Дело контр-адмирала
Июнь 1941 года. Северный флот замер в тревожном ожидании. Тридцатипятилетний контр-адмирал Арсений Головко почти не спал уже вторые сутки. Мешки под глазами и тяжелый взгляд выдавали его измотанность. Он стоял у карты в своем полутемном кабинете, водя пальцем по норвежскому побережью. От линии границы веяло холодом, хотя за окном стоял июнь.
— Опять летали, товарищ контр-адмирал. Два разведчика прямо над базой, — запыхавшийся офицер связи протянул рапорт.
Головко взял бумагу, мельком глянул и швырнул на стол. Уже третий налет за день. Война дышала в затылок, хотя пушки еще молчали.
— А Москва что? — спросил он, разминая затекшую шею.
— Тишина, товарищ контр-адмирал. Ответа на нашу телеграмму нет.
Головко подошел к окну. В тусклых сумерках полярного дня виднелись силуэты кораблей, застывших в гавани. Они казались беззащитными мишенями. Адмирал стукнул кулаком по подоконнику так, что задребезжало стекло.
— К черту! Не буду ждать, пока нас тут всех накроют! Корабли в море, живо! — приказал он, разворачиваясь. — Пусть бомбят пустышку, а не флот.
Офицер побледнел.
— Без приказа сверху? Вы... уверены?
— Уверен ли я? — Головко нервно рассмеялся. — Нет, черт подери, не уверен! Но если ошибусь — отвечу головой. А если не ошибусь — сохраню ваши.
Четыре дня спустя, когда первые немецкие бомбы обрушились на пустые доки, моряки из экипажей, находившихся в море, смотрели на столбы дыма над базой и молча благодарили своего командира за этот безумный, спасительный приказ.
Ботаник у штурвала
Флотские старожилы Арсения Головко сначала не принимали всерьез. За ним тянулся шлейф сплетен и пересудов. Еще бы — в тридцать пять возглавить целый флот, пусть и самый молодой в стране! Северный флот только-только оперился, созданный в 1937-м, и тут на тебе — командовать поставили какого-то чудака.
— Ты слыхал? Он в Тимирязевке учился! Агроном, мать его! Будет нас, видать, картошку на палубе выращивать учить, — шептались седые капитаны, когда мимо проходил худощавый командующий.
Головко все слышал, но виду не подавал. Молчал и делал свое дело. А за плечами у него и впрямь была странная для флотского начальника биография: Тимирязевская академия, потом штурманская служба, преподавание, штабная работа. Книжник, говорили о нем. Штабная крыса. Ни одного серьезного морского боя.
Только немногие знали, что этот самый книжник в 1936-м добровольцем рванул в Испанию. Туда, где настоящий огонь, где смерть дышит в лицо. На морской базе в Картахене служил под началом Николая Кузнецова, будущего адмирала всего советского флота. Там и научился думать не как все.
Илья Старинов, легендарный диверсант, вспоминал потом, как пришел к морякам просить взрывчатку для партизанских операций. Патроны и винтовки раздобыть можно было, а вот с взрывчаткой — беда. Головко выслушал его просьбу и пригласил на склад. Показал огромную морскую мину — страшную ощетинившуюся штуковину.
— Вот, бери, сколько унесешь.
Старинов только глаза выпучил:
— Ты что, смеешься? Как я ее использую? Тол там единым куском залит, не выковыряешь!
Головко почесал затылок, прищурился и вдруг выдал:
— А ты не выковыривай. Ты его растопи. Если залили, значит, можно и расплавить обратно.
— Да ты с ума сошел! Она же бабахнет при нагреве!
— Не бабахнет, если на водяной бане. И домик для этого дела найдем подальше от людей. На окраине. Если что — только нас двоих и зацепит.
И ведь сработало! Старинов потом со своими партизанами столько немецких эшелонов под откос пустил с помощью этого тола — не сосчитать. А Головко запомнил урок: иногда надо плюнуть на инструкции и сделать то, что кажется невозможным.
Захват власти во имя спасения
Когда грянула война, северный фронт оказался в полной заднице, если называть вещи своими именами. Немцы перли из Норвегии — организованно, с техникой, с авиаподдержкой. А наши сухопутные части на севере — кот наплакал. Две дивизии, да и те неполного состава.
Связь с Москвой работала с перебоями. Приказы приходили противоречивые или не приходили вовсе. Головко метался между штабом и позициями, глядел на карту и видел: еще неделя — и немец возьмет весь север голыми руками.
И тогда он сделал то, за что в мирное время его бы точно отдали под трибунал. Фактически устроил военный переворот в отдельно взятом регионе. Вызвал к себе командиров всех воинских частей на севере — и флотских, и сухопутных.
— Братцы, — сказал он, обводя усталым взглядом хмурые лица офицеров. — Или мы сейчас забудем про уставы и будем действовать как одно целое, или немцы нас по одному перещелкают.
Сухопутный полковник, красный от возмущения, стукнул кулаком по столу:
— Товарищ контр-адмирал, при всем уважении, вы не можете командовать сухопутными войсками! Это нарушение всех...
— Да плевать мне на все уставы! — заорал вдруг Головко так, что у всех заложило уши. — Ты видишь, что творится? Немцы идут к нам домой! К твоей семье! К твоим детям! А ты мне про субординацию?
В комнате повисла тишина. Головко перевел дух и уже спокойнее продолжил:
— Если мы проиграем, некому будет нас судить за нарушение уставов. А если выстоим... тогда и разберемся, кто прав.
