Я стою у кассы в «Пятёрочке», держу в руках пакет молока и пачку гречки, а передо мной Юля, моя Юля, с пустой корзинкой в руках, переминается с ноги на ногу.
Кассирша, женщина с усталыми глазами и тонкими губами, пробивает товар какой-то старушке, а мы с Юлей молчим. Напряжение между нами висит, как тяжёлый занавес в старом театре.
Она вдруг поворачивается ко мне, её светлые волосы падают на лицо, и начинает говорить — быстро, резко, будто выплёвывает слова.
— Никита, я тут с мамой разговаривала… Надо бы ей помочь с ремонтом. У неё в ванной плитка отваливается, а денег, сам знаешь, у неё нет.
Я смотрю на неё, прищурившись. В горле ком, но я проглатываю его и отвечаю, стараясь держать голос ровным:
— Юль, а у нас что, лишние деньги завелись? Ипотеку ещё семь лет гасить, ты забыла? Я в офисе до ночи сижу, чтобы проценты эти чёртовы покрыть.
Она отворачивается, смотрит куда-то в сторону замороженной курицы, и голос её становится тише, но с ноткой упрямства:
— Ну а что мне делать? Она же мать моя. Не чужая.
— Не чужая, конечно, — я кладу гречку на ленту, и та с глухим стуком падает рядом с молоком. — Только я не понимаю, почему мы за Римму Олеговну вечно отдуваемся. У неё пенсия, квартира своя… Пусть сама крутится.
Юля резко вскидывает голову, глаза её сверкают, как фары встречной машины в темноте:
— Ты что, Никита, серьёзно? Это моя мама! А ты… ты вообще о ком-то, кроме себя, думаешь?
Я открываю рот, чтобы ответить, но кассирша меня перебивает:
— Мужчина, пробивать будете или как?
— Да, пробивайте, — бросаю я, доставая карту из кошелька.
Юля поспешно отходит к выходу. Её тонкая куртка топорщится на плечах, и я вижу, как она нервно теребит ремешок сумки. Что-то внутри меня сжимается — не от злости, а от какого-то смутного предчувствия.
Мы с Юлей вместе уже девять лет.
Познакомились ещё в универе: я — долговязый парень с растрёпанными тёмными волосами и вечными джинсами, она — яркая, с лёгким загаром и привычкой смеяться так, что все вокруг оборачивались.
Я тогда на стройке подрабатывал, а она в кафе официанткой бегала. Влюбились, как в кино: быстро, шумно, с прогулками по набережной и разговорами до утра.
Потом сняли однушку, поженились, а три года назад взяли ипотеку на двушку в новостройке. Я тогда думал — вот оно, наше будущее. Детишек заведём, ремонт доделаем, заживём.
Работал как проклятый, брал переработки, лишь бы выплатить этот долг быстрее. Юля тоже старалась — устроилась в салон красоты администратором, хотя вечно ныла, что устала.
А потом в нашу жизнь всё чаще стала вмешиваться Римма Олеговна. Мать Юли — женщина крупная, с тяжёлым взглядом и голосом, от которого стекла дрожат.
Её муж сбежал лет двадцать назад, оставив её с дочкой и кучей долгов. Римма выкарабкалась, воспитала Юлю, но с тех пор привыкла, что все вокруг ей что-то должны.
Сначала она просила у нас мелочи — то на лекарства, то на коммуналку. Потом запросы росли: новый телевизор, диван, поездка на юг «для здоровья».
Я терпел, скрипел зубами, но платил. Юля же только руками разводила: «Ну маме же надо, Никит». А я молчал. Думал — ладно, семья есть семья.
***
Дома после магазина скандал разгорается, как костёр под ветром. Я ставлю пакет на кухонный стол, а Юля уже ходит кругами, будто зверь в клетке.
— Ты вообще меня слышишь? — кричит она, хлопая дверцей шкафа. — Мама одна, ей тяжело, а ты только про свою ипотеку и талдычишь!
— А что мне ещё талдычить, Юль? — я повышаю голос, чувствуя, как кровь стучит в висках. — Я спину гну, чтобы у нас крыша над головой была! А ты всё к маме своей бежишь, будто мы ей прислуга какая-то!
