Любопытна запись Бунина в дневнике от 02.02.1916 г.:
«...дневник одна из самых прекрасных литературных форм. Думаю, что в недалёком будущем эта форма вытеснит все прочие».
Я тоже испытываю слабость к этой литературной форме (у других, т.к. мой дневник довольно убог), но мне кажется, что она несёт в себе опасность документализма. Её не то чтобы легко профанировать, а трудно переплавить в искусство (хотя как чтение дневники, по-моему, интереснее художественных книг). Вытеснить другие формы литературы дневнику трудно потому, что этой формой может владеть лишь истинный мастер. Даже Бунину это не удалось.
Первые художественные дневники появляются в европейской литературе в конце XVII – начале XVIII века.
В русской литературе жанр дневника оформился позднее — только в конце XVIII века. Именно в это время Андрей Тимофеевич Болотов составлял свои многотомные автобиографические записи, Николай Михайлович Карамзин публиковал «Письма русского путешественника», вели свои записи Екатерина II, княгиня Дашкова и многие кавалеры и дамы высшего света.
Расцвет дневникового жанра наступил в XIX–XX веках. В этот период
появляются дневники самых разных видов. Создаются тексты как для
читателей, так и сугубо личные, зачастую впоследствии уничтожаемые.
Дневники ведут многие писатели, а также политические деятели, актеры,
музыканты и люди самых разных профессий.
Мы ограничимся несколькими писательскими дневниками ХХ века. Возьмем тех литераторов, чьи дневники не уступают их художественным произведениям.
В начале полистаем дневники одной из поэтесс Серебряного века…
Зинаида Николаевна Гиппиус свои дневниковые записи называла «мертвецами, лежащими в могиле», то есть предназначенными для публикации после смерти автора или, во всяком случае, очень нескоро…
Гиппиус вела дневники на протяжении почти всей своей жизни. Называла из по цвету обложек «Синяя книга», «Черная тетрадь», «Серый блокнот». Почти все тетради сразу же были опубликованы. Хотя первоначально Гиппиус не намеревалась печатать свои дневниковые записи, особенно ранние, в которых содержались ее интимные, самые дорогие и сокровенные размышления. Однако «Дневник любовных историй», относящийся к периоду 1893-1904 годов, все же был опубликован в Париже четверть века спустя после ее смерти.
И вот как он начинался:
19 февраля 1893 г.«Так я запуталась и так беспомощна, что меня тянет к перу, хочется оправдать себя или хоть объяснить себе, что это такое?… мои дневники афоризмов здесь не помогут. Нужны факты и, по мере
сил, чувства, их освещающие. Я не говорю, что в этой черной тетради, вот
здесь, я буду писать правду абсолютную, – я ее не знаю. Но всякую
подлую и нечистую мысль, про которую только буду знать, что она была, – я
скажу в словах неутайно…И не надо выводов. Факты – и какая я в них. Больше ничего. Моя любовная грязь, любовная жизнь. Любовная непонятность…»
Из дневников З. Гиппиус наибольшей известностью пользуются, пожалуй,
ее «Петербургские дневники», созданные в период с 1914 по 1919 год.
Вот некоторые мысли, занесенные ей в эти записные книжки:
«Россия — очень большой сумасшедший дом. Если сразу войти
в залу желтого дома, на какой-нибудь вечер безумцев, — вы, не зная, не
поймете этого. Как будто и ничего. А они все безумцы».
Или другое:
«Отчего это у нас всё или «поздно» – или «рано»? Никогда еще не было – «пора»».
Дневник 1917 года рисует картину сползания страны в бездну безумия.
Из окон своей квартиры на Сергиевской Мережковские «следили за событиями по минутам». Гиппиус смотрела, как осенью того года обнажаются деревья Таврического сада.
«Я следила, как умирал старый дворец, на краткое время воскресший для новой жизни – я видела, как умирал город… Да, целый город, Петербург, созданный Петром и воспетый Пушкиным, милый, строгий и страшный город — он умирал…».
