Людмила поняла, что что-то не так, когда Николай начал задерживаться. Сначала — на час. Потом — на два. Потом стал возвращаться за полночь, от него пахло чужими духами, а на рубашке иногда оставались следы помады.
Она не спрашивала. Боялась услышать ответ.
Но однажды утром она проснулась от звука выдвигаемых ящиков. Николай собирал вещи. Методично, сосредоточенно, будто выполнял важную работу.
— Коля? — голос предательски дрогнул.
Он обернулся — виноватый взгляд, опущенные плечи. И тут же отвел глаза.
— Прости, Люда. Я не могу больше.
Она села на кровати, натянув одеяло до подбородка — вдруг стало холодно. Очень холодно.
— Кто она?
— Её зовут Алина. Она молодая, стройная, — он запнулся. — Не в этом дело! Просто с ней я чувствую себя тоже молодым. Понимаешь?
Людмила поняла. Двадцать лет брака, морщинки вокруг глаз, усталость после работы, привычность во всём — от завтрака до поцелуев. Конечно, она понимала.
— Собирайся, — только и сказала она.
Ни слёз, ни истерики. Внутри что-то оборвалось и стало пусто. Так пусто, что даже не больно.
Когда входная дверь захлопнулась, Людмила всё ещё сидела на кровати. Неподвижно, как статуя. Часы тикали в тишине опустевшей спальни.
— Люда? Николай ушёл на работу? — голос Раисы Петровны из соседней комнаты вернул её в реальность.
Свекровь. Больная свекровь, которая жила с ними последние пять лет. После инсульта она едва передвигалась и нуждалась в постоянном уходе. Её ушедший сын оставил на Людмилу.
— Да, мам, ушёл, — ответила она, натягивая халат. — Сейчас чай сделаю.
В ванной она посмотрела на своё отражение. Сорок пять лет. Не старая, но какая-то потухшая.
Вечером она рассказала Раисе Петровне. Сухо, без эмоций, как диктор новостей.
— Коля не вернётся. Он ушёл к другой женщине.
Свекровь поджала губы:
— Молоденькая небось?
Людмила кивнула.
— Эх, — старушка покачала головой. — Мужчина в его возрасте — это ещё не старик. А ты уже себя на пенсию списала.
Слова ударили больнее, чем предательство мужа. Сама виновата. Не уберегла. Постарела.
Ночью она лежала без сна, прокручивая в голове последние месяцы, годы их брака. Что она сделала не так? Где ошиблась? Почему не заметила раньше?
Утром Людмила встала раньше обычного. Накрасилась, причесалась, надела своё лучшее платье. Не для него — для себя.
Или чтобы доказать себе, что ещё ого-го.
Дни потянулись медленно. Людмила вставала в шесть, готовила завтрак, кормила Раису Петровну, делала ей перевязку, затем бежала на работу в библиотеку. Вечерами подрабатывала репетитором — приходили две семиклассницы и один мальчик из пятого, которым она помогала с русским.
— Людочка, ты совсем исхудала, — заметила как-то Вера Степановна, заведующая библиотекой. — Может, отпуск возьмёшь?
— Некогда отдыхать, — ответила Людмила с натянутой улыбкой. — Деньги нужны.
Николай не звонил. Ни разу за две недели. Будто и не было двадцати лет вместе.
От соседей Людмила узнала, что видели его с "фифой" в новом торговом центре. Выбирали мебель. Начинают совместную жизнь, подумала она, расставляя книги на полке. А наша совместная жизнь так и останется недочитанной книгой.
— Соловьёва, ты чего книжки вверх ногами ставишь? — окликнула её Вера.
Людмила очнулась от мыслей. И правда — томик Чехова стоял вверх тормашками.
Вечером, уложив свекровь, она достала старую тетрадь в клеточку. Повертела в руках.
Так начался её дневник. Не жалобы, не проклятия в адрес мужа — просто мысли. О себе. О жизни, которая почему-то продолжалась, несмотря ни на что.
"Стояла в очереди в аптеке и поймала взгляд мужчины. Он улыбнулся. А я будто разучилась отвечать на улыбки."
"Раиса Петровна сегодня вспоминала, как они с мужем жили. Никогда не думала, что свекровь может быть такой... человечной. Сказала, что её муж тоже «гулял». Она знала, но молчала. «Так надо было». А надо ли?"
"Сегодня купила себе помаду. Красную. Просто так".
Она писала каждый вечер, словно разговаривала с невидимой подругой. И с каждой записью что-то внутри оттаивало.
А потом, ровно через месяц после ухода, поздними вечером Николай позвонил.
— Люда, можно я приеду?
Она молчала, прижимая трубку к уху. Сердце предательски забилось чаще.
— Люда? Ты там?
— Да, — ответила она. — Приезжай. Маме хуже. Она скучает.
