Я заметила это не сразу. В суете дней, в привычном шуме нашей жизни — утренние сборы, завтрак, работа, вечерние новости... Когда именно Витины глаза стали смотреть мимо меня? Когда его «Привет, Галь» превратилось в короткий кивок? Трудно сказать. Это как медленно разгорающаяся осень — ещё вчера было лето, а сегодня проснулась, а за окном уже голые деревья.
Тот день начался обычно. Я готовила завтрак, разбивая яйца для омлета, когда услышала, как он открыл шкаф в спальне. Потом ещё один. Странно, обычно по утрам он торопился и не копался в вещах.
— Витя? Яичница стынет!
Тишина. Только какое-то шуршание.
Я вытерла руки о полотенце и заглянула в комнату. Он стоял у кровати, а на ней — раскрытый чемодан. Тот самый, с которым мы ездили в Сочи пять лет назад. Рядом аккуратной стопкой — рубашки, брюки, свитера.
— Ты куда это собрался? — спросила я, и собственный голос показался мне чужим, каким-то надтреснутым.
— Ухожу, Галь, — просто ответил он, не поднимая глаз. — Так будет лучше для всех.
Его руки — знакомые до каждой морщинки, до каждой венки — методично складывали носки, скручивая их в плотные комочки. Шестнадцать лет я стирала эти носки, развешивала их сушиться, подшивала... Шестнадцать лет! Два переезда, болезнь мамы, его повышение на работе, мои курсы английского...
— Лучше для кого? — тихо спросила я, чувствуя, как пол уходит из-под ног.
Он впервые за утро поднял глаза:
— Галя, давай без сцен. Я всё равно уже решил.
А потом было молчание. Сухой щелчок закрывающегося чемодана. Входная дверь, хлопнувшая так обыденно, будто он вышел за хлебом. На прикроватной тумбочке — конверт. Три строчки: «Прости. Так сложилось. Позвоню насчёт вещей».
Я стояла посреди квартиры, которая вдруг стала огромной и пустой, хотя из неё ушел только один человек. Тиканье часов в гостиной, шум лифта за стеной, капающий кран на кухне — все звуки стали оглушительными. А потом я заметила, что так и стою с полотенцем в руках. И что на плите остывает наш, теперь уже только мой, завтрак.
Соль на рану
Неделя прошла как в тумане. Я брала больничный, не отвечала на звонки и ходила по квартире, словно привидение. Да и кому звонить? Не жаловаться же на мужа, который ушёл к другой, как девчонка какая-то. В моём возрасте такие истории уже неприлично рассказывать.
Звонок в дверь раздался около шести вечера. Я как раз заваривала чай, пытаясь вспомнить, когда в последний раз что-то ела. Сердце застучало быстрее: «Вернулся! Одумался!» В голове промелькнула мысль: простить или помучить? Но я уже знала — конечно, простить. Лишь бы всё стало как прежде.
За дверью стоял он. Но не один. Рядом маячил его племянник Коля, тот самый, что работал в какой-то транспортной компании. Витя выглядел... другим. Подтянутым, свежим, даже будто помолодевшим. И ничуть не виноватым.
— Я за вещами, — сказал он вместо приветствия. — Впустишь?
Ни «здравствуй», ни «как ты». Просто «я за вещами». Словно зашёл в камеру хранения.
— За какими ещё вещами? — я почувствовала, как во рту стало сухо.
— За своими, — в его голосе звучало нетерпение. — Мне нужны кое-какие инструменты из кладовки, книги. И гарнитур из спальни заберу. Комод тот антикварный тоже мой, я за него деньги платил.
Я вцепилась в дверной косяк:
— Какой комод, Витя? Это мамин комод, ты же знаешь. Единственное, что от родителей осталось!
Он поморщился:
— Галь, давай без этих твоих драм. Я его реставрировал, значит, он мой. Нам с Машей как раз такой нужен... для новой квартиры.
Вот так просто. Моя мама своими руками полировала этот комод. Отец специально ездил за лаком в соседний город. А когда мама умерла, я часами сидела рядом с ним, перебирая её вещи, письма, фотографии...
— Кто такая Маша? — только и смогла выдавить я.
— Моя... — он запнулся, — новая жена будет. Ты впустишь нас или как? У Коли ещё два заказа на сегодня.
«Новая жена будет». Эта фраза отпечаталась в мозгу раскалённым клеймом. Значит, не просто ушёл. Уже и новую семью завёл.
— Нет, — сама от себя не ожидая, сказала я. — Ничего я тебе не отдам. Тем более комод.
Удивление на его лице выглядело почти комично.
