ты делаешь?! — Жанна кинулась ко мне, схватила за руку. — Андрей, остановись! Давай поговорим, я всё объясню!
— Объяснять поздно, — я вырвал руку, и она отшатнулась. — Ты мне не жена. Ты… ты чужая.
Она замерла, глядя на меня, и в её глазах мелькнуло что-то новое — не страх, не вина, а злость.
— А ты? — вдруг выпалила она, и голос её стал резким, как нож. — Ты думаешь, ты святой? Ты меня бросил одну, уехал в свой санаторий, а я тут крутилась, как белка в колесе! Ты хоть раз спросил, как мне тяжело? Ты хоть раз заметил, что я не сплю ночами, потому что за всё переживаю?!
— Не смей! — я развернулся к ней, и ярость хлынула через край, как река в половодье. — Не смей винить меня за твою подлость! Ты мне изменяла, Жанна! Не я! Ты!
Она открыла рот, но слова не шли. А я уже не мог остановиться.
— Вон из моего дома! — рявкнул я. — И не смей возвращаться!
Она ушла через час.
Собирала вещи молча, под моим взглядом, который, наверное, мог бы прожечь дыру в стене. Два чемодана, сумка через плечо, и вот она стоит у порога — всё ещё красивая, даже с красными от слёз глазами, но теперь я видел в ней только предательство.
— Куда ты пойдёшь? — спросил я, не потому что мне было не всё равно, а потому что хотел услышать, как она будет изворачиваться.
— Не знаю, — тихо ответила она, глядя в пол. — Может, к сестре.
— К сестре, — я хмыкнул. — Или к Мише? Или к Стёпе, пока он не уехал?
Она вздрогнула, но ничего не сказала. Только вышла, и дверь хлопнула за ней, как точка в конце нашей истории.
Я остался один.
Дом, который мы строили вместе, теперь казался пустым, как ракушка, выброшенная на берег. Я ходил из комнаты в комнату, и каждый угол напоминал о ней: её любимая кружка с ромашками, её шаль на спинке кресла, её запах, всё ещё висящий в воздухе. Я открыл окно, чтобы выгнать его, но ветер только принёс запах сырости и тёти Глашиной малины через забор.
Тётя Глаша, конечно, уже знала. К вечеру она заявилась с кастрюлей щей, будто я умирающий, которому нужна милостыня.
— Андрей, ты не переживай, — начала она, ставя кастрюлю на стол. Её платок съехал набок, и я видел, как она косится на пустое кресло Жанны. — Я всегда говорила, что она не пара тебе. Хитрая, как лисица, глазки строила всем подряд…
— Хватит, — оборвал я, и она замолчала, поджав губы. — Спасибо за щи, но я сам разберусь.
Она ушла, ворча, а я сидел и смотрел на кастрюлю, которая дымилась, как символ чужой жалости. Я не ел. Не мог. Внутри всё ещё горело — ярость, боль, стыд за то, что не увидел раньше, какой она была.
На следующий день я встретил Мишу. Он возился у столба, натягивая провод, и, увидев меня, замер. Его лицо, обычно самодовольное, стало серым, как бетон.
— Андрей… — начал он, но я не дал ему договорить.
— Ты знал, что она замужем, — сказал я, глядя ему в глаза. — Знал и всё равно лез.
Он отвёл взгляд, и это было как признание.
— Я не хотел… — пробормотал он. — Она сама…
— Сама? — я шагнул ближе, и он попятился. — Не смей её оправдывать. И держись от меня подальше, понял?
Он кивнул, и я ушёл, чувствуя, как ярость медленно сменяется пустотой. Миша, Стёпа — они были лишь частью её игры. А я… я был тем, кто слишком долго верил в сказку.
Прошла неделя.