Гиппиус стала одним из немногих истинных летописцев событий 1917–1919
годов. Ее сведения нередко основывались на «слухах», которые являлись
характерной чертой массового сознания того времени. Однако она всегда
стремилась отделить «слухи» от того, что ей сообщали лица осведомленные, в частности из Временного правительства.
Дневники с ноября 1917 до июня 1919 года считались утерянными, о чем
Гиппиус упоминает в послесловии к «Синей книжке». Однако они сохранились в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге.
Перейдём к дневникам другого автора.
Один из создателей Остапа Бендера – Илья Арнольдович Ильф делал свои записи не для читателя, а для себя. Записные книжки были его внутренним литературным хозяйством, его писательской лабораторией, если хотите, кладовой.
«Обязательно записывайте, – говорил он своему другу и соавтору Евгению Петрову, – все проходит, все забывается. Я понимаю – записывать не хочется. Хочется глазеть, а не записывать, но тогда нужно заставить себя…».
Заставить себя Ильфу, к сожалению, удавалось не всегда, но он успел сделать немало записей, которые после его смерти стали достоянием читателей.
Записная книжка была постоянной спутницей Ильфа. Именно в ней обнаруживаем прототип «конторы по заготовке рогов и копыт» из романа «Золотой теленок». В записной книжке 1927–1928 годов появляется контора по заготовке «голубиного помета, тигровых костей (или башлыков)». А «Контора рогов и копыт» из книжки 1928 года перемещается в одноименный ильфовский рассказ. Но лишь в вышеупомянутом романе это учреждение находит законное место.
Ильф был изобретателем и коллекционером смешных или
каламбурных фамилий: например, Тихомадрицкий, Медуза-Горгонер,
Новиков-Прибор или Кассий Взаимопомощев.
Именно ему принадлежат меткие определения – непреклонный возраст, седеющее бебе или потенциальная гадюка.
Он подмечал смешные несоответствия – «Бежевые туфли и такого же цвета
лиловые чулки», «Есть звезды, незаслуженно известные, вроде Большой
Медведицы».
Собирал газетные и канцелярские штампы:
«Как работник сберегательной кассы я прошу вас изложить в
юмористической форме те условия, в которых приходится работать
сберегательным кассам».
В выражениях резких, но верных Ильф оценивал литературу и искусство тех лет:
«Чувство стыда не покидает все время. Пьеса написана так, как будто никогда на свете не было драматургии, не было ни Шекспира, ни
Островского».
Закончим мы последним на сей день интересным писательским дневником.
Довлатовские «Записные книжки» – это своего рода литературный памятник, воздвигавшийся автором всю жизнь в честь живой, спонтанно искрящейся устной речи. Из этих микроновелл и родились сюжеты собственно прозаических сочинений писателя.
О «Записных книжках» Сергея Донатовича советский писатель Виктор Некрасов сказал:
«Записные книжки Довлатова – это собрание новелл, одни из которых занимают полторы строки, а иные растягиваются до целой страницы, но это всегда законченные новеллы со всеми чертами настоящей прозы – изяществом, ясностью, юмором и глубиной».
Довлатову понадобилась эмиграция, чтобы в конце концов понять:
«…похожим быть хочется только на Чехова». Эта фраза из записных книжек
очень существенна. Метод поисков художественной правды у Довлатова
специфически чеховский. «Если хочешь стать оптимистом и понять жизнь, то перестань верить тому, что говорят и пишут, а наблюдай сам и вникай».
Это уже из записной книжки Чехова – суждение необходимое для понимания того, что делал Довлатов и как он жил.
О людях в «Записных книжках» поведано «с откровенностью дружбы или
короткого знакомства». Но далеко не все фамилии названы точно, как нельзя быть уверенным, что ту или иную реплику произнес именно этот человек. Реплики могли быть рассказчиком усилены и даже переадресованы, но не из корыстных или неблаговидных соображений, а ради чистоты стиля, тем самым и смысла.