— Ты чего, Галь? Совсем сдурела? Я по-хорошему пришёл, а могу и по-другому. Это моё имущество.
— Иди отсюда, Витя, — голос дрожал, но я не плакала. — Иди к своей Маше. Без моего комода.
Первый шаг
— Да он просто обнаглел! — Танька всплеснула руками так, что чай из чашки выплеснулся на блюдце. — И думает, что ты вот так всё отдашь?
Я смотрела в окно. Двор был залит весенним солнцем, но мне казалось, что вокруг стоит промозглая осень.
— Не знаю, что делать, Тань, — я обхватила чашку ладонями, грея руки. — Он сказал, что вернётся. И что найдёт управу на меня.
— Галка, ты дура, что ли? — Татьяна сказала это без злости, с какой-то даже нежностью. — Шестнадцать лет жила как мышь, слова поперёк сказать боялась. А теперь хочешь снова прогнуться? Чтобы он у тебя ещё и комод забрал, который твоя мама своими руками полировала?
Танька знала меня слишком хорошо. Знала с детского сада — почти полвека. Видела, как я менялась рядом с Виктором: из бойкой, смешливой девчонки в тихую, неуверенную женщину, которая вечно ходит с оглядкой.
— А что я могу сделать? Он ведь прав, деньги за всё платил в основном он. Мебель... она ведь тоже на его деньги покупалась.
— Ой, не начинай! — Татьяна грохнула чашкой о стол. — А твоя зарплата куда уходила? А хозяйство на ком было? А когда он с температурой валялся, кто его выхаживал? Ты что, бесплатно жила, что ли?
Странно, но я об этом никогда так не думала. Казалось, Витя и так меня «содержит», хотя я работала с первого дня нашей совместной жизни. Просто его зарплата была выше...
— И вообще, — продолжала Татьяна, — ты замужем была, значит, имущество общее. Я вот что скажу — пойдём к юристу. У нас на работе есть толковый, Сергей Павлович. Он таких дел, как твоё, сто штук разрулил.
Сергей Павлович оказался моложе, чем я представляла — лет сорока, с умными глазами и спокойной улыбкой. Он внимательно выслушал мою сбивчивую историю, задал несколько вопросов и достал какую-то книгу в потёртой обложке.
— Значит так, Галина Михайловна, — сказал он после паузы. — Имущество, нажитое в браке, является общим, независимо от того, на чьи деньги оно приобретено. А этот комод, как я понимаю, вообще ваша личная собственность, доставшаяся по наследству?
Я кивнула, чувствуя, как что-то внутри меня распрямляется, словно долго сжатая пружина.
— Тогда и говорить не о чем, — Сергей Павлович захлопнул книгу. — Не имеет он права ничего забирать без вашего согласия. Если попытается — вызывайте полицию. А я помогу подготовить заявление в суд о разделе имущества. Будем действовать по закону.
По дороге домой я думала: неужели всё так просто? Оказывается, у меня есть права. Оказывается, нельзя вот так просто перечеркнуть шестнадцать лет и забрать всё, что захочется. Включая мамин комод.
— Спасибо вам, — сказала я Татьяне, когда мы прощались у подъезда.
— За что? — удивилась она.
— За то, что не дала мне... прогнуться.
Твердое "нет"
Я почти не спала эту ночь. Ворочалась, прислушивалась к шагам на лестнице, представляла, как Витя вернётся с дубликатом ключа и просто заберёт всё, что захочет. Под утро задремала, а проснулась от громкого звонка в дверь.
На пороге стоял Виктор. За его спиной маячили двое мужчин в рабочей одежде и племянник Коля. Один из мужчин держал какие-то ремни, другой поигрывал связкой перчаток.
— Доброе утро, — голос Вити звучал почти дружелюбно. — Мы за мебелью. Отойди, пожалуйста, Галь, не мешай ребятам работать.
Он говорил так, будто пришёл за какой-то мелочью. Будто не рушил сейчас мою жизнь окончательно и бесповоротно.
Сердце колотилось где-то в горле. Я прикрыла дверь, оставив лишь узкую щель:
— Я не могу тебя впустить, Витя.
— Что значит «не можешь»? — он усмехнулся, но глаза оставались холодными. — Галя, не дури. Мы всё равно заберём, что мне нужно. По-хорошему или по-плохому.
Я почувствовала, как дрожат колени. Этот тон был мне хорошо знаком — тот самый, из-за которого я годами молчала и соглашалась с любыми его решениями. Но сейчас что-то внутри меня стало твёрдым, как камень. Вспомнились слова юриста. Моё право. Мой дом. Моя жизнь.
— Нет, Витя. Это мой дом. И я не позволю забирать из него ничего без решения суда.
