— Подружка, у тебя всё нормально? Ледяная королева влюбилась в простачка?
Резко поворачиваюсь и пронзаю ее взглядом. По всему телу идет дрожь. Мне нравилось играть с ней, это отвлекало, но сейчас я испытываю к ней самую настоящую лютую ненависть.
Новичок (25)
Он говорит всего пять слов, и я забиваюсь в угол. Не физически. Мое тело по-прежнему находится в вертикальном положении, зрение улавливает малейшие изменения на папином лице, дыхание ровное и глубокое. В нашей гостиной пахнет яблочным пирогом. Окно приоткрыто, и легкий ветерок играет с занавеской. Я могу сосредоточиться на всех ощущениях сразу или выделить какое-то одно и сконцентрироваться на нем. Но меня здесь нет. Я – в углу.
— Эта вина лежит на тебе.
Его слова – это кристально чистая правда. И я в очередной раз налетаю на нее с разбега. Боль. Привыкнуть к этому невозможно. Как бы быстро я не бежала, чувство вины следует за мной по пятам, пока я не окажусь в углу, и бежать мне будет некуда.
Распахиваю глаза и сажусь на кровати.
— Это не то… — бормочу я, сжимая кулаки и впиваясь ногтями в ладони. — Не то… Не тот сон. Не тот. Не самый страшный. Тише. Вернись.
Вспыхивают воспоминания. Концерт. Группа. Мое пение. Вымоталась и уснула?
Дверь распахивается, и влетает Тропинина с перекошенным лицом. Быстро протираю руками увлажнившиеся глаза.
— Дичь полная! — взрывается она. — Достало. Этот додик непрошибаем! Я умываю руки.
Тропинина плюхается на кровать рядом со мной и утыкается глазами в потолок. Миллион ее юбок занимают все пространство. Ткань прикасается к моим коленям. Лицо Тропининой искажено злобой.
— Не понимаю, что делаю не так, — сквозь зубы цедит она. — Скопировала его бывшую – даже это не помогло. Ну, запарило уже!
— Проигрываешь, вот и бесишься, — провожу пальцем по ее щеке, и Тропинина дергает головой, морща нос.
— Знаешь, как бесит этот мышиный цвет волос? — она с раздражением вытаскивает из прически шпильки и швыряет на пол. — Хочу обратно блонд! Этот тормоз не стоит того!
Ухмыляясь, встаю с кровати и иду к зеркалу – подкрасить губы.
— Ты жаловаться пришла? Ко мне? — бросаю на Тропинину косой высокомерный взгляд.
Держу лицо, но внутри бурлит гнев. С какого момента меня стали так сильно бесить ее уничижительные словечки об Алексе?
Она усаживается поудобнее и кривит губы.
— Да это всё Сережа. Если бы он еще немного потерпел, Новиков бы не смог устоять. Нельзя вот было запихнуть свою ревность в одно место и подождать? Договаривались же – без сцен! Тем более, всем же ясно, что этот додик мне противен.
— Заткнись, а?
Само вырывается. Чертыхаясь, тянусь за ватным диском. Из-за нее заехала за контур губ.
— Что ты сказала?
На Тропинину не смотрю, но по тону ее голоса понимаю, что она в шоке.
— Алекс думает, вы друзья. Это немного… Гхм. Это уже слишком, — краем глаза замечаю, как ее брови вопросительно изгибаются, и поспешно продолжаю: — Просто мне его жаль, вот и всё.
— «Алекс думает»? — ехидничает Тропинина. — «Жаль его»? Подружка, у тебя всё нормально? Ледяная королева влюбилась в простачка?
Резко поворачиваюсь и пронзаю ее взглядом. По всему телу идет дрожь. Мне нравилось играть с ней, это отвлекало, но сейчас я испытываю к ней самую настоящую лютую ненависть.
— Глупости не говори, — вкладываю в свои слова столько холодного безразличия, сколько могу. — И хватит уже жаловаться. Не мне. Ясно?
В глазах Тропининой пляшут бесята. Она веселится. Она поняла.
— А знаешь, я ведь ему чуть не рассказала о нашем пари, — мерзко улыбаясь, говорит она, и мое сердце, будто по неведомому сигналу, вырастает в десятки раз и бьется во всем теле.
