Людмила пельмени лепила. С утра тесто замесила, фарш приготовила. Руки в муке, фартук повязан. Волосы — в пучок, чтоб не мешали. Очки сползают на кончик носа. Обычный вторник. Обычный день.
А он вошёл на кухню какой-то другой. Выпрямился. Плечи расправил. И сказал вот так прямо:
— Люда, я ухожу.
Она даже не поняла сначала. Думала, в магазин или там на рыбалку с друзьями.
— Когда вернёшься-то? К ужину буду ждать?
А он стоит, пальцы нервно перебирает, и смотрит мимо неё, в окно:
— Я совсем ухожу, Люда. Я встретил другую женщину.
И тут пельмень, который она держала в руках, — шлёп на пол. И мир как будто тоже — шлёп. И разбился.
Марине было тридцать пять. Фитнес-тренер. Улыбка белоснежная. Волосы — каштановый водопад. Талия — как у девочки. И смех такой звонкий. Совсем не как у Людмилы — уставший, тихий.
Андрей, их сын, когда узнал — дверью хлопнул так, что штукатурка посыпалась.
— Совсем из ума выжил?! Сорок лет с мамой! А теперь что? Кризис середины жизни в семьдесят?! Я с тобой не разговариваю больше!
И не разговаривал. Два года.
А Александр, он как будто помолодел. Спина прямая. В глазах — огонь. Седину закрасил. Очки сменил на контактные линзы. Стал носить эти, как их, джинсы с дырками на коленях. И футболки с надписями на английском. И весь такой подтянутый, бодрый.
С Мариной они на Мальдивы летали. В Таиланд. В Турцию. Фотографии в соцсетях выкладывали. Александр на них улыбается, счастливый такой. И все комментируют: "Какая пара!" А его ровесники смотрят и вздыхают завистливо: "Вот это жизнь начал Сашка на старости лет!"
Людмила же будто выцвела. Как старая фотография. Голос стал тише. Движения медленнее. Даже волосы, кажется, поседели в одночасье. Она не плакала. Не проклинала. Просто жила по инерции. Вставала утром. Заваривала чай. Шла к внукам — помогать с уроками. Возвращалась домой — в пустую квартиру, где каждый угол кричал об Александре.
И всё было бы, наверное, хорошо у Александра в его новой, яркой жизни. Если бы не этот вторник. Обычный вторник.
Марина как раз йогурт ела на кухне. И вдруг стук. Странный такой. Глухой.
Александр лежал на полу в ванной. Глаза открыты, но какие-то стеклянные. Рука скрючена. Рот перекошен. И тишина такая страшная.
Инсульт. Вот что это было. Слово такое страшное, медицинское. Врачи его произносят как-то спокойно, буднично. А для обычных людей — это как гром среди ясного неба. Раз! — и вся жизнь перевернулась.
Сначала была скорая. Потом реанимация. Капельницы, трубки, провода. Белые халаты, снующие туда-сюда. И Марина — растерянная, с размазанной тушью, не понимающая, что делать и куда бежать.
— Вы родственница? — строго спросила медсестра.
— Я... жена, — как-то неуверенно ответила Марина. Они расписались год назад, но слово "жена" до сих пор казалось чужим, неудобным, как туфли не по размеру.
— Вам нужно заполнить документы. И подготовиться. Реабилитация будет долгой.
Реабилитация. Марина даже не представляла, что это такое. Что конкретно нужно делать. Она привыкла к другому Александру — бодрому, улыбающемуся, готовому носить её на руках и возить на море.
А этот — с парализованной правой стороной, с невнятной речью, с взглядом испуганного ребенка — был для неё чужим человеком.
Первую неделю она держалась. Честно. По-настоящему старалась. Бегала по аптекам. Выискивала в интернете информацию о восстановлении после инсульта. Даже научилась делать внутримышечные уколы и менять подгузники. Соседка по лестничной клетке — старушка лет восьмидесяти — научила.
— Пелёнки подкладывай вот так, — показывала она. — И не стесняйся. Болезнь — она стыда не знает.
Но на десятый день Марина сломалась. Просто села на кухне и заплакала. Громко, навзрыд, как маленькая девочка. Потому что поняла — это теперь навсегда. Или надолго. Эти утки, судна, пеленки, запах лекарств, стоны по ночам, бессонница, усталость.
А ей всего тридцать пять. Вся жизнь впереди. Она хотела путешествовать, заниматься спортом, ходить по ресторанам и клубам. Хотела детей, в конце концов. А стала сиделкой.
И вот сидит она на кухне, слезы текут, тушь размазалась. А в соседней комнате Александр мычит что-то. Зовет её. Неразборчиво, но настойчиво.
В тот вечер она позвонила подруге.
— Юль, я не могу больше. Я просто не могу. — Так найми сиделку, — предложила та.
— На какие деньги? Ты знаешь, сколько это стоит? А лекарства? А подгузники? А специальное питание?
— У него же дети есть, нет? Пусть помогают.
— Сын не разговаривает с ним два года. А дочь в Австралии живет.
— А бывшая жена?
