Вера швырнула на стол чашку с таким грохотом, что чай выплеснулся, образовав на скатерти карту неизведанного острова. Весеннее солнце подсвечивало кухню, превращая простой завтрак в театр теней, где главные роли играли двое: она — с опухшими от недосыпа глазами, и он — с упрямо сжатыми губами человека, готового отстаивать свою позицию до последнего вздоха.
– Ты что, с дуба рухнул, Сергей? Какой, к чертям собачьим, Гурзуф? У нас ипотека, у Машки выпускной через месяц, а ты мне про какой-то переезд толкуешь? – Вера выплёвывала слова с такой яростью, будто каждое из них было косточкой от вишни.
Муж смотрел куда-то мимо неё, словно видел то, что недоступно её взору. Его пальцы, странно тонкие для бухгалтера, нервно отбивали на столешнице мелодию, известную только ему.
– Вер, ты не понимаешь. Нам нужно уехать. Именно сейчас. Именно туда. Это... это важнее, чем ты думаешь, – он говорил тихо, но с такой внутренней силой, что она на секунду замолчала.
Тишина повисла между ними тяжёлая, как занавес в провинциальном театре перед финальным актом
– Что значит «важнее»? Ты хоть понимаешь, что несёшь? Двадцать лет жили здесь, и вдруг тебе приспичило к морю! Может, объяснишь наконец, что происходит?
Сергей встал так резко, что стул покачнулся. Его глаза, обычно спокойные, как вода в лесном озере, сейчас штормили.
– Там... там я смогу дышать, понимаешь? Здесь я задыхаюсь. Каждый день, каждый час. Как в клетке.
Вера прищурилась. За двадцать три года брака она никогда не слышала, чтобы её муж, педантичный бухгалтер с его страстью к цифрам, порядку и тапочкам, стоящим ровно под кроватью, говорил о клетках и дыхании. Это было так же неестественно, как если бы их толстый кот Барсик вдруг заговорил на латыни.
– Ты что-то недоговариваешь, Серёж. И знаешь, меня это не просто тревожит — меня это пугает, – её голос дрогнул. – Что происходит? У тебя кто-то появился? Ты болен?
Сергей дёрнулся, словно от удара, и на мгновение в его глазах промелькнуло что-то такое... что-то похожее на загнанного зверя.
– Нет, дело не в этом. Просто поверь мне. Пожалуйста. Нам нужно уехать.
Телефон в кармане его рубашки вдруг разразился трелью — неуместной и резкой, как выстрел на похоронах. Сергей вздрогнул, глянул на экран и побледнел.
– Я перезвоню, – бросил он в трубку на испанском и, не глядя на жену, вышел из кухни.
В этот момент Вера почувствовала, как реальность треснула, словно старое зеркало...
Их жизнь всегда напоминала хорошо настроенные часы — тикала размеренно, предсказуемо, без сбоев и остановок. Пожалуй, даже слишком предсказуемо. Когда двадцать три года назад молоденькая Верочка, студентка педагогического, с копной каштановых кудряшек, выходила замуж за серьёзного и основательного Сергея Михайловича, который был на шесть лет старше и уже работал младшим бухгалтером в строительной компании, все вокруг твердили: "Повезло девчонке, за каменной стеной будет". И ведь как в воду глядели!
Стена оказалась не просто каменной — гранитной. Сергей никогда не опаздывал, не забывал про годовщины и дни рождения, не пил, кроме бокала сухого красного по праздникам, и каждое утро начинал с овсянки и свежевыжатого апельсинового сока. Его рубашки всегда были отутюжены так, что о воротнички можно было порезаться, а в бумажнике чеки хранились в хронологическом порядке.
Даже их кот Барсик, жирный и наглый, при виде хозяина как-то по-особенному подбирал брюхо
Вера обжилась в этой крепости, обвила каменные стены плющом своих привычек, заполнила уютными безделушками. Машка родилась через три года после свадьбы — день в день, как планировали, будто Сергей договорился с акушеркой. Квартира, сначала однушка, потом двушка, а пять лет назад и трёшка в новостройке с видом на парк, машина ("только не красная, Вера, цвет должен быть практичным"), отпуск каждый август ("бархатный сезон, сама подумай, это логично"). Выверенная, как колонки цифр в годовом отчёте, жизнь.