Он приехал через час. Осунувшийся, с кругами под глазами. Пока Раиса Петровна ахала и охала над сыночком, Людмила молча заваривала чай на кухне.
— Она меня бросила, — сказал Николай, когда они остались наедине. — Ушла к своему ровеснику. Сказала, что со мной скучно.
Её пальцы замерли на чашке. Какая ирония.
— Прости меня, Люда, — его голос дрогнул. — Я такую глупость совершил. Можно мне вернуться?
Людмила подняла глаза и впервые за долгое время посмотрела на мужа. По-настоящему посмотрела. Растерянный, поникший — куда делся тот самоуверенный мужчина, которого "омолодила" новая любовь?
— Ты же понимаешь, что всё будет не так, как прежде?
— Понимаю, — кивнул он. — Я всё исправлю, Люда. Клянусь.
Она поставила перед ним чашку:
— Ночуй сегодня в гостиной. Поговорим завтра.
Утром их разбудил счастливый возглас Раисы Петровны:
— Сынок! Ты вернулся!
Старушка, обычно с трудом встающая с постели, каким-то чудом доковыляла до кухни самостоятельно. Обнимала сына, плакала, причитала.
— Вот и правильно, — говорила она, размазывая слёзы по морщинистым щекам. — Семья — это святое!
А потом повернулась к застывшей в дверях Людмиле:
— Ну что ты стоишь? Неси завтрак! Сынок вернулся!
И добавила тише, но так, чтобы невестка слышала:
— Ну, подумаешь, ошибся. Ты ведь его жена! Будь мудрее.
Людмила медленно подошла к холодильнику. Достала яйца, молоко. Привычно начала готовить. Руки делали своё дело, а в голове стучала одна мысль: "Будь мудрее".
Мудрость. Вот как это называлось — терпеть, прощать, закрывать глаза. Быть мудрой — значит позволять вытирать о себя ноги.
Она поставила перед мужем тарелку с омлетом. Улыбнулась свекрови.
— Приятного аппетита.
А вечером, когда дом затих, достала с антресолей старый чемодан.
В чемодан помещалось немногое. Людмила складывала вещи методично, словно выполняла важную работу. Блузка, свитер, юбка. Фотография дочки, которая уже три года училась в другом городе.
Муж спал. Она слышала его дыхание из гостиной — размеренное, спокойное. Вернулся домой — и сразу спокойно. Будто так и должно быть. Сделал крюк — и обратно в гавань.
Людмила на цыпочках прошла в ванную. Из зеркала на неё смотрела женщина с усталыми глазами. Сколько раз она видела это лицо? Миллион? И всё равно иногда не узнавала — словно смотрела на постороннюю, случайно забредшую в её ванную.
— Привет, — прошептала она своему отражению. — Ты же знаешь, что заслуживаешь большего?
Отражение робко улыбнулось.
Людмила достала из тумбочки заначку — откладывала понемногу с каждой зарплаты на «чёрный день». Пересчитала. Должно хватить на первое время.
Она написала две записки. Одну — короткую — положила на прикроватную тумбочку Раисы Петровны: «Я вызвала сиделку, она придёт утром. Не волнуйтесь, всё оплачено на месяц вперёд. Берегите себя».
Вторую, чуть длиннее, оставила на кухонном столе: «Спасибо за всё. Но теперь я должна пожить для себя. Позаботься о маме. Людмила».
Чемодан ждал у двери. Старый, потёртый, он казался единственным, кто понимал её в этом доме.
Людмила взялась за ручку, и вдруг услышала шорох за спиной.
— Ты куда это собралась?
Раиса Петровна стояла в коридоре, опираясь на клюку. В темноте её фигура казалась особенно хрупкой.
— Мама, ложитесь, — мягко сказала Людмила. — Всё хорошо.
— Врёшь, — отрезала старуха. — Сбегаешь, значит?
— Не сбегаю. Ухожу.
Раиса Петровна покачала головой:
— А как же сын мой? Как же я? Кто за нами смотреть будет?
Вот оно. Людмила вдруг почувствовала, как внутри поднимается что-то сильное, горячее. Не злость — понимание.
— Сиделка будет приходить. А дальше Коля будет заботиться о вас. Он ведь ваш сын.
— Он мужчина! Ему семью содержать надо!
— А я что, не человек? — голос дрогнул. — Двадцать лет я была хорошей женой. Заботилась о вас обоих. А когда он ушёл — осталась с вами, не бросила. Но сейчас я хочу заботиться о себе. Потому что больше некому.
— Эгоистка, — процедила свекровь. — Вот, значит, как ты о семье думаешь?
— Да, мам. Я эгоистка, — спокойно ответила Людмила. — И знаете что? Это не самое плохое, что можно сказать о человеке.
Она подняла чемодан и открыла дверь. Ночной воздух ворвался в прихожую — свежий, прохладный, пахнущий свободой.
