Купаясь в тепле летнего утра, она пригубила из блюдечка первосортный китайский чай и о чём-то неторопливо задумалась у себя на террасе, как будто не замечая в этот момент ни ласкового кота, ни прекрасного вида на провинциальный русский город.
Пожалуй, во всей истории живописи нет более известного и характерного изображения русского чаепития, чем «Купчиха за чаем» Бориса Михайловича Кустодиева.
Спокойное утро дородной купеческой жены, её непринуждённо-роскошное августовское чаепитие с самоваром, сдобой и свежими фруктами — можно сказать, что в этом китчевом, почти чрезмерном образе воплотилась вся удивительная философия кустодиевского мира.
«Любовь к жизни, радость и бодрость, любовь к своему “русскому” — это было всегда единственным “сюжетом” моих картин», — говорил художник о своём творчестве.
Он почти не писал с натуры: его персонажи, даже если имеют реальные прототипы, живут в чудесной вымышленной России, на просторах которой Кустодиеву милее всего не европейская стройность и роскошь имперской столицы, а уют провинций, пёстрая радость праздников, замысловатые детали обихода.
Из такого подхода, конечно, напрямую вырастает любовь к тем, кто и создавал это разнообразие, к классу собственников — купечеству. Кустодиевские купцы — довольные жизнью, деловитые люди в дорогой одежде ярких цветов. Изображая их, он не мог идти против исторических реалий — купцы любили чай.
Именно Кустодиеву мы прежде всего обязаны образами их деловых переговоров за чаем, их одиночного отдыха — с тем же напитком — и даже непосредственной торговли, как самим сырьём, так и уже заваренным настоем.
«В своих работах хочу подойти к голландским мастерам, к их отношению к родному быту. У них масса анекдота, но анекдот этот чрезвычайно «убедителен», потому что их искусство согрето простой и горячей любовью к видимому. Голландские художники любили жизнь простую, будничную, для них не было ни «высокого», ни «пошлого», «низкого», все они писали с одинаковым подъемом и любовью», — из этих слов Кустодиева хорошо понятно, как он сам относился к своим героям, напоминающим персонажей из мультипликации и вдохновлённым народными промыслами — лубком, крестьянской игрушкой.
Больше купцов художник любил писать их жён — он в целом обожал типаж пышной русской красавицы и хотел написать сто купальщиц, как Кацусика Хокусай написал сто видов горы Фудзи. В образе купчих он писал разных женщин — актрис, натурщиц и даже, как говорят, изобразил соседку по подъезду — и не раз воспроизводил тот самый идеальный тип умиротворённого чаепития.
Кустодиевские нарочито-цветистые, светлые картины благополучного быта смотрятся несколько иначе, если знать об обстоятельствах его жизни: он тяжело болел, долго и мучительно лечился, а последние годы потерял подвижность и был прикован к кровати и инвалидной коляске.
В такой обстановке, без возможности выйти из дома, он продолжал писать — по памяти, опираясь на фантазию и впечатления детства — открыточные виды русской провинции с неизменными купеческими чаепитиями. Как греческий философ Эпикур, страдавший от тяжёлого заболевания и писавший об удовольствиях жизни, Кустодиев создавал солнечно-радостные образы вопреки собственной боли.
Конечно, нельзя не сказать и о том, в какое время Кустодиев давал волю своей фантазии — его картины, написанные в годы войны, террора и разрухи, воспевают всё то, что большевики, устанавливавшие тогда свою власть, видели как пережитки старого мира, достойные только презрения. К концу 1920-х в новом обществе уже не должно было остаться места для всех этих «мещанских» обычаев и настроений.
«Хочу только написать, что мне нравится, и в выборе сюжета и в его трактовке я совершенно свободен — рабства я больше всего боюсь. Мне кажется, картина, какой бы сюжет она ни имела, будет сильна любовью и тем интересом, с каким художник хотел передать свое настроение. И почему обязательно сюжет, то есть сюжет, как его у нас понимают — чтобы картина чему-то учила и что-то рассказывала. Разве не может быть картина только красивой?», — так выступал он и против «остро-социальной» живописи своих современников, и против служения пропаганде, каким бы целям она ни следовала.
Революции он не противостоял — но, судя по его работам, аскетичный быт «диктатуры пролетариата» вряд ли бы вписался в кустодиевскую вселенную.
Он был до конца жизни убеждён, что русский быт, в который он так влюблён, не погиб: «Быта не убить, т. к. быт — это человек…».
Борис Михайлович скончался в 1927 году, не дожив до нового наступления культурной революции, давшей решительный бой остаткам его спокойного и сказочного мира.