Она замирает, смотрит на меня исподлобья. Её лицо краснеет, губы дрожат.
— Ты… ты просто эгоист, Никита. Я думала, ты другой.
— А ты думала, что я миллионер, да? — я швыряю ключи на стол, и они звенят, скользя по столешнице. — Хватит, Юль. Я не железный.
Она хватает сумку и вылетает из кухни. Дверь хлопает так, что лампочка в коридоре мигает. Я остаюсь один, смотрю на этот дурацкий пакет с молоком и думаю: когда всё пошло не так?
На следующий день я встречаюсь с Андреем, моим старым другом. Он — невысокий, крепкий, с короткой бородой и привычкой жевать зубочистку. Мы сидим в забегаловке у метро, перед нами дымятся тарелки с пельменями. Андрей слушает мой рассказ, хмурится, потом откидывается на спинку стула.
— Слушай, Никит, а ты уверен, что Юлька только маме своей помогает? — спрашивает он, крутя вилку в руках. — Что-то тут нечисто. Она в последнее время какая-то дёрганая.
— Да ну, брось, — я отмахиваюсь, но в груди что-то ёкает. — Она просто за маму переживает. Римма Олеговна ей мозги промыла с детства.
— Может, и так, — Андрей пожимает плечами. — Только ты проверь. На всякий случай. А то ипотеку платишь ты, а жить там будет кто?
Я смеюсь, но смех выходит нервный, дребезжащий. Дома я начинаю замечать мелочи: Юля прячет телефон, когда я захожу в комнату, шёпотом говорит с кем-то по вечерам, а на мои вопросы отвечает коротко и зло.
Предчувствие растёт, как тень в углу.
Через неделю я еду к тёте Вере, сестре моего отца. Она живёт в старой хрущёвке, окружённая цветами в горшках и выцветшими фотографиями на стенах.
Тётя — женщина маленькая, сухонькая, но с острым языком и взглядом, который видит тебя насквозь. Я рассказываю ей всё, вываливаю, как на исповеди. Она слушает, поджав губы, потом ставит передо мной чашку с травяным отваром.
— Никита, — говорит она, постукивая пальцем по столу, — ты мужик или тряпка? Если Юлька твоя что-то мутит, выясняй. А то проснёшься, а у тебя ни жены, ни квартиры.
— Да что она мутить может? — я хмурюсь, но голос дрожит. — Мы же вместе всё строили…
— Вместе, да не совсем, — тётя Вера качает головой. — Женщины, они хитрые. Особенно если мать такая, как эта твоя Римма. Иди домой, проверь бумаги. И не тяни.
Дома я лезу в шкаф, где хранятся документы. Сердце колотится, пальцы дрожат, пока я перебираю папки. Ипотечный договор на месте, платёжки — тоже.
А вот свидетельство о собственности… Его нет.
Я переворачиваю ящики, роюсь в старых коробках — пусто. В голове шум, как от поезда, мчащегося на полной скорости. Звоню Юле.
— Юль, ты где? — голос мой хрипит, я сам себя не узнаю.
— У мамы, — отвечает она коротко. — А что?
— Где свидетельство на квартиру? Я найти не могу.
Пауза. Долгая, тягучая, как смола. Потом она говорит, тихо, но твёрдо:
— Никит, нам надо поговорить. Приезжай.
Я врываюсь в квартиру Риммы Олеговны, как ураган. Юля сидит на диване, рядом — её мать, в халате с цветочками, с торжествующей улыбкой на губах. Я стою в дверях, сжимаю кулаки, и голос мой рвётся наружу:
— Что за хрень тут творится? Юля, где документы?!
Она встаёт, смотрит на меня, и в глазах её — смесь страха и вызова.
— Никита, я… я переписала квартиру на маму. Это было нужно. Она одна, ей тяжело…
— Переписала?! — я кричу так, что соседская собака за стеной начинает лаять. — Ты в своём уме? Я семь лет ипотеку плачу, а ты её на маму свою?!
Римма Олеговна вмешивается, голос её гремит, как колокол:
— А что ты орёшь, Никита? Это моя дочь, её решение! Тебе что, жалко для семьи?