Жанна не звонила, не писала. Соседи шептались, но я не слушал. Тётя Глаша пыталась лезть с советами, но я её отшил. Я начал разбирать вещи — её вещи. Сложил в коробки платья, туфли, её дурацкие статуэтки с котами. Не для того, чтобы вернуть, а чтобы вычеркнуть её из своей жизни. Каждое прикосновение к её барахлу было как укол, но я продолжал, потому что знал: если остановлюсь, боль захлестнёт с головой.
Я изменился. Стал жёстче, тише. Перестал улыбаться прохожим, перестал здороваться с соседями. Ночами я лежал без сна, глядя в потолок, и думал: как я не заметил? Как пропустил момент, когда она стала чужой?
И всё чаще я понимал: дело не только в ней. Я тоже виноват. Не видел её усталости, не слышал её намёков. Но это не оправдывало её. Ничто не оправдывало.
Однажды вечером я сидел на крыльце, глядя на закат. Небо горело алым, как будто отражая мою ярость, уже угасающую, но всё ещё тлеющую. Я думал о том, что будет дальше. О том, что дом слишком большой для одного. О том, что жизнь, которую я строил, оказалась карточным домиком.
И всё же я знал: я справлюсь. Без неё. Без её лжи. Потому что правда, какой бы горькой она ни была, всегда лучше, чем жить в обмане. Я встал, глубоко вдохнул прохладный воздух и пошёл в дом. Завтра я начну заново. Один. Но честно.
Прошёл месяц с того дня, как Жанна ушла.
Дом постепенно становился моим — не нашим, а именно моим. Я выкинул её коробки на чердак, переставил мебель, даже покрасил стены в гостиной в светло-серый, чтобы стереть следы её вкуса — ярких занавесок и пёстрых подушек, которые она так любила. Но пустота не уходила. Она сидела во мне, как незваный гость, и никакими красками её не замазать.
Однажды утром я пил кофе на кухне, когда в дверь постучали. Я думал, опять тётя Глаша с её вечными кастрюлями, но на пороге стоял незнакомый парень — лет двадцати пяти, худощавый, с рюкзаком за спиной. Его лицо показалось смутно знакомым, хотя я был уверен, что никогда его не встречал.
— Андрей Сергеевич? — спросил он, переминаясь с ноги на ногу. Голос у него был низкий, но с какой-то нервной дрожью.
— Он самый, — я нахмурился, ставя кружку на стол. — Ты кто?
Он сглотнул, будто собираясь с духом, и выпалил:
— Я Дима. Сын Жанны.
Я замер. Кружка в руке дрогнула, и кофе плеснулся на стол, оставив тёмное пятно, как клякса на чистом листе. Сын? У Жанны не было детей. Мы потеряли ребёнка двадцать лет назад, и после этого она говорила, что не хочет больше пытаться. Или… я снова был слеп?
— Какой ещё сын? — мой голос прозвучал резче, чем я хотел. — Ты о чём?
Он опустил глаза, теребя лямку рюкзака.
— Она… она мне всё рассказала. Ну, недавно. Я только узнал, что она моя мать. Она бросила меня, когда мне было два года. Оставила с бабушкой, а сама… ну, с вами уехала.
Я смотрел на него, и в голове крутилась карусель из мыслей, обрывков, вопросов. Дима. Сын Жанны. Брошенный. Двадцать лет назад. Я вспомнил, как мы с ней только начинали жить вместе, как она иногда уезжала «к родным» на пару дней, возвращалась бледная, молчаливая. Я думал, это из-за её матери, с которой она не ладила. А она… она прятала целую жизнь.
— Заходи, — сказал я, отступая в сторону. Не потому, что хотел его видеть, а потому, что ноги сами подкосились, и я боялся, что упаду прямо на пороге.
Мы сидели на кухне. Дима говорил, а я слушал, и каждое его слово было как гвоздь, вбиваемый в мою картину мира.
