На экране старого компьютера — папка с именем «лето». Я двойным кликом её открываю. Поначалу вижу обычные пейзажи: пляж, палящее солнце, смутные силуэты людей на фоне моря. Но потом… я натыкаюсь на серию снимков, где моя лучшая подруга целуется с мальчиком. С моим сыном. Ему тогда было шестнадцать. Мышка выскальзывает из рук, по спине пробегает холодок. Я не понимаю, как это могло произойти.
Я — Лариса, мне сорок. Живу в небольшой квартире вместе с сыном Даниилом — Данькой. Одна воспитываю его уже много лет. Мы с мужем разошлись давно, он уехал в другую страну, помощи от него почти никакой, разве что формальные выплаты. Когда-то казалось, что это катастрофа, но со временем я привыкла быть и матерью, и отцом в одном лице. Мальчик мой рос на удивление самостоятельным, да я и старалась не давить лишний раз. Впрочем, контроль не отпускала совсем: время от времени проверяла его классный дневник, чтобы убедиться, нет ли прогулах, всё ли в порядке с успеваемостью.
Я скрупулёзна по натуре, вечно борюсь за порядок — в доме, в деньгах, в собственной душе. Отображение этого — мои вечные ранки возле ногтей. Не могу избавиться от привычки обдирать кутикулу, особенно когда на что-то злюсь или чем-то встревожена. «Мам, перестань, тебе же больно», — говорил сын в детстве, отводя мою руку. Я тогда отмахивалась: «Ничего страшного, всё пройдёт». Но ведь не проходит. Особенно если на сердце тревога.
Данька в этом году окончил одиннадцатый класс, поступил в колледж поблизости. Уже не ребёнок, но я продолжаю волноваться — особенно когда вижу, что он поздно приходит, с кем-то общается в интернете. Я привычно запускаю старый системник, чтобы просмотреть нужные мне материалы (мы с сыном по очереди пользуемся этим компьютером для каких-то бытовых вещей — текстов, фотоархива). Вечер, за окном темнеет, Данька ушёл к друзьям. Я перебираю папки на рабочем столе, пытаясь найти один документ. И вдруг взгляд цепляется за папку «лето».
Сама не знаю, почему открыла — наверное, решила, что там старые фотографии наших отпусков. Я щёлкнула, и компьютеру понадобилось несколько секунд, чтобы отобразить содержимое. Я лениво листала снимки: пляжи, зонтики, кто-то из знакомых весело машет рукой в кадр. «Ах, это, наверное, наша поездка позапрошлым летом, когда мы ездили большой компанией», — подумалось мне. Тогда вместе с нами была моя близкая подруга — Наташа. Небольшая, черноволосая, всегда смеющаяся. Она давно и часто бывала у нас в гостях, помимо дружбы со мной, она, казалось, неплохо ладила и с Данькой.
И вдруг эти кадры: Наташа и мой сын вдвоём. Ничего «особенного» на первый взгляд: они улыбаются, сидят на берегу. Но дальше… фото, где они обнимаются; ещё одно, где их лица смазаны от движения, но вполне ясно — поцелуй. Горло сжимается. «Нет, это какая-то ошибка, может, странная шутка…» Я щёлкаю дальше. Там что-то ещё более резкое, интимное. Возможно, снято украдкой или на таймер: Наташа в одном купальнике, мой сын без футболки; они прижаты друг к другу. Я ощущаю противную липкую дрожь в пальцах: «Не может быть… Этому дураку тогда было всего шестнадцать!»
Вспоминаю, как Наташа пару раз бросала фразы: «Твой сын такой взрослый уже, смотри, какой красавчик растёт…» Я обычно не придавала значения, считая, что это обычные комплименты, у неё самой детей нет. Никогда бы и в голову не пришло, что между ними могло что-то случиться. Но фотографии говорят сами за себя. Пот заливает мне ладони, перед глазами искры.
Сквозь приоткрытую дверь доносится знакомый гул системного блока — этот звук теперь, как зловещий фон, напоминает о моём открытии. Рука сама собой тянется к кнопке «выключить». Я выключаю компьютер в панике, будто стараюсь стереть увиденное, но понимаю: от правды не спрячешься.