— Для семьи? — я поворачиваюсь к ней, чувствуя, как лицо горит. — Значит я для вас семьей был пока деньги таскал? А теперь что — выкинули, как тряпку старую?
Юля плачет, закрывает лицо руками, но я уже не могу остановиться:
— Ты хоть понимаешь, что ты сделала? Я всё для нас строил, для тебя, для будущего! А ты… ты меня предала!
— Никита, прости… — шепчет она, но я уже не слушаю. Хватаю куртку и вылетаю из квартиры. Дверь за мной хлопает, как выстрел.
***
Через месяц я сижу у Андрея, пью пиво из банки. Он смотрит на меня, молчит, потом говорит:
— Ну что, Никит, развёлся?
— Да, — киваю я. — Квартиру отсудить не смог. Юрист сказал, шансов нет — она оформлена на Римму законно. Всё, что у меня осталось, — долг по ипотеке.
— Сволочи, — Андрей качает головой. — А Юлька что?
— Пишет, звонит. Просит вернуться. Говорит, что ошиблась. А я… я не могу. Не верю ей больше.
Я смотрю в окно, на серое небо и голые ветки деревьев. Внутри пустота, но где-то глубоко, под этой пустотой, начинает тлеть что-то новое — злость, сила, желание жить дальше. И, может, ещё я найду свой дом. Настоящий.
Прошёл месяц с тех пор, как я хлопнул дверью в квартире Риммы Олеговны. Жизнь моя теперь — как старый фильм, снятый на чёрно-белую плёнку: всё вроде движется, но красок нет.
Я снял комнату у метро, в обшарпанном доме с жёлтыми стенами и скрипучим полом. Вещи мои умещаются в два чемодана: пара джинсов, свитера, ноутбук да кружка с отколотой ручкой.
Ипотеку я всё ещё плачу — долг висит, как гиря на шее, но теперь это просто цифры, а не мечта о доме. Работаю, ем, сплю — и так по кругу. А в голове всё крутится тот день, Юлин голос, её слёзы… и эта проклятая улыбка Риммы.
Однажды вечером сижу я в комнате, пялюсь в телефон, а там — новое сообщение от Юли.
«Никит, давай встретимся. Мне плохо без тебя».
Пальцы замирают над экраном, сердце дёргается, но я молчу. Что ей сказать? Что простил? Не простил. Что люблю? А люблю ли ещё?
Дверь скрипит, и входит Андрей — он теперь заходит ко мне почти каждый день, то с пивом, то просто поболтать. Сегодня он с пакетом шаурмы, запах лука и мяса заполняет комнату.
— Ну что, опять Юлька пишет? — он кидает пакет на стол, садится на стул, закинув ногу на ногу.
— Ага, — я киваю, бросаю телефон на кровать. — Просит встретиться.
— И что думаешь? — Андрей разворачивает шаурму, откусывает, смотрит на меня с прищуром.
— Не знаю, — я пожимаю плечами. — Часть меня хочет её увидеть. А другая… другая хочет, чтобы она провалилась вместе со своей мамашей.
— Слушай, Никит, — он жуёт, говорит с набитым ртом, — ты мужик или кто? Она тебя кинула, как котёнка в лужу, а ты всё ещё думаешь? Забей. Найдёшь себе нормальную бабу, без таких вот сюрпризов.
Я молчу, смотрю на него. Андрей простой, как топор: рубит с плеча, зато честно. Он прав, наверное. Но в груди всё равно что-то ноет, как старая рана перед дождём.
На следующий день я еду к тёте Вере. Она встречает меня у порога, в фартуке с ромашками, от неё пахнет свежим хлебом и лавандой. Обнимает, прижимает к себе, и я вдруг чувствую себя пацаном, который прибежал к ней жаловаться на разбитую коленку.
— Ну что, Никита, как дела у тебя? — она усаживает меня за стол, ставит тарелку с горячими оладьями. — Юлька звонила мне вчера. Плакала, просила поговорить с тобой.
— Серьёзно? — я беру оладушек, но есть не хочется. — И что сказала?
— Что жалеет. Что мать её заставила, а она поддалась. Говорит, любит тебя, хочет всё вернуть, — тётя Вера садится напротив, смотрит на меня своими острыми глазами. — А ты что думаешь?
