— Ты серьезно, Оля? Прямо сюда его притащила? — голос мой дрожал, хоть я и пытался держать себя в руках, стоя в дверях собственной кухни. Руки вцепились в косяк, пальцы побелели, а в груди колотилось так, будто сердце решило выскочить и само разобраться с этой сценой.
— Ой, Руслан, не начинай, — Оля даже не обернулась, продолжая резать помидоры на доске. Нож в ее руках двигался ровно, уверенно, как будто это был самый обычный вечер. — Ты же в больнице был, я тут одна, скучно мне, знаешь ли. А Дима… он просто зашел помочь.
— Помочь? — я почти выдавил это слово, чувствуя, как горло сжимается. — Это что, лампочку вкрутить пришел? Или чайник починить? А то я смотрю, он уже чашку мою любимую из шкафа достал, хозяйничает тут, как у себя дома!
Дима — высокий, жилистый, с этими его дурацкими усиками, которые он, видно, отращивал, чтобы казаться солиднее, — стоял у окна и неловко крутил в руках ту самую чашку с синими цветочками. Ту, что Оля подарила мне на годовщину, когда мы еще смеялись над тем, как я пролил чай на диван. Он поднял глаза, поймал мой взгляд и тут же отвел, будто школьник, пойманный на шпаргалке.
— Руслан, ты не так понял, — пробормотал он, ставя чашку на стол с таким стуком, что я вздрогнул. — Я просто… ну, Оля попросила заскочить, продукты занести. Я ж не знал, что ты сегодня выпишешься.
— Продукты занести? — я шагнул вперед, чувствуя, как пол под ногами скрипит, словно жалуется на всю эту нелепость. — А что, у нас доставка отменилась? Или ты теперь личный курьер моей жены, Дима? Может, тебе еще ключи от квартиры дать, чтоб удобнее было?
Оля наконец повернулась. Ее лицо — красивое, черт возьми, до сих пор красивое, даже с этими морщинками у глаз, которые я когда-то целовал, — было спокойным, но в уголках губ затаилась тень раздражения.
Она вытерла руки о фартук, тот самый, в мелкий горошек, который я купил ей на рынке лет пять назад, и посмотрела на меня так, будто я был ребенком, который капризничает из-за пустяка.
— Руслан, хватит уже устраивать театр. Ты три недели в больнице провалялся, я тут одна, как дура, по врачам моталась, а ты теперь мне сцены закатываешь? Дима просто друг, понял? Друг! И вообще, не кричи, соседи услышат.
Я замер. Три недели. Да, три недели я лежал под капельницами, кашлял так, что ребра ныли, и думал только о том, как вернусь домой, обниму ее, скажу, что все будет хорошо.
А она… она тут с этим Димой чаи гоняет?
Я взглянул на стол — там уже стояла тарелка с бутербродами, аккуратно нарезанный сыр, колбаса, даже зелень какая-то, которой у нас в доме отродясь не водилось. Это что, она для него старалась?
— Друг, значит… — я сглотнул, чувствуя, как внутри все кипит, но голос мой вдруг стал тихим, почти шепотом. — А я-то думал, Оля, что мы с тобой… что мы семья. Помнишь, как ты мне суп в больницу носила? Говорила: "Руслан, держись, я с тобой"? А теперь вот оно как.
Она закатила глаза, бросила нож на стол — лезвие звякнуло о доску, и этот звук резанул меня сильнее, чем ее слова.
— Ой, не надо мне тут трагедии разводить! Ты жив, здоров, выписался — радуйся! А я что, должна была в четырех стенах сидеть и слезы лить? Да я за эти три недели с ума чуть не сошла — то анализы твои, то звонки врачам, то работа еще эта проклятая! Дима хоть пришел, поговорил со мной по-человечески, поддержал. А ты сразу — любовник, сцены, ревность!
Дима кашлянул, шагнул к двери, явно мечтая провалиться сквозь землю.
— Оля, я, пожалуй, пойду… Вы тут сами разберитесь.
— Нет уж, стой! — я резко повернулся к нему, чувствуя, как кровь стучит в висках. — Ты в мой дом пришел, в мою кухню, к моей жене — так хоть имей смелость остаться и объяснить, что тут происходит!