Лишь иногда, редко, Вера замечала странности. Как Сергей замирал перед витриной художественного салона, где выставляли картины местных мазил. Как подолгу стоял у окна на рассвете, когда думал, что она спит, и свет ложился на его лицо, делая его незнакомым, почти чужим. Как вздрагивал от резких звуков или слишком пристального внимания случайных прохожих.
– Серёж, ты что, в разведке служил? – шутила она.
– Все бухгалтеры немного шпионы, Верунь, – отшучивался он, и тема закрывалась.
Были и другие мелочи. Альбомы по искусству, спрятанные на дальней полке кабинета. Странная привычка каждый год 17 июня напиваться — единственный день, когда он пил не вино, а коньяк, прямо из горла, быстро и жадно, словно хотел что-то затопить в себе. И этот испанский... Когда и где бухгалтер из Подмосковья, выросший в Люберцах, мог выучить испанский до такой степени, что на нём даже матерился без акцента?
Но разве станешь допытываться у человека, который обеспечивает тебе надёжность, который никогда — никогда! — не дал повода для ревности или упрёков? У которого из всех возможных чудачеств только привычка иногда, под настроение, крошить хлеб для птиц какими-то замысловатыми узорами? Муж-бухгалтер — это как диагноз, с ним всё ясно. Циферки, отчёты, годовые балансы. Какие уж тут тайны?
Вера и сама притерпелась. Школа, где она преподавала русский и литературу, похвальные грамоты на стене учительской, летний сад с помидорами и огурцами на шести сотках под Звенигородом, кружок макраме по средам. Когда-то она мечтала писать стихи и прозу, но всё ограничилось парой публикаций в районной газете. А потом закрутило-завертело в водовороте быта: пелёнки, кастрюли, тетрадки с сочинениями, родительские собрания...
– Вер, а давай махнём летом в Испанию? Не в Турцию, как обычно, а в настоящую Испанию? Барселона, Мадрид, Гранада? – предложил как-то Сергей лет десять назад.
– Ты с ума сошёл? Это ж каких денег стоит! А Машке осенью брекеты ставить.
Он тогда посмотрел на неё так странно — будто на чужую, и сказал что-то про приоритеты в жизни. Она не придала значения. Мало ли что взбредёт в голову мужику в сорок лет? Кризис среднего возраста, не иначе.
И вдруг — Гурзуф. Как гром среди ясного неба. Как пощёчина. Как признание в измене.
В их размеренной жизни эта идея переезда звучала так же нелепо, как предложение завести в квартире жирафа
Вера встретила Машку из школы в тот день с таким лицом, что дочь, грохнув рюкзак в прихожей, тут же выпалила:
– Что случилось? Дед опять в больнице?
– Нет. Хуже. Твой отец... твой отец хочет, чтобы мы переехали.
– Куда? В соседний дом, что ли? – Машка фыркнула, стаскивая кроссовки.
– В Гурзуф.
– Это где вообще?
– Крым. Курортный городок.
Машка застыла с одним кроссовком в руке:
– Папа? Наш папа? Который отпуск за полгода планирует? Который психует, если в супермаркете переставили молочные продукты? Этот папа хочет всё бросить и рвануть к морю?
– Именно.
– Мам, он бухгалтер или наркобарон? – Машка хихикнула, но осеклась, встретив тяжёлый взгляд матери.
В тот вечер они ужинали в гробовом молчании. Сергей делал вид, что увлечён новостями в телефоне, Машка — что разбирается в свиной отбивной с паназиатской тщательностью, а Вера... Вера просто смотрела на мужа, пытаясь разглядеть в его ссутуленных плечах, в морщинках вокруг глаз, в легкой седине на висках человека, с которым прожила почти четверть века. И с ужасом понимала, что не узнаёт.
А потом был тот самый испанский звонок. И ещё один — поздно вечером, когда Сергей вышел на балкон с телефоном и говорил так тихо, что Вера слышала только интонации — встревоженные, отрывистые. И странное слово, повторявшееся несколько раз: "Пикассо". При чём тут Пикассо к бухгалтеру из Подмосковья?
Сон для Веры теперь стал роскошью — непозволительной, как норковая шуба для школьной учительницы. Бессонница грызла её изнутри, словно голодная мышь, подъедающая остатки былой уверенности. Вопросы вертелись в голове, как белка в колесе: кто такой этот человек рядом с ней? Что он скрывает? Почему именно сейчас? Почему Гурзуф?