— Не знаю, тёть Вер, — я отодвигаю тарелку, пальцы нервно теребят салфетку. — Она меня предала. Как я ей верить буду? А Римма эта… она же никуда не денется. Опять начнётся: «Маме надо, маме надо».
Тётя Вера кивает, поджимает губы. Потом вдруг встаёт, идёт к комоду, роется в ящике. Возвращается с какой-то папкой в руках.
— Вот, держи, — она кладёт папку передо мной. — Это твои деньги. Я копила, думала, на машину тебе подкинуть. Но сейчас, вижу, тебе нужнее.
Я открываю папку — там пачка тысячных купюр, аккуратно перевязанная резинкой. Глаза округляются, горло перехватывает.
— Тёть Вер, ты чего… Это же твои сбережения!
— Мои, — она машет рукой. — Мне они зачем? У меня пенсия, огород, на жизнь хватает. А ты молодой, тебе вставать на ноги надо. Бери, закрывай хоть часть этой ипотеки. И начинай жить заново.
Я смотрю на неё, на эти деньги, и слёзы подступают — впервые за всё это время. Обнимаю её, шепчу «спасибо», а она только гладит меня по голове, как в детстве.
Через пару дней я встречаюсь с Юлей.
Она сама назначила место — кафе у парка, где мы когда-то гуляли. Сижу за столиком, кручу в руках ложку, а она входит — бледная, с тёмными кругами под глазами, в пальто, которое ей велико. Садится напротив, смотрит на меня, и я вижу, как дрожат её руки.
— Никит, я дура, — начинает она, голос тихий, срывается. — Я не хотела так. Мама надавила, сказала, что иначе квартиру потеряем… Я запуталась.
— Запуталась? — я откидываюсь на спинку стула, голос мой холодный, как лёд. — Юль, ты не запуталась. Ты выбрала. Меня кинула, а маму свою спасла. И что теперь? Хочешь, чтобы я вернулся и дальше пахал за вас двоих?
Она качает головой, слёзы катятся по щекам, но я не двигаюсь, не утешаю. Что-то внутри меня окаменело.
— Я развожусь, Юль, — говорю я, глядя ей в глаза. — Бумаги уже подал. Ипотеку буду платить, но жить с тобой не стану. Хватит.
— Никита, пожалуйста… — она тянется ко мне через стол, но я встаю.
— Прощай, — бросаю я и ухожу. На улице ветер бьёт в лицо, но я иду быстро, решительно. Впервые за долгое время дышу свободно.
Проходит ещё полгода.
Я беру отпуск, еду к морю — один, с рюкзаком и старым фотоаппаратом. Стою на берегу, смотрю, как волны разбиваются о камни, и думаю: жизнь — она как этот прибой. То бьёт, то отступает.
Я выплатил часть ипотеки благодаря тёте Вере, долг стал меньше, дышать легче. Юля больше не пишет, говорят, уехала к какой-то подруге в другой город. Римма Олеговна продала квартиру и купила себе дачу — ну и пусть, мне уже всё равно.
Андрей звонит иногда, зовёт в гости, обещает познакомить с какой-то своей знакомой. Я смеюсь, отмахиваюсь, но в глубине души знаю — пора. Пора строить что-то новое, своё.
Я изменился: стал жёстче, но и сильнее. И где-то там, за горизонтом, я вижу свет — не яркий, не кричащий, а спокойный и тёплый.
Прошёл год с того дня, как я ушёл из кафе, оставив Юлю с её слезами и мольбами. Жизнь моя теперь — не чёрно-белый фильм, а скорее картина, где краски проступают медленно, но верно.
Я всё ещё снимаю ту же комнату у метро, но уже обжил её: на подоконнике стоит горшок с кактусом, который подарил Андрей, на стене — пара фотографий с моря, где я стою, щурясь на солнце.
Ипотека всё ещё висит надо мной, но долг тает — я бросил переработки, зато нашёл подработку, ремонтирую технику знакомым. Руки заняты, голова свободна.
Однажды вечером я сижу дома, разбираю старый принтер для соседки сверху, когда звонит тётя Вера. Её голос в трубке тёплый, но с лёгкой дрожью — возраст даёт о себе знать.
