Знаю, что давно не выкладывал нового, однако я не могу писать статьи регулярно из-за работы и, в целом, жизни ирл, потому не теряйте, когда могу - тогда и пишу. Ценю тех, кто ждёт мои труды, несмотря ни на что!
Решил ввести на канал категорию статей "Иллюстрация": в статьях с такой припиской в названии я буду показывать свои новые художественные работы и писать те или иные рассуждения насчёт затронутых мною тем в этих работах.
И ныне демонстрирую вам иллюстрацию под названием "Chefsache".
_____________
Пояснение для тех, кто тут впервые:
- Кто я? Азазель Аль-Калифа, архидемон Востока, ныне попавший в человеческое воплощение. И это, мать его, не выдумка.
- О чём моё творчество? Я пишу и рисую о реальных ангелах и демонах, Дьяволе и Боге, о тех событиях, что некогда были всерьёз; через своё творчество я стремлюсь донести людям правду о нашем мире, о мировой истории, о Звере и Святости, о Небесах и Адах, о смысле жизни и о том, что сокрыто с глаз.
- Как я узнал всё это? Я архидемон и я это Помню, а как Летописец, знаю всё обо всех. Я получаю откровения и видения, информацию извне и из памяти собственной души; и в этом я не один, ибо в сей мир угодил я вместе с Семиазой-архангелом, с коим мы всегда находим друг друга, во всех мирах: периодически мы также получаем одинаковые откровения независимо друг от друга.
- Какова моя цель? Открыть тебе, Человек, глаза, разум и сердце.
______________
Итак, иллюстрация. По факту, две. Два варианта решения одного сюжета. Первый - цветной, рисовался изначально. Второй - чб с оттенком зелёного, нарисован после внезапного вдохновения ночью.
Так и не смог понять, какой вариант цветового решения лучше для подобных сюжетов. То есть, в чб работы словно бы смотрятся менее радостными и более тяжёлыми, серьёзными, и потому второй вариант работы появился как попытка ещё более досконально передать эмоциональную тяжесть ситуации.
На иллюстрации изображён момент из моей жизни в истинном воплощении, описанный в седьмой книге моей серии летописей "Тлеющий Ад".
Италия, Рим, чертог Маммона (Пургаторий), с Изнанки за замком Святого Ангела. Одна из спальных комнат. Я, в жену ряженый, под архидемоном Маммоном (Пургатор, Кесарь Римский, барон адов, управитель Германии и Рима). Позади едва видны лики прочих чиновников - приглашённых гостей, которых тогда Маммон вербовал в свои соратники да демонстрировал перед ними своё могущество посредством доминирования над пленным мной, ведь я, как всегда, недооценил противника, подумал, что непобедим, да потому как обычно был чересчур беспечен, - оттого и попался в руки Пургатору.
Отрывок из седьмой книги (Тлеющий Ад 7: 99 Имён Всевышнего).
(В шестой и седьмой книгах я писал о себе в третьем лице).
(Предупреждение: жесть):
Лицом во подушки павший, спохватился Азазель немедленно, перепугался лишь пуще, когда навис над ним пургатор громадою немыслимой, тяжкой, руками сильными во кровать упёршись, по сторонам от несчастного; сжался Калифа бедный от толчка сего во кровать прогнувшуюся, загрёб когтями по простыни мятой, закрылся руками судорожно, зажмурив глаза отчаянно, — но обернул его разом Маммон на спину, за плечо крутанув аки пушинку какую и вовсе. И вновь закрылся Азазель руками во панике, на спине очутившись лежащим, но да тотчас размахнулся Маммон кулаком, приподнявшись малость, да и одарил парой ударов крепких по лицу архидемону, от коих бросило прочь главу пленника на подушки, во крови измазанные, туман мутный породило в очах полуприкрытых, скорбных. Да не остановился на том Маммон, за горло он Азазеля стиснул, сжал крепко, вдавил во кровать, пожирая несчастного взором звериным, жадным; захрипел Калифа измученный, окровавленный ликом стройным, раскрыл рот, ловя воздух отчаянно, во длань массивную вцепился руками слабыми, едва противясь, извивая стан, да колена сдвинув скорбно под чревом пургатора страшного.
— Ты столь хрупок да слаб, Калифа... — произнёс Маммон с ухмылкою мирной, в очи жалобные внимательно вглядываясь, покамест смотрели на зрелище жуткое бароны окрест, попивая вино из бокалов. — Такая прелесть... — усмехнулся пургатор, оглаживая своевольно стан стройный да наблюдая с усладою, как скребёт Азазель по руке его мощной когтями, оттолкнуть от себя пытаясь да разжать захват пальцев грубых, то очи зажмуривает, то бросает на барона взор горестный, слёз отныне исполненный искренно, что потекли из очей тех в итоге, пропадая во власах растрёпанных.