— Я вызвала такси, — сказала она, уже стоя на пороге. — Водитель проводит меня до поезда.
— Уходишь — уходи! — крикнула Раиса Петровна ей вслед. — Только потом не приползай обратно!
Дверь закрылась.
Утро застало Николая на кухне. Он растерянно вертел в руках записку, перечитывая снова и снова короткие строчки.
— Мам! — позвал он. — Ты знаешь, где Люда?
Раиса Петровна сидела в своём кресле, прямая, как струна.
— Ушла твоя Люда, — сказала она. — Ночью. Сбежала.
— Как ушла? Куда? — он опустился на табурет. — Она ничего не говорила.
— А что ей говорить? — неожиданно резко ответила мать. — Ты от неё ушёл — слова не сказал. Она от тебя ушла — записку оставила. Ещё благородно поступила.
К вечеру Николай обзвонил всех знакомых, коллег, даже соседей. Никто ничего не знал. Или не хотел говорить.
Наконец он решился позвонить дочери.
— Катя, мама у тебя?
Пауза на том конце провода была красноречивее любых слов.
— Нет, пап. Не у меня.
— Ты знаешь, где она? Пожалуйста, Катюш.
— Знаю, — после паузы ответила дочь. — Но ты не знай. Мама не хочет, чтобы её искали. Дайте ей пожить спокойно. Хоть немного.
— Катя, но я же...
— Пап, — в голосе дочери звучала сталь, — ты ушёл к другой. Потом вернулся, когда стало плохо. А теперь удивляешься, что мама не хочет быть второй дверью, которую открывают, когда захлопнулась первая?
Губы Николая дрогнули:
— Передай ей, передай, что я люблю её.
— Может, ты и любишь, — вздохнула Катя, — только вот любишь ты по-своему.
Шесть месяцев пролетели незаметно. Людмила стояла у окна в небольшой съёмной квартире и смотрела на заснеженный сквер. Маленький, уютный городок в трёхстах километрах от прежней жизни. Никто здесь не знал её историю, не спрашивал, почему она одна, не смотрел с сочувствием или осуждением.
Тут её знали как «новую библиотекаршу с материка» — местные так называли всех приезжих. Знали, что она печёт потрясающие пироги и поёт в хоровом кружке.
Телефон мигнул сообщением от дочери: «Мам, с Новым годом! Приеду в следующие выходные. Люблю тебя».
Людмила улыбнулась. Катя приезжала каждый месяц, привозила новости, рассказывала об учёбе. О том, что происходит дома, говорила мало — только что сиделка уволилась, и теперь отец сам ухаживает за бабушкой. Что Николай осунулся, поседел, но работает как прежде.
Иногда Людмила думала — не слишком ли жестоко она поступила? Не нужно ли вернуться?
А один из таких моментов её мысли прервал звонок в дверь. На пороге стояла Валентина из соседней.
— Люда, я тут холодец сварила. Заходи сегодня, посидим, год проводим. Ольга с третьего этажа придёт, Иван Семёныч гитару обещал взять.
— Спасибо, Валь. Обязательно приду.
Раньше она бы отказалась. Сослалась на дела, заботы. Теперь она училась говорить «да» простым радостям.
В старом доме Николай перебирал бумаги в серванте. Среди квитанций и документов нашлась тетрадка в клеточку. Он узнал почерк жены и замер. Сначала хотел отложить — это личное, читать нельзя. Но что-то заставило его открыть первую страницу.
Он читал и каждая страница — как удар под дых. Он впервые видел их жизнь её глазами. Не то чтобы она жаловалась или проклинала его — просто показывала, как на самом деле было.
Утром Раиса Петровна нашла сына спящим в кресле с тетрадкой на коленях.
— Коленька, завтрак остынет! — потормошила она его.
Он открыл глаза — красные, опухшие.
— Сам разогрею, мам. Иди, отдыхай.
— Я уже сварила тебе кашу, яйцо сделала.
— Мам, — он вдруг посмотрел на неё строго, как никогда раньше, — я сказал, сам разогрею. Ты иди к себе, я принесу.
Раиса Петровна растерянно замолчала. Потом медленно побрела в свою комнату. А Николай сидел на кухне и смотрел в окно на заснеженный двор, где когда-то гуляли с Людой, держась за руки.
В руках он крутил мобильный, открыв контакт дочери. «Катя, передай маме...» — написал он, а потом стёр. «С Новым годом. Я люблю вас обеих».
А вдалеке, в маленьком городке, Людмила впервые за долгое время смеялась от души. Она сидела в кругу новых друзей, пела песни, слушала шутки Ивана Семёныча. И вдруг поймала себя на мысли: «А я ведь счастлива. Прямо сейчас — счастлива».
А как по-вашему, свекровь справедливо поступила? Всегда ли нужно вставать на сторону своего сына? Напишите в комментариях.