— Никита, ты как там? — спрашивает она, и я слышу, как на фоне шипит сковородка.
— Нормально, тёть Вер. Работаю, живу. А ты?
— Да что я… Вот, оладьи жарю, приходи завтра, а? А то одной скучно.
— Приду, — улыбаюсь я, вытирая руки тряпкой. — С вареньем будут?
— А как же! — она смеётся, и я чувствую, как тепло разливается по груди. Тётя Вера стала моим якорем в этом шторме. Она не просто деньги дала — она веру в меня вернула.
На следующий день я захожу к ней с бутылкой кваса и пакетом яблок — не с пустыми руками же. Она встречает меня в своём вечном фартуке, обнимает, а потом вдруг говорит, хитро прищурившись:
— Слушай, Никит, тут соседка моя, Галина, спрашивала про тебя. Женщина хорошая, лет сорок ей, дочка взрослая уже, сама в библиотеке работает. Может, познакомлю вас?
— Тёть Вер, ты чего, сватать меня решила? — я смеюсь, но внутри что-то ёкает. Не страх, а любопытство.
— А что такого? — она ставит оладьи на стол, садится напротив. — Ты молодой, жить надо. Не век же одному куковать.
Я молчу, жую оладушек, а перед глазами — море, волны, тот день, когда я понял, что могу идти дальше. Может, и правда пора?
Через неделю я встречаюсь с Галей.
Она невысокая, с мягкими каштановыми волосами, собранными в хвост, и спокойной улыбкой. Мы сидим в парке, на скамейке, пьём кофе из бумажных стаканчиков.
Она рассказывает про свою дочку, которая учится в Питере, про книги, которые читает, а я слушаю и ловлю себя на том, что мне легко. Не надо напрягаться, доказывать что-то, бояться подвоха. Галя простая, но не пустая — в ней есть глубина, как в старом колодце, где вода холодная и чистая.
— А ты, Никита, чем живёшь? — спрашивает она, глядя на меня с интересом.
— Да вот, работаю, долги плачу, — я пожимаю плечами, но потом добавляю: — И учусь заново доверять, наверное.
Она кивает, будто понимает больше, чем я сказал. Мы гуляем ещё час, и когда прощаемся, она говорит:
— Если захочешь, позвони. Я не тороплю.
Я смотрю ей вслед, и в груди что-то шевелится — не пожар, как с Юлей когда-то, а тихий огонёк, который может разгореться, если дать ему время.
Проходит ещё полгода.
Я сижу у Андрея, мы пьём пиво, он хвастается новой машиной — подержанный «Форд», но для него это целое событие. Между делом он спрашивает:
— Ну что, Никит, с Галей как дела?
— Нормально, — я улыбаюсь, кручу банку в руках. — Встречаемся иногда. В кино ходили на прошлой неделе. Она смешная, знаешь, и… настоящая.
— Ого, да ты влюбился, что ли? — он ржёт, хлопает меня по плечу.
— Не знаю, — я качаю головой. — Но с ней спокойно. Как будто домой пришёл.
Андрей кивает, а я думаю: может, и правда пришёл? Не в квартиру, не в стены, а в то чувство, когда не надо бояться, что тебя предадут.
Однажды весной я еду в банк, закрывать очередной платёж по ипотеке. Стою в очереди, смотрю в окно — там цветёт сирень, воздух пахнет свежестью. И вдруг ловлю себя на том, что не злюсь больше. Ни на Юлю, ни на Римму.
Они где-то там, в прошлом, как старые фотографии, которые выцвели и потеряли резкость. Я выплатил половину долга, остальное — дело времени. У меня есть работа, друзья, тётя Вера и Галя.
Вечером я звоню Гале, зову её на прогулку. Мы идём по набережной, она смеётся над какой-то моей шуткой, а я смотрю на неё и понимаю: вот оно, моё новое начало. Не громкое, не кричащее, а простое и честное. Как весенний ветер, который гонит по воде мелкую рябь.
Я беру её за руку, она не отстраняется, и мы идём дальше — туда, где солнце садится за горизонт, обещая новый день.