Секунды кажутся часами. Сердце стучит глухо, будто подсказывает: «Это может разрушить всё». Первым порывом я хочу позвать сына и выбросить в лицо вопросы: «Что это? Ты был с моей подругой?» Но Даньки сейчас нет дома. А готова ли я вообще к ответам?
Внутренний голос шепчет: «Возможно, это монтаж, может, фотошоп...» Но моё рациональное «я» понимает, что маловероятно. Снимки выглядят правдоподобно. И вообще, не похоже, чтобы мой сын сидел и делал такой жуткий фотомонтаж. Скорее уж Наташа или ещё кто-то. Но зачем?
Пальцы снова начинают обдирать кутикулу. Чувствую, как маленькая ранка открывается и жжёт. Тепла в душе нет, есть лишь леденящее осознание: раз это правда, значит, меня предали оба. И парень, которого я растила, в которого вкладывала душу, и подруга, которой я доверяла, которая мне почти сестра.
Я ловлю себя на том, что мысленно кричу: «Ну за что? Ведь он же ребёнок, а она…» Но понимаю: сын уже не совсем ребёнок, а подруге, возможно, не хватало собственного тепла. Это всё оправдания, но боль не уходит.
Сижу в комнате, пытаюсь выбросить из головы эти кадры. Но они стучатся в сознание, будто клейкие пятна: Наташа улыбается, прижимаясь к Даньке, и в её лице читается что-то удовлетворённое, а ему, наоборот, вроде бы неловко. Или, может, это моя интерпретация? Я не знаю, было ли это разовым эпизодом или настоящим романом. Всё, что могу — это сжимать руки, стараясь не разрыдаться. Мой мозг крутится в поисках решения: рассказать ли кому-то? Сказать ли сыну? Выставить подругу?
Я нажимаю «выключить компьютер». Затем решительно встаю, берусь за куртку и выхожу на улицу. Поздний вечер, воздух чуть прохладный. Иду в ближайший сквер, чтобы проветриться. Думаю: «Может, рассудок вернётся.» Но в голове всё щёлкает: «Подруга… сын… фото…» Я смотрю на людей вокруг, мимо проходят парочки, кто-то ведёт ребёнка за руку. Мне кажется, все знают, все на меня смотрят, а я вот такая — мать, которая не уберегла… Слёзы наворачиваются, но я их проглатываю.
Сажусь на лавочку. Вспоминаю, как Наташа частенько оставалась у нас ночевать, особенно после своих «неудачных свиданий». Данька, бывало, наутро вставал, мы втроём завтракали, шутили. Было ли уже тогда что-то между ними? Возможно… Когда я уходила в магазин, они оставались на кухне. Воспоминания отзываются колючим комом: я сама давала им шанс сблизиться.
Я стучу по экрану телефона, хочу позвонить Наташе. Но не решаюсь. В душе борются два чувства: ярость и страх. Что, если я ошибаюсь? Но снимки слишком убедительны. Внезапно мобильник оживает: звонит сама Наташа. Смотрю на высветившееся имя — холод пробегает. Беру трубку, она весело говорит: «Ларис, что-то ты сегодня не в духе? Хотела позвать тебя в кафешку...» Я слышу её голос и чувствую, как внутри всё сжимается от отвращения. Мямлю отговорку: «Не могу, голова болит…» Она, кажется, не замечает ничего и легко прощается.
Я сижу, укладывая телефон в карман, и чувствую, что у меня начинается внутренний разлад. Выхожу из сквера, брожу по улицам. Понимаю, что нужно прийти в себя прежде, чем что-то предпринимать.
Поздно вечером я возвращаюсь домой. Данька уже там, сидит на диване с наушниками, смотрит видеоролики. Я прохожу мимо, говорю тихо: «Привет, всё в порядке?» Он поднимает глаза: «Да. А у тебя? Ты где была?» — «Гуляла немного». Стараюсь вести себя обычно, но чувствую, как сердце стучит: «Он что, догадывается о моей находке?»
Ночью сплю плохо, то и дело просыпаюсь. Утром застукиваю сына за завтраком. Вдруг он произносит что-то странное: «Слушай, а Наташа давно не заходила. Я как-то соскучился по её болтовне…» Я давлю в себе бурю эмоций, кипящую ярость. Стараюсь не показать. Делаю вид, что занята чаем, мямлю: «Ну… у неё дела, потом, может, зайдёт…» А сама думаю: «Господи, как я могла этого не видеть?»