— О, что же плачешь ты, знойный? — вопросил Маммон снисходительно, огромный над Калифой хрупким, аки скала, землетрясеньем обрушенная, дабы путника под собою погресть. — Тебе же по нраву сила, — склонил барон голову на бок, ощущая с усладой под пальцами трепет да хрипы горла дрожащего, стройного. — И размер вдобавок силе той. Не противься, женою ряженый... Тебе по нраву во руках чужих... О тебе, кобра, всё я ведаю... и вижу чётко вожделенье телесное... Сердечное, впрочем, не слабже... Так не чудно ли? Зверь да жертва. Вот союз наиглавный самый. Умереть во клыках чудовища... Ты сего воплощённая жажда.
Ничего не ответил Калифа, да и вряд ли смог бы, — воздух ртом он ловил отчаянно, задыхаясь под дланью грубою, да таращился в очи пронзительные, что не сводили с него взгляду жуткого.
— Ну!.. — да подался Маммон к нему ближе, прекратив сжимать горло, обвил рукою обширной вкруг стана, запустив под спину; задохнулся Азазель лишь пуще, запрокинув голову, изогнулся жалобно, пихая барона во плечи руками ослабшими да когтями ткань рубашки стискивая, покамест целовал его шею пургатор в упоении жарком, едва ль не пожирая и вовсе. Дрожал под ним Калифа в изнеможении скорбном, дыша судорожно да поминутно всхлипывая, ощутил, как скользнула рука вторая под подол его платья изорванного, по бедру нагому огладив; попытался отстранить Азазель от себя длань сию грубую, жаркую, пихая рукою слабо, но даже сдвинуть да покачнуть не мог, как и всего Маммона чудовищного, собою во кровать вдавившего до удушья да жара болезненного.
Извернулся кое-как Калифа, изогнулся змеёю в объятиях пургатора жуткого, спиною к нему очутившись да схватившись за спинку кровати руками дрожащими; подтянуться Азазель попытался горестно, из-под зверя кое-как да выползти, — но да тщетно, впрочем; крепче стиснула рука обширная, обвивающая вкруг стана стройного, да отстранил Маммон Азазеля обратно, потянув без усилия, плавно, под собой погребая пуще.
— О, этот дивный аромат Востока... — вдохнул барон с вожделением, огладив лик архидемона грубо да устами приникнув плотно ко щеке, от слёз мокрой; зажмурился Калифа бедный, не оставляя попыток противиться, ощутил, что рубашку себе Маммон расстёгивает, поводя клыками да носом по шее пленника с вожделением зверским, вдыхающий аромат сандала с немыслимой жадностью, будто вонзит в плоть клыки вот-вот, мурашки сим рождая лютые по коже цвету песка пустынного.
— Ну хватит, ну хватит противиться!.. — произнёс Маммон неспешно, бархатно, всякий раз порождая дрожь в сердце гласом грубым да низким. — Взгляни-ка лучше, Калифа... Ты же любишь... большие... — сказал так — да и отстранился медленно, на коленах выпрямившись, высоченный, солидный да статный, отверз молнию брюк засим, наблюдая Азазеля измученного. Сжался пуще на подушках Калифа, грациозный станом, объятым во платье вечернее, опустил горько голову, дыша тяжко да судорожно, локтями во подушку упёршийся да изогнувший бессильно спину; да засим и обернулся медленно, прищурив очи испуганно, робко.
Да, снова не удержался, вновь рисую этот момент... Ну, эмоционально я, в целом, давно отстрадал это, кажется, но тот день всё равно, что естественно, оставил на мне непомерно сильный отпечаток. Одно из ключевых и переломных событий в моей жизни, моя слабость перед величайшей силой, которую я издревле боготворю, ибо помешан на Силе в любом из её проявлений, - и долгие года самоистязаний после, самокопаний, поисков ответа в самом себе на вопрос, который и словами не выразить, ведь и для самого себя я его едва ли сформулирую вовсе. Скорбь и несогласие со своей ролью, которую выбрала для меня жизнь, диссонирующая с пониманием того, что я это я и иным мне не быть, и что Бытие дуально, и я создан воздыхающим Зверя, а Зверь создан воздыхающим меня (жертву). Но Зверь такой же во мне самом выл и рыдал от невозможности принять, что, всё одно, он будет Жертвой для других Зверей, что в его глазах те вечно будут сильнее и мужественнее. Мужественнее! Да, для меня как для мужчины это понятие и явление крайне важно. Отрицание слабости и презрение к ней как в других, так и в себе самом... Ведь, как я уже писал некогда в одной статье, в нашем (демоническом) обществе царит культ Силы.