Бывшая жена... Марина видела её только раз — на размене квартиры. Стояла такая тихая, с прямой спиной. С достоинством. Даже не взглянула в их сторону.
— Она не будет помогать, — уверенно сказала Марина. — С чего бы? Он её бросил.
— А ты попроси, — настаивала подруга. — Хуже не будет.
Ночью Марина не спала. Ворочалась, смотрела в потолок. А рядом, на специальной медицинской кровати (пришлось взять в аренду — целое состояние!), лежал человек, которого она когда-то полюбила. Или думала, что полюбила.
Утром она решилась. Нашла в телефоне Александра номер. Позвонила дрожащими пальцами.
— Алло? — голос Людмилы, спокойный, немного усталый. — Это Марина. Жена Александра, — почему-то она запнулась на слове "жена".
— Я знаю, кто вы, — всё так же спокойно ответила Людмила.
— Он... Саша. У него инсульт. Уже две недели. Я... — и вдруг, неожиданно для себя, она разрыдалась прямо в телефон. — Я не справляюсь! Понимаете? Я просто не справляюсь!
Повисла тишина.
— Давайте адрес, — наконец сказала Людмила. И голос её был не злорадный, не мстительный. Просто деловой.
А через три дня Марина улетела на Бали. "Всего на месяц, — сказала она Людмиле, которая уже как-то незаметно переняла все заботы о бывшем муже. — Мне нужно перезагрузиться".
И Людмила ничего не ответила. Просто кивнула. И стала разбирать сумки с вещами — своими и Александра. Раскладывать лекарства по часам.
А во вторник (опять вторник, вечно всё случается по вторникам) приехал Андрей. Стоял в дверях — высокий, хмурый. Так похожий на молодого Александра.
— Привет, мам, — сказал тихо. — Можно войти?
— Конечно, сынок, — Людмила обняла его. — Отец обрадуется.
— Сомневаюсь, — Андрей скривился. — Просто... неправильно это. Бросить тебя в такой ситуации.
И вот они втроём — в квартире, полной чужих вещей. С фотографиями Марины и Александра на стенах. С этими дурацкими магнитиками в виде пальм и фламинго на холодильнике. Чужая жизнь, в которую они вдруг вторглись. По необходимости. По зову сердца. По привычке — заботиться о том, кто когда-то был самым близким человеком.
В жизни бывают такие моменты, когда время как будто останавливается. Когда смотришь на человека и видишь его по-другому. Как будто впервые.
Так и Александр смотрел сейчас на Людмилу. А она стояла у окна и поливала цветы — его цветы, вернее, Маринины. Какие-то замысловатые, с крупными восковыми листьями.
С того дня, как его бывшая жена переступила порог его новой квартиры, прошло три недели. Двадцать один день. Она приходила каждое утро. Кормила его с ложечки. Меняла пелёнки. Делала уколы. Разрабатывала его непослушную руку и ногу — разгибала, массировала, поднимала. И всё это молча. Без упрёков. Без слов вообще.
А ведь было за что упрекнуть. Ох, было! Сорок лет вместе, трое детей (один умер в младенчестве — горе, которое они переживали вдвоём), пятеро внуков. Болезни, переезды, ремонты, ссоры, примирения... Целая жизнь!
И вот он — раз, и всё перечеркнул. Ради чего? Ради моложавого отражения в зеркале? Ради восхищённых взглядов друзей? Ради секса с женщиной, которая годится ему в дочери?
А Марина всё не возвращалась. На Бали, видите ли, сезон дождей начался. Потом в Таиланд рванула — там, мол, солнечнее. И присылала фотографии — загорелая, с коктейлем на пляже. А ещё писала: "Целую, скучаю, скоро вернусь", — и почему-то эти слова звучали как издевательство.
Андрей приезжал по вечерам, после работы. Мрачный, отстранённый. Помогал отцу с туалетом. Мыл. Брил. И однажды не выдержал:
— Что, пап, стоило оно того? Поменять маму на эту фитоняшку?
Александр хотел возразить, хотел сказать что-то резкое. Но правая сторона лица не слушалась. Да и что тут скажешь?
И вот сейчас он смотрел на Людмилу, и внутри что-то переворачивалось. Она постарела, конечно. Морщины, седина, пигментные пятна на руках. Но красивая. По-своему, по-настоящему. Красивая той красотой, которую даёт только время. И любовь.
— Люда, — позвал он. Язык слушался плохо, получилось что-то вроде "Уа". Но она поняла. Обернулась. — Что, Саша? Тебе плохо? Воды?
И вдруг он заплакал. Без звука, без всхлипов — просто слёзы покатились по щекам. По морщинистым щекам семидесятилетнего глупца.
— Люда, прости, — слова выходили невнятно, исковерканно. — Я дурак.
Она замерла. Как будто не знала, что делать. А потом — просто подошла, села рядом. Взяла его здоровую руку в свои ладони. Теплые, шершавые от работы ладони.
— Всё хорошо, Саша. Всё будет хорошо.
И в этот момент он понял, что вот оно — счастье. Не в путешествиях, не в молодой жене, не в зависти друзей. А в этих словах, в этих руках. В общих воспоминаниях, в привычке заботиться друг о друге.