Он замер, ссутулился, будто хотел стать меньше, незаметнее. Его пальцы нервно теребили край куртки — старой, потрепанной, явно не новой. И вдруг я заметил, как Оля посмотрела на него — не с раздражением, не с усталостью, а с какой-то… теплотой.
И вот тут меня накрыло. Как будто кто-то выдернул пол из-под ног, и я полетел вниз, в темноту.
Мы с Олей женаты двадцать два года. Познакомились еще в девяностых, когда я, молодой слесарь с завода, увидел ее на танцах в клубе — худенькую, с длинной косой и глазами такими зелеными, что я чуть язык не проглотил, когда решился пригласить ее на медляк.
Она тогда смеялась, говорила, что я наступаю ей на ноги, а я краснел и думал, что красивее ее никого на свете нет. Потом были свадьба, дочка Маша, первые ссоры, примирения, годы, когда мы тянули семью на одной моей зарплате и ее подработках в школе.
Я всегда гордился ею — Оля была сильная, бойкая, из тех женщин, что и коня на скаку остановят, и в горящую избу войдут. Но ласковая, нежная, моя.
А потом начались трещины.
Я стал больше работать, она — больше уставать. Маша выросла, уехала учиться, и в доме стало тихо. Слишком тихо. Я думал, что это нормально, что все пары так живут, когда дети уходят.
Но Оля… она начала отдаляться. То задержится с подругами, то на телефонные звонки отвечает шепотом, то смотрит на меня как на пустое место. А я все терпел. Думал — пройдет.
А потом эта проклятая пневмония. Три недели в больнице, запах хлорки, белые халаты, бесконечные уколы. Я лежал и представлял, как вернусь домой, как Оля обнимет меня, скажет: "Слава богу, ты дома". Но вместо этого — вот оно. Дима с его усиками, чашка с цветочками и бутерброды на столе.
— Оля, скажи честно, — я смотрел ей прямо в глаза, чувствуя, как голос дрожит, но уже не мог остановиться. — Это что, все? Ты с ним теперь? Я для тебя больше ничего не значу?
Она молчала. Долго. Так долго, что я услышал, как тикают часы в гостиной — старые, с кукушкой, которые мы купили на первую годовщину. А потом она вздохнула, провела рукой по волосам — седые пряди выбились из хвоста, и я вдруг заметил, как она постарела. Не от времени, а от усталости.
— Руслан… я не знаю, что тебе сказать. Я не хотела, чтобы ты так узнал. Дима… он просто был рядом, когда мне было плохо. А ты… ты всегда где-то там — на работе, в больнице, в своих мыслях. Я устала быть одна.
— Устала? — я почти крикнул, но голос сорвался. — А я, думаешь, не устал? Я для нас старался, для тебя, для Маши! А ты тут… с ним…
Дима шагнул к двери.
— Я пойду. Простите, я не хотел…
— Да пошел ты! — рявкнул я, и он выскочил, хлопнув дверью так, что стекла задрожали.
Мы остались вдвоем. Оля смотрела в пол, я — на нее. Тишина давила, как бетонная плита. А потом она подняла глаза, и я увидел в них слезы. Впервые за много лет.
— Руслан, я не знаю, что делать. Я запуталась. Прости меня.
Я хотел закричать, разбить что-нибудь, выгнать ее вслед за этим Димой. Но вместо этого просто сел на стул, обхватил голову руками и закрыл глаза. В груди было пусто, как в доме, из которого вынесли всю мебель.
И я понял, что это только начало. Что дальше будет еще больнее. Но где-то глубоко внутри шевельнулась мысль: может, еще не поздно? Может, мы еще сможем? Или уже нет?
Я сидел, уткнувшись лицом в ладони, чувствуя, как холод от столешницы просачивается через локти. Тишина в кухне стала невыносимой — только часы в гостиной тикали, да где-то за окном ветер гнал по асфальту сухие листья.
Оля стояла у раковины, спиной ко мне, и я видел, как ее плечи чуть дрожат. Она плакала? Или просто замерзла в этом старом фартуке? Я не знал. И, честно говоря, уже не был уверен, хочу ли знать.
— Руслан, — голос ее был тихим, почти чужим, — ты хоть слово скажи. Не молчи так, я же вижу, что ты думаешь.