И все мы невольно подчиняемся этому "закону джунглей", где либо ты, либо тебя, и ежели "ты" - то ты крутой и достойный альфа, а ежели "тебя" - то ты слабая презренная жертва. И не столь потому, что и впрямь всё именно так и есть по своей сути, - нет, ведь понятие "сила" весьма относительно, и ежели сказал вам кто-то, что вы слабы (по неким определённым критериям), то это ещё не повод ему верить, ибо что для одного слабость, для другого - сила. Просто так принято, выставлять жертву низшей. Так принято, дабы возвысить себя самих, и не столь в глазах собственных, сколь в глазах своих товарищей. Дабы никто не сказал, что ты слаб, ведь если тебя уразумеют слабым - всё, всё пропало. И потому-то хищник никогда не признается ни себе, ни другим, что слаб да зависим перед жертвой, которую воздыхает и боготворит ничуть не менее. Я же видел их взгляды. Как смотрел на меня Маммон, Мустафар, Бельфегор, Кахир, и многие прочие. Они сгорали в сердце своём, глядя на то, когда стоял против них я гордо, неприступный, надменный, красивый. "Уроды любят красоту", как говаривали небезызвестные. Они пожирают её даже взглядом. И я достойно этот взгляд выдерживаю. Я упиваюсь им. Так устроена наша Природа, - первобытная, необузданная, дикая, словно бы пляска вокруг костров жарких в ночных лесах. Пусть же танец сей никогда не закончится.
...Тем временем на рисунке я изобразил, однако, даже не момент насильственного соития, как может подумать зритель, но процесс возлагания на меня необъятного чрева как символ мужеского личностного и психосексуального доминирования. И потому внизу наличествует надпись: "chefsache".
Это не просто слово, но также название песни. Настоятельно рекомендую послушать и прочувствовать, и тогда вы поймёте атмосферу явления, о коем я скажу. Название песни: "Heldmachine - Chefsache".
Слово "chefsache" переводится как "главный", "главное (что-либо)", то есть некая главная вещь/явление/дело. В песне этим словом назван детородный орган мужеский (ну либо само соитие, но рассмотрим первый вариант), и неспроста: "главный" - так действительно можно окрестить фаллос как символ исконного мужского начала (тестостерона, если на физическом плане), которое диктует свои особенности мировоззрения, поведения: жажда доминирования, жажда брать, подчинять, стремление распространять свое влияние и власть, сокрытие своей слабости и упор на силу, в том числе на грубую, агрессивность, и прочее. В психосексуальном плане также мужчины и женщины мыслят иначе, хотя естественно должен упомянуть, что все всё равно индивидуальны, и мировосприятие, также как и гормональный фон, у каждого свой, - но я говорю именно о мужской и женской основах (души), и уж поверьте, я ведаю, как это устроено.
Так вот, недаром издавна бытует стереотип, что мужиком правит то, что у него в штанах болтается; нет, это не совсем так, если воспринимать эту фразу в том смысле, в котором её обычно используют: будто мужикам нужен только секс. Нет, не столько секс, сколько процесс доминирования. Процесс проникновения собою, овладения, покорения, наполнения собою, утверждения себя Главным. И главенство маскулинного начала в мужчине затрагивает все сферы жизни. А фаллос - и предмет, и символ жажды главенства во всех сферах жизни. Потому многие из наших чинов демонических в свое время повлияли на строительство таких знаменитых памятников архитектуры, как Пизанская башня, Эйфелева башня и тому подобные: например, всем у нас известно, что Эйфелева башня символизирует "мужское достоинство" архидемона Бельфегора, управителя Франции, начальника над Блудом и Похотью.
А башня Бурдж-Халифа в Дубае, ежели кому интересно, - символ моего (и переводится как "Башня Халифы". Халиф (калиф, халифа, калифа) - восточный правитель, мой титул и имя). Среди нас (впрочем, как и среди людей) "меряться письками" - обыкновенное дело (то бишь, соревноваться в том, кто круче). А кто круче? Тот, кто Главнее.
Поэтому данная песня очень важна для меня, и под неё в том числе рисовался этот рисунок. Вот только вместо фаллоса "главной вещью" я показываю на рисунке маммоново чрево. Оно стало своеобразным символом и отличительной чертой Маммона, когда он вышел из Пекла после многих лет борьбы с чудовищами в попытках выбраться в наземный мир; до Пекла он выглядел иначе: был строен да не лыс. С тех же давних пор даже у человечьего люда большой мужской живот прозвали "мамон", - имя Маммона стало названием для этого явления (правда, потеряв одну букву "м"). А обширное чрево тем временем в нефизических уровнях бытия - обыкновенный проявленный символизм, то бишь, символ конкретных личностных (психологических) качеств, который воплощён в визуальную форму. Потому у нас большинство демонических чиновников (конкретных личностных типажей) - именно с выдающимися животами.
(Интересно, что при этом борода у нас не выступает как исконно мужеский символ, но предстает символом именно демоническим, дьявольским. У ангелов, например, бород нет. Растительность на лице - нечто более земное и звериное).
И наряду с прочим, обширное чрево - это символ мужескости, доминантности и власти. Как пелось в одной песне: "Это не лишний вес, это мужской авторитет" :)
А у Маммона символ тот - самый большой. И когда в моменте ты гибнешь под ним, ощущая, как давит тебя собою непомерно великое чрево, - тогда становится наиболее ясным всё то, о чем я написал.