А вот что Сергей Донатович писал о себе и своем творчестве:
«Степень моей известности такова, что, когда меня знают, я удивляюсь. И когда меня не знают, я тоже удивляюсь. Так что удивление с моей физиономии не сходит никогда».
Как человек он был взыскательно скромен. Однако когда самолюбие Довлатова больно задевается, он далеко не безобиден. Запись о встрече с художником Шемякиным на нью-йоркской улице: «Шемякин говорит: “Какой же вы огромный!” Я ответил: “Охотно меняю свой рост на ваши заработки…” Прошло несколько дней. Шемякин оказался в дружеской компании. Рассказал о нашей встрече: “Я говорю – какой вы огромный! А Довлатов говорит: охотно меняю свой рост на ваш (Шемякин помедлил) на ваш талант!” В общем, мало того, что Шемякин – замечательный художник. Он еще и талантливый редактор…»
А. Пекуровская (при всей своей литературной одаренности) исказила беседу Довлатова с Бродским о личности Е. Евтушенко, поскольку подменила один вопрос другим, желая показать характер Бродского. В записной книжке Довлатова разговор с Бродским, лежащим после операции в больнице, зафиксирован следующим образом: «Я сказал Бродскому, что Е. Евтушенко на каком-то форуме выступил в защиту сохранения колхозов. Бродский бросил: “Если он – за, я – против”». Бродский не признавал творчества Евтушенко и, скорее всего, свыше меры. Довлатов хорошо это видел и знал. И описал в записной книжке правильно. Но А. Пекуровская вложила в обмен репликами совершенно другой смысл.
В её передаче разговор касается евреев, и Бродский без малейшего правдоподобия якобы говорит, что если Евтушенко написал стихотворение в защиту евреев, то он, Бродский, безжалостно к ним относится. Это извращение, допущенное Пекуровской, дало основание некоторым биографам Бродского в дальнейшем говорить об его антисемитизме.
Правда, у Довлатова в записных книжках факты иногда соседствуют с легендами. К ним следует проявить не снисходительность, а терпение, поскольку в любой легенде имеется то, что называется правдой. Другое дело – вольные интерпретации. Они без особого труда могут быть найдены в записных книжках Довлатова. Приведем один пример, эпизод, заимствованный из рассказа о взаимоотношениях с отцом, Донатом Мечиком, режиссером и эстрадным писателем.
Донат Мечик мягко предлагает сыну использовать его, отца, архив в своей
творческой лаборатории. Этот разговор занесен Довлатовым в записную
книжку следующим образом: «Как-то раз отец сказал мне: “Я, старый
человек, прожил долгую творческую жизнь. У меня сохранился богатейший
архив. Я хочу завещать его тебе. Там есть уникальные материалы:
переписка с Мейерхольдом, Толубеевым, Шостаковичем…” Оказалось, в архиве отца сохранилась только телеграмма композитора: “Вашими замечаниями категорически не согласен тчк Шостакович”». Ирония Довлатова очевидна. В 1984 году отец Довлатова публикует книгу мемуарных записей «Выбитые из колеи», в которой нет ни Шостаковича, ни переписки с ним. Имя Шостаковича упоминается вскользь один раз. И не в связи с творчеством.
По материалам
***
Задонатить автору за честный труд
Приобретайте мои книги в электронной и бумажной версии!
Мои книги в электронном виде (в 4-5 раз дешевле бумажных версий).
Вы можете заказать у меня книгу с дарственной надписью — себе или в подарок.
Заказы принимаю на мой мейл cer6042@yandex.ru
«Последняя война Российской империи» (описание)
«Суворов — от победы к победе».
ВКонтакте https://vk.com/id301377172
Мой телеграм-канал Истории от историка.