Проходит ещё несколько дней. Я живу в режиме постоянного напряжения. Поздно вечером звонит Наташа, у неё по голосу всё хорошо: «Ларочка, как вы там? Я в выходные могу заскочить, поболтать». Я извиняюсь: «Знаешь, работы много, Данька занят…» — «Ну как занят, ему же каникулы, колледж закрыт на пару дней!» — смеётся она. «Ладно, потом,» — бормочу и быстро сворачиваю разговор, боясь сорваться и накричать: «Убирайся!»
Кладу трубку и впадаю в ступор. Я чувствую себя преданной, и при этом стыжусь: может, я что-то упускаю. Может, надо бы поговорить по-человечески, узнать правду? Но этот цинизм — она звонит мне, как ни в чём не бывало, ещё и намекает, что хочет «поболтать» с сыном, — сводит меня с ума. Да, он уже совершеннолетний, но то было два года назад, когда ему было лишь шестнадцать. А она — куда старше. Как она могла переступить эту грань?
На следующий вечер я сижу в кухне, когда Данька уже лёг спать. В голове прокручиваю мысленный диалог, как буду говорить с Наташей: «Ты понимаешь, что это было отвратительно? Он был подростком!» — «Ларис, прости, это была ошибка!» — «Ошибка? Или ты специально делала это? Тебе льстило внимание юного мальчика?» Я невольно шёпотом проговариваю все эти возможные ответы. Потом представляю, как она начинает плакать, а я бью кулаком по столу. И тут вспоминаю сына: «Может, он сам хотел этого, может, её не вина?» Но всё равно внутри всё кипит, ведь это мой ребёнок.
Я ощущаю, что не готова молчать, и начинаю строчить гневное письмо на бумаге — не в мессенджере, а именно на листе. Пишу всё, что на душе: о предательстве, о боли. Строки выходят резкими, я почти разрываю бумагу. Когда заканчиваю, понимаю: никуда я это не отправлю. Даже читать самой страшно. Комкаю лист, бросаю в мусор.
Однажды ночью я не выдерживаю. Перекатываюсь с бока на бок, внутри гулит несправедливость. Наутро набираю Наташу и приглашаю её зайти «на кофе». Сын уходит на лекции, и подруга приходит. С порога я ощущаю, что мне сложно не сорваться. Мы садимся за стол. Я специально завариваю кофе, подаю в наших любимых чашках — делаю вид, что всё как прежде.
Наташа, улыбаясь, тянется к чашке: «Как здорово, что мы наконец…» И тут я прерываю её, спокойно, почти бесстрастно говорю: «Расскажи, что было летом два года назад на море. Расскажи, что было между тобой и Данькой.» Она остолбеневает, роняет улыбку. «О чём ты, Лар…» — «Я нашла фотографии. Хватит врать.»
Глаза у неё становятся испуганными, она пытается отводить взгляд: «Это ерунда, мы просто дурачились…» Я вскакиваю: «Дурачились?! Моему сыну было шестнадцать! Ты вполне взрослая женщина! Зачем?!» Она поднимает руки: «Я не знаю… У меня было тяжёлое время, я запуталась, он такой… внимательный. Повёлся на меня… Но ничего особо не было!» — «Ничего? Фотографии говорят другое!» — кричу я.
Она прикусывает губу, в её глазах слёзы: «Ларис, я не хотела сделать больно. Поверь, это ошибка, я потом пожалела…» Я ставлю чашку на стол с таким звуком, будто бью о стол. «Ошибка?! Ты пользовалась моей дружбой, моим домом, а потом…» — «Прости,» — шепчет она.
Мы так стоим напротив друг друга. Я слышу биение собственного сердца. Наташа начинает плакать, а у меня внутри одна мысль: «Никакие слёзы уже не спасут.» Я выдыхая, тихо и устало заключаю: «Я прошу, просто исчезни из нашей жизни. Никогда не приходи. Можешь не просить прощения.» Затем я беру её чашку — ту, из которой она пила — и, не сдержавшись, роняю на пол. Раздаётся звон, фарфор раскалывается. Она вздрагивает. «Уходи,» — повторяю.