— А что мне сказать, Оля? — я поднял голову, чувствуя, как шея затекла. — Что я рад? Что все нормально? Ты привела сюда мужика, пока я там лежал и думал, как бы не сдохнуть. И теперь я должен что — улыбаться и чай ему заваривать?
Она резко обернулась, глаза блестели, но губы сжались в тонкую линию. В руках она все еще держала полотенце — скомканное, влажное, будто вытирала им не только руки, но и собственные мысли.
— Ты всегда так, Руслан! Все переворачиваешь, делаешь из меня какую-то… какую-то шлюху! Я не спала с ним, слышишь? Не было ничего такого! Просто он пришел, посидел, поговорил со мной. А ты… ты даже не спросил, как я эти три недели жила!
— А как ты жила, Оля? — я встал, стул скрипнул, отъезжая назад. — Расскажи мне! Пока я там кашлял кровью, ты, значит, тут с Димой бутерброды резала? Зелень эту дурацкую на стол выкладывала? Я три недели суп из пакетика хлебал, а ты тут пир горой устраивала!
Она швырнула полотенце на стол — оно шлепнулось с мокрым звуком, и я заметил, как ее пальцы дрожат.
— Да ты хоть понимаешь, что я пережила? — голос ее сорвался на крик, но тут же осекся, будто она сама себя одернула. — Я каждый день к тебе ездила, Руслан! Каждый! Врачи говорили: "Состояние тяжелое, готовьтесь".
А я что — должна была дома сидеть и выть? Я боялась, что ты не вернешься, что я останусь одна с этой квартирой, с этими счетами, с этой тишиной! А Дима… он просто пришел, принес продукты, сказал, что все будет хорошо. И я ему поверила, потому что мне больше не во что было верить!
Я смотрел на нее и чувствовал, как гнев внутри начинает таять, уступая место чему-то тяжелому, вязкому, как сырой песок. Она не врала — я видел это в ее глазах, в том, как она сжимала кулаки, как голос дрожал на каждом слове.
Но легче мне не становилось. Перед глазами все еще стоял этот Дима с моей чашкой, его неловкая улыбка, его потрепанная куртка. И эта зелень на столе, черт бы ее побрал.
— Оля, — я шагнул к ней, но остановился, не зная, что делать дальше. — Почему ты мне не сказала? Почему не позвонила, не написала? Я же там с ума сходил, думал о тебе, о нас. А ты…
— А что я должна была сказать? — она отступила назад, уперлась спиной в раковину. — "Руслан, мне страшно, я не справляюсь"? Ты и так еле дышал, я не хотела тебя грузить! А Дима… он просто оказался рядом. Я не планировала ничего, клянусь.
Я молчал. В голове крутились обрывки воспоминаний — как она приносила мне суп в больницу, как сидела у кровати, пока я спал, как шептала: "Ты только держись". И я держался. Ради нее. Ради нас. А теперь что?
— Оля, — я снова сел, чувствуя, как ноги подкашиваются, — я не знаю, как нам дальше. Я тебя люблю, ты же знаешь. Но сейчас… сейчас я смотрю на тебя и вижу чужую женщину. Как будто ты не моя Оля, а кто-то другой.
Оля тихо подошла ко мне, как будто боялась спугнуть.
— Руслан, я не хочу, чтобы все рухнуло, — голос ее был мягким, почти умоляющим. — Я виновата, да. Не надо было его сюда звать, не надо было… Но я не хочу терять тебя. Давай попробуем? Поговорим, разберемся? Я не знаю, как, но я хочу, чтобы мы снова были вместе. Как раньше.
Я смотрел на нее — на эти зеленые глаза, которые когда-то свели меня с ума, на седые пряди, на усталые морщинки. И вдруг понял, что она права. Мы оба устали. Оба запутались. Но, может, еще не поздно? Может, эта трещина в нашей жизни — не конец, а шанс что-то исправить?
— Оля, — я протянул руку, коснулся ее пальцев, — я тоже не хочу терять нас. Но мне нужно время. И тебе, наверное, тоже. Давай… давай просто посидим пока. Без криков, без Димы этого. Просто ты и я.
Она кивнула, сжала мою руку в ответ. И впервые за этот вечер я почувствовал тепло — не от злости, не от боли, а от чего-то другого. Может, от надежды?