Он приказал снять часть вооружения с ремонтирующихся кораблей и передать пехоте. Распорядился перевести часть матросов, не задействованных в морских операциях, в морскую пехоту. С точки зрения военной бюрократии — чистой воды преступление. Самоуправство. Превышение полномочий. Но Головко плевать хотел на протоколы, когда речь шла о жизни и смерти.
— Если мы победим, меня наградят. Если проиграем — расстреляют. Но хотя бы будет за что, — говорил он своему заместителю, когда тот принес ему на подпись очередной приказ о переброске флотских ресурсов на сухопутный фронт.
Дивизия из тех, кого списали
Но людей все равно не хватало. Каждый солдат был на счету. И вот тут-то Головко и пришла в голову совсем уж сумасшедшая идея. Вокруг, на севере, полно лагерей. Тысячи заключенных валят лес, строят дороги. Крепкие мужики в самом расцвете сил! И все эти люди — под началом НКВД, епархия самого Берии.
— Сдурел совсем, — покрутили пальцем у виска помощники, когда Головко поделился своей идеей. — Тебя самого Берия на лесоповал отправит!
Но он уже все решил. Приказал подготовить машины и двинулся по лагерям. Самолично. С небольшим отрядом морпехов на всякий случай.
В первом же лагере начальник встретил его как удав кролика.
— И речи быть не может! — орал багровый от злости подполковник НКВД. — Заключенные выполняют важные оборонные задачи! План по лесозаготовкам! Дороги для эвакуации! Вы что, не понимаете?
Головко молча выслушал тираду, а потом негромко, почти ласково спросил:
— А ты понимаешь, что если немцы прорвутся, им твои дороги пригодятся? По ним прямиком в Москву и поедут. А лес твой им на дрова сгодится, зимы-то у нас холодные.
И кивнул на стоящих у ворот морпехов:
— Или добровольно отдаешь мне людей под мою ответственность, или сам пойдешь на гауптвахту за саботаж в военное время.
В итоге удалось собрать около восьми тысяч бывших заключенных. Их включили в состав Первой полярной стрелковой дивизии. Немцы потом говорили об этом подразделении — дикая дивизия. Потому что бились эти ребята так, будто им нечего было терять. Хотя, если подумать, так оно и было.
Приговор Сталина
В августе, когда фронт более-менее стабилизировался и связь с Москвой наладилась, начали всплывать подробности самоуправства контр-адмирала Головко. Кто-то из лагерного начальства написал подробный донос Берии. А тот, узнав, что какой-то морской выскочка распоряжался его людьми, пришел в бешенство.
Берия ворвался в кабинет Сталина, размахивая бумагами:
— Иосиф Виссарионович! Это переходит все границы! Этот... этот Головко раздает оружие уголовникам! Снимает пушки с боевых кораблей! Командует сухопутными войсками! Это же бандитизм чистой воды!
Сталин невозмутимо слушал, набивая свою знаменитую трубку. Медленно, с явным удовольствием разминал табак, будто эта процедура была важнее всех военных сводок на свете.
— И что ты предлагаешь, Лаврентий? — спросил он, наконец закурив.
— Снять немедленно! Отдать под трибунал! Это подрыв всей системы! Что будет, если каждый командир начнет так самовольничать?
Сталин глубоко затянулся, выпустил струйку дыма и задумчиво посмотрел на нее.
— Ты прав, Лаврентий. За такое, конечно, судить надо. Не спорю с тобой.
Берия победно улыбнулся.
— Но знаешь, что говорят в народе? — Сталин сделал паузу. — Победителей не судят. А Головко сейчас победитель. Немцы не взяли ни одной базы флота на севере. Линия фронта держится. Против народной мудрости не пойдем, а?
И вместо трибунала — Орден Красного Знамени на грудь и новенькие вице-адмиральские погоны на плечи. Вот такой вышел приговор.
Последний бой адмирала
До самого конца войны Арсений Григорьевич Головко командовал Северным флотом. Моряки его любили — не за мягкость, нет. За справедливость и за то, что всегда был со своими людьми на одной палубе, делил трудности и опасности поровну.
После войны Головко дослужился до заместителя командующего всем советским ВМФ. И на этом посту остался верен себе — не боялся брать на себя ответственность и принимать трудные решения.
А потом была Новая Земля. Ядерные испытания. Адмирала включили в комиссию, контролировавшую эти страшные эксперименты. Он настоял на том, чтобы лично присутствовать при самых опасных из них. Хотел своими глазами увидеть оружие, которому предстояло стать главным аргументом в новой, холодной войне.
И эта война его подкосила. По слухам, именно там, на испытаниях, он получил смертельную дозу радиации. Врачи долго не могли понять, почему крепкий адмирал тает на глазах. А когда поняли — было поздно.
В 1962 году его не стало. Пятьдесят пять лет — смешной возраст для адмирала. Мог бы еще жить да жить, воспитывать молодых офицеров, писать мемуары. Но судьба распорядилась иначе.
Говорят, незадолго до смерти, когда врачи объяснили ему, что шансов почти не осталось, он улыбнулся и сказал:
— Ну что ж, главную битву я выиграл. А эту... эту можно и проиграть. Не страшно.
Так ушел человек, который не боялся нарушать правила, когда на кону стояли жизни людей и судьба страны. Адмирал, доказавший, что иногда нужно плюнуть на уставы и сделать то, что кажется невозможным. Его самоуправство спасло тысячи жизней и сохранило важнейший рубеж обороны.
А приговор Сталина остался в истории как признание простой истины: иногда безумные решения — единственно верные. Особенно когда мир стоит на краю пропасти.