Наташа подбирает свою сумочку, всхлипывает и спешно уходит, едва не споткнувшись о порог. Я хватаюсь за голову, ощущая, что это был нужный шаг, но меня трясёт от содеянного. Так разрываются многолетние отношения — словно ветхая нитка.
Дверь за ней захлопывается. Я стою посреди кухни, кругом осколки чашки, пахнет кофе. Внутри пустота и одновременно облегчение. Сражение, которое я вела мысленно все эти дни, наконец-то вышло наружу. Но что дальше? Сын ведь не знает, что я выяснила, не знает о нашем разговоре. Мне предстоит решить: говорить ли ему? Или дать всё загладиться?
Вечером я сижу в гостиной, смотрю на спящего Даньку. Он натянул худи, лежит с телефоном, кажется, задремал. На душе смешанные чувства: ведь он тоже мог влюбиться по-юношески, поддаться эмоциям. Это не его вина, что взрослый человек злоупотребил его наивностью. Но у меня нет сил и желания вдаваться в подробности. Я просто чувствую, что должна его защитить — от неё, от воспоминаний, от своего же гнева.
Я наклоняюсь к нему, слегка треплю по волосам. Он приоткрывает глаза, удивлён: «Мам? Всё нормально?» Я, преодолевая комок в горле, качаю головой: «Да… Всё хорошо, просто… помни, я рядом, если что-то случится. Я всегда буду на твоей стороне, ясно?» Он видит мою странную взволнованность, не понимает причину, но улыбается: «Угу… Приятно слышать.» Потом обнимает меня по-доброму. И я чувствую, что слёзы готовы хлынуть, но держусь.
Ночь проходит относительно спокойно. Утром, когда Данька уходит на учёбу, я снова включаю старый компьютер. Мышка лежит там же, на том же месте, где я её бросила. Слышу тот же гул системника, будничный и в то же время тревожный. Захожу в папку «лето». Вижу все эти фото. Пальцы снова ищут «Delete». Но я не решаюсь удалять. Почему-то внутри убеждена, что стирать прошлое — не значит исцелиться.
Вместо удаления я создаю новую папку и называю её «Отражение. Только для мамы.» Внутрь переношу снимки, ведь они — часть нашей истории, пусть и очень болезненная. Сама же, возможно, никогда больше не открою их, но хочу сохранить как напоминание о том, что люди могут предавать, но и мы можем найти в себе силу защитить самое дорогое.
Затем я выключаю компьютер и встаю. В квартире тихо, солнечные лучи проскальзывают сквозь щель в занавеске. Чашку, что я разбила, я уже собрала в пакет, выкинула. Ранка на пальце почти зажила, а я впервые за много дней чувствую покой. Не радость, конечно, но облегчение: я сделала всё, что могла, — разорвала отношения с той, кто нарушила границы. Сыну я открыто ничего не сказала — может, он догадается сам, что Наташа больше не появится. А если спросит, я объясню, что иногда люди нас предают. Но это не наша вина, не его вина.
Мне всё ещё трудно. Но я знаю, что мы справимся. Когда я представляю подругу, её улыбку, всё внутри холодеет. Но я стараюсь напоминать себе, что это моя жизнь, и я вправе вычеркивать из неё тех, кто предал. А сын мой поднимется, возмужает окончательно. Возможно, через пару лет он всё это забудет. А я… я не забуду, но буду идти дальше, держа в уме горький урок: не все «близкие» ведут себя по совести.
Теперь у меня есть новая папка — «Отражение. Только для мамы.» И есть моя тихая решимость: защищать Даньку от чужих посягательств, даже от тех, кто когда-то считался другом. Потому что это мой долг, моя любовь. Всё остальное — лишь рябь на воде.
Я провожаю глазами пустое отражение на экране монитора. Он сейчас чёрный, выключен, и там смутно виднеется моё лицо — усталое, но готовое продолжать жить, любить, оберегать. Наверное, это и есть мой катарсис: принятие боли и уход от неё. Я выключаю свет в комнате и направляюсь готовить завтрак. Моя жизнь продолжается — и я, несмотря ни на что, двигаюсь вперёд вместе с сыном.
Конец