В том, что когда ты падаешь, кто-то подхватывает тебя. Не потому, что должен. А потому что любит, наверное? Да, наверное, всё-таки любит.
А через неделю раздался звонок в дверь. Андрей открыл, и на пороге стояла она — Марина. Загорелая, с новой стрижкой (короткой, почти под мальчика), в белом летящем платье и с огромным чемоданом.
— Привет, — сказала она растерянно. Явно не ожидала увидеть пасынка. — А где Саша?
— В спальне. С мамой, — ответил Андрей сухо.
Марина прошла в квартиру. И вот тут случилось странное. Она вдруг остановилась посреди гостиной и начала озираться, как будто впервые здесь оказалась. Хотя сама же выбирала эти обои с крупными цветами, эти занавески, эту мебель.
И тут она увидела Александра. Он сидел в кресле-каталке у окна. Исхудавший, осунувшийся, с седой щетиной. И рядом — Людмила. Что-то рассказывала ему, показывала фотографии в телефоне.
— Привет, — повторила Марина. И голос прозвучал как-то тонко, почти испуганно.
Они обернулись — бывший муж и бывшая жена. Оба — постаревшие, изможденные, в домашней одежде, с усталыми глазами. И в этот момент Марина вдруг отчетливо увидела себя — через тридцать лет.
Такую же уставшую, некрасивую, с потухшим взглядом. Смогла бы она вот так сидеть рядом с больным Александром? День за днём, без отдыха, без надежды на улучшение? С чисто вымытым полом, аккуратно разложенными лекарствами, свежесваренным супом?
Нет. Она бы не смогла. И она это знала. И Александр это знал, судя по его взгляду — ясному, понимающему.
— Я принесла документы, — сказала Марина, доставая из сумочки папку. — На развод.
Тишина. Такая густая, что, казалось, её можно потрогать.
— Я просто, я не создана для этого, понимаете? Я не могу быть сиделкой, медсестрой. Я не справляюсь.
А Людмила вдруг встала. Подошла к ней — маленькая, сухонькая — и обняла. Крепко так. По-матерински.
— Всё хорошо, девочка. Всё будет хорошо.
Бумаги Александр подписал в тот же день. Неловко, левой рукой — кривые буквы, похожие на детские каракули. Марина смотрела и кусала губы. Потом быстро обняла его, прошептала что-то вроде "прости", и ушла.
А жизнь потекла по-новому. Александра перевезли к Людмиле — в их старую квартиру, с облезлыми обоями и скрипучим паркетом. В ней пахло валидолом, свежей выпечкой.
Медсестра приходила каждый день. Массаж, уколы, упражнения. И каждый день что-то менялось. Вот Александр уже может сам держать ложку. Вот уже стоит, опираясь на ходунки. Вот делает первые шаги — от кровати к окну.
— Смотри, Люда, смотри! — радуется как ребёнок. И Людмила смотрит — тихо улыбается, смахивает слезу украдкой.
Они не стали снова мужем и женой. Зачем? Слишком много было всего. Слишком глубокие раны. Но стали кем-то другим. Близкими и родными людьми.
Андрей приезжал часто. Сначала — по обязанности, с тяжелым сердцем. Потом — с охотой. Отец его, оказывается, не такой уж и плохой человек. Просто запутался. Испугался старости. Захотел ухватить ещё кусочек молодости — пусть отражённой, заёмной, но всё же.
— Хорошо, что ты вернулся, пап, — сказал как-то Андрей, помогая отцу бриться.
— Я не вернулся, — ответил Александр. — Это вы вернулись ко мне. Хотя я не заслужил.
А в октябре они все поехали на дачу. Обычную такую дачу — с яблоневым садом, с рассохшимся крыльцом, с банькой. Александр сидел на веранде в старом кресле-качалке, укутанный в плед — октябрь-то уже, холодно. Людмила что-то готовила на кухне — стучали ножи, шкворчало масло на сковородке. Андрей с женой и детьми собирали последние яблоки в саду.
И вот сидит Александр, смотрит на всё это, и думает: "Счастье-то какое. Простое, обычное. А я чуть не потерял. Вернее, потерял — да вот каким-то чудом вернули".
Вечером все собрались за большим столом. Ели пироги с яблоками, пили чай из самовара. Говорили обо всём — о школе, о работе, о политике. О том, что крышу на даче пора перекрывать. О том, что младшенькому, Артёму, скоро в первый класс. О том, что Людмила собирается записаться на курсы компьютерной грамотности при библиотеке — хочет научиться в соцсетях сидеть, с подругами общаться.
А потом Александр вдруг произнёс:
— Спасибо вам. За всё.
И все замолчали. И посмотрели на него — старого, больного, но счастливого. По-настоящему счастливого.
— Пап, ты чего? — Андрей смутился. — Ничего, — улыбнулся Александр. — Просто понял кое-что. Поздно, да. Но понял. Что счастье — оно вот здесь. Рядом.
И посмотрел на Людмилу. А она только кивнула. И улыбнулась в ответ.
А как вы считаете - стоило простить старика? Напишите в комментариях!