Мы сидели молча, слушая, как тикают часы, и я думал: а ведь жизнь — она такая. Бьет, ломает, но иногда дает шанс собрать осколки. И я решил, что попробую. Ради нее. Ради нас.
А за окном ветер все гнал листья, и мне показалось, что он уносит с собой часть той боли, что еще недавно разрывала меня на куски.
Мы сидели так долго, что свет в кухне начал казаться каким-то мягким, почти уютным, несмотря на холод, который все еще витал между нами.
Оля не отпускала мою руку, а я не тянул свою обратно. Пальцы ее были теплыми, чуть шершавыми — от работы, от жизни, от всего, что она тащила на себе эти годы. Я смотрел на них и думал: сколько же раз эти руки гладили меня по голове, когда я болел, варили борщ, штопали мои носки?
А я… я ведь даже не замечал, как они устали.
— Руслан, — Оля вдруг подняла глаза, и в них было что-то новое, чего я давно не видел, — помнишь, как мы с тобой на море ездили? Маша маленькая была, вечно песок в рот тащила, а ты ее на плечах носил, пока я зонтик держала?
Я кивнул, чувствуя, как уголки губ сами собой дрогнули в улыбке. Да, помню. Солнце пекло так, что кожа трескалась, а Оля смеялась, когда я поскользнулся на мокрых камнях и плюхнулся прямо в воду. Тогда все было просто — мы, Маша, море. Никаких Дим, никаких больниц, никаких трещин.
— Помню, — голос мой стал тише, словно боялся спугнуть это воспоминание. — Ты еще кричала, что я ребенка уроню, а я говорил, что я железный, выдержу.
Она улыбнулась — слабо, но искренне. И в этой улыбке я увидел ту Олю, которую любил все эти годы. Не уставшую, не запутавшуюся, а мою — с зелеными глазами и косой, что развевалась на ветру.
— Может, съездим еще раз? — спросила она, и в голосе ее была надежда, тонкая, как нитка, но крепкая. — Ты, я, Маша. Как раньше. Просто возьмем и уедем. От всего этого.
Я задумался. Море. Шум волн, запах соли, песок под ногами. А рядом — Оля и Маша. Без этой кухни, без бутербродов, без тени Димы, что все еще маячила где-то на краю сознания. Смогу ли я? Смогу ли забыть, простить, начать заново?
— Может, и съездим, — сказал я наконец, сжимая ее руку чуть сильнее. — Но сначала… Оля, пообещай мне одну вещь.
Она кивнула, не отводя глаз.
— Если тебе будет плохо, страшно, одиноко — говори мне. Не молчи, не беги к кому-то другому. Просто скажи. Я ведь для того и живу, чтобы быть с тобой. Даже если я где-то там, в своих мыслях, как ты говоришь.
Ее глаза снова заблестели, но теперь это были не слезы злости или боли. Она наклонилась через стол, коснулась моей щеки ладонью — той самой, теплой, шершавой — и прошептала:
— Обещаю, Руслан. И ты… ты тоже обещай. Не уходи в себя. Говори со мной. Мы же семья.
— Обещаю, — ответил я, чувствуя, как ком в горле наконец растворяется.
Мы сидели еще какое-то время, просто держась за руки, пока за окном не начало светать. Утро пришло тихо, незаметно, как гость, который не хочет тревожить. Я встал, потянулся, хрустнув костями, и сказал:
— Пойду чайник поставлю. Без этой твоей зелени обойдемся, ладно?
Оля рассмеялась — коротко, но так звонко, что я замер, боясь спугнуть этот звук.
— Ладно, Руслан. Только не проливай опять на диван, как в тот раз.
Я улыбнулся, шагнул к плите, а она осталась сидеть, глядя на меня с той самой теплотой, которую я когда-то увидел на танцах в клубе. И я понял: мы не идеальны. Мы оба натворили ошибок, наломали дров, но, черт возьми, мы все еще здесь. Вместе. И этого достаточно.
За окном ветер стих, и первые лучи солнца пробились сквозь занавески, осветив кухню золотым светом. Я включил чайник, он зашумел, наполняя воздух знакомым уютом, и подумал: пусть будет море. Пусть будет Маша. Пусть будет Оля.
А все остальное… все остальное мы переживем. Потому что семья — это не тогда, когда все гладко. Это тогда, когда ты держишься за руку, даже если хочется отпустить. И мы держались.