— Ты из ума выжила? — интересуюсь я, стараясь не показывать, как меня напугали ее слова.
Я вдруг понимаю: не хочу, чтобы Алекс узнал. Не хочу. Не могу думать об этом. Алекс… он… он необыкновенный, если честно. Не знаю, что это такое, но от его прикосновения, тогда, на репетиции, когда мы остались одни, вдруг ожила я прежняя. Настоящая. Та, которой я была до того кошмарного дня.
Это напугало. Это принесло мучительное удовольствие. Тропинина не знает, но я вышла из игры в тот же день.
— Рада, что этого не сделала, — поднимаясь на ноги, мурлычет она и расправляет складки на платье. — Ирэн-Ирэн, — протягивает Тронинина, глядя на меня так, будто знает обо мне всё, — а вот теперь становится интересно. Пусть победит сильнейшая.
Она идет к двери, но на пороге оглядывается.
— Я ведь почти сдалась. Но чувства всегда всё портят, милая Ирэн. И мы обе это понимаем.
***
Алекс разговаривает с папой, и его лицо при этом так печально, что внутри меня всё съеживается. Ну, зачем я здесь? Зачем?
Пользоваться его слабостью в такой тяжелый для него день – неправильно. Я знаю. Я ведь не хотела приходить. Но я здесь. Ждала его в машине у кладбища три чертовых часа, которые тянулись бесконечно долго. Каждый щелчок секундной стрелки на наручных часах твердил – «уходи».
Не ушла.
При виде меня лицо Алекса меняется. Он мне рад. Почему, черт возьми, он рад?!
Я говорю ему какие-то слова утешения. Год со смерти его папы. Я даже не представляю, каково ему сейчас. Но я здесь не ради него, нет. Я пришла ради себя.
Алекс спрашивает, откуда мне известно о годовщине его отца. Этот вопрос одновременно и очень глупый (ведь я вижу табличку на надгробном камне в данную секунду) и очень мудрый. Потому что на интуитивном уровне он знает, что я выслеживала его, как беззащитную дичь.
Конечно, мне известно об этой важной дате. Мы с Тропининой знаем почти всю биографию Алекса. Прежде чем расставлять сети, нужно знать повадки будущей жертвы.
В третьем классе он сломал руку, неудачно упав с каната в школе. В пятом – ему купили долгожданную собаку, которую он назвал Леди. В восьмом – его сильно избили на улице. В конце девятого он впервые влюбился и стал встречаться с девочкой. Спустя год ему разбили сердце. Почти сразу же, когда он учился в десятом классе – умер его отец. Упал на рельсы в метро. Весной у его матери появились отношения с богатым мужчиной. К лету они переехали. Отчим оплачивает обучение в интернате.
Это всё – бездушные факты. Сейчас я знаю об Алексе гораздо больше. Ему можно доверять. И это причина, по которой я здесь. Что бы я к нему не чувствовала, самое главное – это то, что только рядом с ним я могу выползти из угла. Пока между нами что-то есть, я хочу рассказать ему. Рассказать всё. Это эгоистично, но я вижу в этом надежду на исцеление. А я так сильно хочу исцелиться!
Алекс видел ее могилу, видел цветы у меня в руках. Он был там со мной, и я впервые смогла так быстро выплыть из черного омута удушающей вины.
Он спрашивает коряво, рвано, но всё же спрашивает, и я ощущаю почти что блаженство.
— Эта девушка… Вера Соколова… Вы были близки?
Но несмотря на то, что я ждала этого вопроса, сходу ответить не получается. Он меня возненавидит. Он будет меня презирать. После моего откровения он никогда не сможет… полюбить меня.
Пусть.
Алекс – не священник. Он не отпустит мои грехи. Но есть малюсенькая вероятность того, что он их примет. Потому что я чувствую нутром – он особенный.
Слова слетают с языка, и обратно их не вернуть:
— Я виновата в ее смерти, Алекс. В твоем понимании, это считается близостью?
Он резко тормозит и смотрит на меня именно таким взглядом, которого я так боялась. И я тут же понимаю – не примет.