Его лицо исказилось:
— Ты что, издеваешься? Какого суда? Это моя мебель! Гриша, — он повернулся к одному из грузчиков, — она дверь не открывает. Может, ты...
— Я уже вызвала полицию, — соврала я, удивляясь собственному спокойствию. — И соседи всё слышат.
Как по заказу, дверь напротив приоткрылась, и оттуда высунулась голова Петровны — старой учительницы, которая жила в нашем подъезде уже лет тридцать.
— Всё в порядке, Галина? — спросила она громко, пристально глядя на Виктора.
— В полном, Нина Петровна, — отозвалась я. — Муж бывший пришёл, хочет мебель забрать. Без моего разрешения.
Виктор явно не ожидал такого поворота. Он растерянно посмотрел на грузчиков, потом на меня:
— Да ты... ты... Ладно. Мы в суд подадим. И вещи заберём, и компенсацию получим за все эти цирки.
— Подавай, — я почувствовала странное облегчение. — А сейчас, пожалуйста, уходите.
Он не двигался с места. Я достала телефон:
— Мне правда вызвать полицию?
Виктор махнул рукой грузчикам и пошёл к лифту. Но у самой кабины обернулся:
— Ты об этом пожалеешь, Галка. Очень пожалеешь.
Я закрыла дверь и медленно сползла по стенке на пол. Колени подгибались, в висках стучало, а на губах откуда-то появилась улыбка. Странная, кривая, но всё-таки улыбка. Я смогла. Я сказала «нет».
Письмо от юриста
Прошло больше месяца. Я вернулась на работу, и теперь каждое утро проходила мимо нашей — теперь уже моей — спальни с высоко поднятой головой. Мамин комод стоял на прежнем месте. Я научилась снова спать по ночам, хотя иногда просыпалась от того, что искала рядом тёплое тело.
Витя не звонил и не приходил. От Татьяны я узнала, что он снял квартиру где-то на другом конце города. С той самой Машей, которая оказалась девчонкой из бухгалтерии — на двадцать лет моложе него.
Сергей Павлович помог подать заявление о разделе имущества. Мы собрали документы, отправили Виктору официальное уведомление. Ждали теперь его ответа или встречного иска.
В тот день я возвращалась с работы поздно. В подъезде было темно — опять перегорела лампочка. Нашарив в сумке ключи, я открыла почтовый ящик и достала пару рекламных буклетов и какой-то официальный конверт.
Письмо на бланке юридической конторы. Я открыла его, стоя у двери, и первые строчки заставили сердце подпрыгнуть:
«Настоящим уведомляем Вас, что гражданин Соколов Виктор Андреевич отозвал все имущественные претензии, указанные в предварительном соглашении...»
Я перечитала дважды, не веря своим глазам. Отозвал? Все претензии? Даже на комод?
Быстро открыв дверь, я прошла в квартиру, бросила сумку в прихожей и прямиком направилась в спальню. Комод стоял как обычно — тёмный, с плавными линиями, с маленькими потёртостями на уголках. Мамины руки когда-то гладили эту полировку, выбирали узоры для резных ножек.
Я провела ладонью по прохладной поверхности. Почему Витя отступил? Может, новая пассия не захотела чужих вещей? Или он просто понял, что затраты на суды не стоят этой мебели?
В конце концов, какая разница. Главное — комод остался со мной. И не только он. Осталась квартира, наполненная воспоминаниями — не только о Викторе, но и о родителях, о моей жизни до него. Осталось моё достоинство — то, что я не прогнулась, не сдалась.
Я открыла верхний ящик комода. Там хранились мамины письма — пожелтевшие конверты с выцветшими марками. Я доставала их иногда, перечитывала строчки, написанные знакомым почерком.
«Галочка, доченька, помни — ты сильная. Сильнее, чем думаешь. У тебя мой характер, а нашу породу не так-то просто сломать...»
Мама знала. Она всегда знала, что придёт день, когда мне придётся проверить, из какого я теста. И вот он пришёл — этот день. И я выдержала.
За окном темнело. Я включила настольную лампу, и комната наполнилась тёплым светом. Вытащила из комода старый фотоальбом, устроилась в кресле. На первой странице — мама с папой, молодые, счастливые. На второй — я, маленькая, с бантами. Потом школа, институт... Витя появляется только в середине альбома.
Я листала страницы и думала: это ведь не конец. Это начало — новой жизни, которую придётся строить самой. Без оглядки, без страха, без вечного «а что скажет Витя».
И впервые за долгие недели я почувствовала, как губы сами собой складываются в улыбку. Настоящую, спокойную, уверенную. Улыбку свободного человека.