Жанна родила его до меня, от какого-то парня, который сбежал, едва узнав о беременности. Ей было девятнадцать, она не справилась — или не захотела. Оставила мальчишку матери, а сама уехала в город, строить новую жизнь. Со мной. Без прошлого. Без правды.
— Я не знал о вас, — говорил Дима, глядя в стол. Его пальцы нервно крутили ложку, которую он взял со стола. — Бабушка умерла два года назад, и я начал искать её. Жанну. Нашёл через соцсети. Она… она не хотела меня видеть сначала. Но потом написала. Сказала, что вы расстались, что теперь можно поговорить.
Я молчал. В груди было пусто, как в доме после её ухода, но теперь эта пустота была другой — не злой, не горячей, а холодной, как лёд на реке зимой.
Жанна не просто изменяла. Она лгала всю нашу жизнь. Строила семью, клялась в любви, а за спиной у неё был сын, которого она вычеркнула, как ненужную страницу.
— Почему ты пришёл? — спросил я наконец, и голос мой был чужим, будто кто-то другой говорил за меня.
Дима поднял глаза. В них не было злости, только какая-то тоска, глубокая, как колодец.
— Я не знаю, — честно ответил он. — Наверное, хотел понять, кто она такая. И… вы. Она говорила, вы хороший человек. Что всё испортила сама.
Я хмыкнул. Хороший человек. Какое удобное слово, чтобы прикрыть свою подлость.
— Она тебе врала, Дима, — сказал я, глядя ему в глаза. — Не только тебе. Мне тоже. Всю жизнь.
Он кивнул, будто и не ждал другого ответа. А потом встал, закинул рюкзак на плечо.
— Простите, что побеспокоил. Я, наверное, пойду.
— Погоди, — я встал следом, сам не зная, зачем. — Ты где живёшь?
— В городе, — он пожал плечами. — Снимаю комнату. Работаю на складе.
Я смотрел на него — худого, с усталыми глазами, и видел в нём не Жанну, а себя. Того Андрея, который двадцать лет назад тоже был один, тоже искал, где прижиться. И что-то во мне дрогнуло.
— Если что… заходи, — сказал я, и слова эти дались тяжело, как будто я тащил камень в гору. — Не из-за неё. Просто так.
Он улыбнулся — слабо, но искренне. И ушёл, оставив меня в тишине, которая теперь не казалась такой уж невыносимой.
Я не искал Жанну. Не звонил, не писал. Слухи доносились через тётю Глашу — мол, живёт у сестры, плачет ночами, жалеет о прошлом. Я не верил. Хитрая лисица всегда найдёт, где спрятаться, как вывернуться. Но теперь я знал: её ложь — не моя ноша. Я не обязан её тащить.
Я начал жить заново.
Медленно, осторожно, как человек, который учится ходить после долгой болезни. По утрам варил кофе, слушал радио, чинил старый забор, который Жанна всегда просила обновить.
Иногда заходил Дима — нечасто, раз в пару недель. Приносил пиво, рассказывал о своей жизни. Я слушал, и с каждым его визитом мне становилось легче. Не потому, что он был её сыном. А потому, что он был человеком, который, как и я, пытался собрать себя по кусочкам.
Однажды вечером я сидел на крыльце, глядя на звёзды. Небо было чистым, как стекло, и в нём отражалась вся моя жизнь — с её ошибками, болью, но и с надеждой, которая, оказывается, никуда не делась. Я думал о Жанне — не с гневом, а с какой-то усталой ясностью. Она была частью моего пути, но не его концом. Я выгнал её не только из дома, но и из сердца. И теперь там было место для чего-то нового.
Я встал, вдохнул холодный воздух, пахнущий травой и свободой, и пошёл в дом. Завтра я начну красить кухню. Может, в синий — цвет моря, которое я никогда не видел, но всегда хотел. И, может, когда-нибудь я туда поеду. Один. Или с кем-то, кто не будет лгать.
Жизнь продолжалась. И я был готов к ней — честный, битый, но живой.