Через два дня после "испанского инцидента" она решилась. Дождалась, пока Сергей уйдёт на работу, а Машка — в школу, и устроила форменное КГБ в собственной квартире. Белые перчатки (чтобы не оставлять отпечатков, вот до чего докатилась!) натянула и пошла перерывать его вещи, словно агент национальной безопасности на задании.
Выдвижные ящики стола в кабинете мужа, где он работал по вечерам, сдались быстро — там царил идеальный порядок. Квитанции об оплате коммуналки лежали стопочками, рассортированные по месяцам. Документы на квартиру и машину — в отдельных прозрачных файлах. Ежедневник — вылизанный до стерильности, с чёткими записями деловых встреч, дней рождения коллег и напоминаниями о визитах к стоматологу.
Сергей Михайлович и его любовь к порядку — как два сиамских близнеца, не разлей вода
Компьютер защищён паролем. Телефон наверняка тоже. И тут Вера споткнулась взглядом о необычную деталь: старый ключ, висевший на связке с остальными. Маленький, явно не от квартиры или машины. Такими обычно открывают сейфы или...
Чердак! Их дом был одним из тех редких новостроек, где предусмотрели отдельные чердачные помещения для жильцов верхних этажей. Они никогда им не пользовались — только старый хлам туда отправляли. А Сергей каждый раз твердил: "Я сам отнесу, там система запоров сложная".
Сердце забилось где-то в горле, когда она поднималась по узкой лестнице на чердак. В голове пульсировало: "Господи, что я делаю? Шпионю за собственным мужем, как последняя дура!". Ключ вошёл в замочную скважину с трудом, скрипнул и поддался.
Чердак встретил её пыльным полумраком и запахом старой древесины. Фанерные ящики, пара раскладушек, детский велосипед Машки... И плотный брезент в самом дальнем углу, прикрывающий что-то объёмное. Вера двинулась к нему, словно лунатик, не чувствуя под собой ног.
Отбросив брезент, она застыла. В горле пересохло, а перед глазами вдруг всё поплыло.
Мольберт. Десятки холстов, аккуратно составленных у стены. Коробки с красками — не дешёвыми наборами для воскресных художников, а профессиональными, дорогими. Кисти в специальных тубусах. Альбомы с набросками. И картины... Картины, от которых перехватывало дыхание.
Море в шторм — такое живое, что, казалось, соль брызг осядет на коже. Старик с лицом, изрезанным морщинами, как древесная кора — каждая морщинка рассказывала свою историю. Обнажённая женская фигура, повёрнутая спиной, с лёгким наклоном головы — и в этом наклоне столько тоски, что защемило сердце...
Её муж, педантичный бухгалтер Сергей Михайлович, оказался... художником?
Вера с трудом заставила себя закрыть чердак и вернуться в квартиру. Руки тряслись так, что она дважды роняла чайную ложку, пытаясь размешать сахар в чашке. Голова раскалывалась от вопросов без ответов.
Вечером она сидела напротив мужа, рассматривая его руки — длинные пальцы, которые всегда казались слишком изящными для бухгалтера. Теперь она видела на них следы въевшейся краски в морщинках у ногтей. Как же она не замечала раньше?
– Серёж, а ты никогда не хотел заняться чем-то... творческим? – спросила она, стараясь, чтобы голос звучал обыденно.
Он поднял глаза от тарелки — настороженный взгляд загнанного зверя:
– С чего вдруг такой вопрос?
– Да так... Вчера с девочками в школе говорили о нереализованных мечтах. Вот я в детстве мечтала писать книги...
Сергей помолчал, вертя в пальцах вилку.
– Все дети что-то малюют, лепят... Это не значит, что надо этим заниматься во взрослой жизни. Есть обязательства, ответственность.
– А если бы не было? Если бы ты мог выбирать снова? Кем бы ты стал?
Он отложил приборы, выпрямился. На мгновение Вере показалось, что перед ней совсем другой человек — не её муж, а кто-то незнакомый, сильный, с огнём в глазах.
– Какой смысл в этих фантазиях, Вер? Мы живём здесь и сейчас. И у нас на столе то, что мы сами приготовили.
В тот вечер разговор не клеился. Зато следующим утром судьба подкинула Вере новый сюрприз в виде Ларисы Петровны, соседки с первого этажа, любительницы кошек и чужих секретов.
– Верочка, милая! А я как раз к вам поднималась. Тут такое дело... Странный мужчина про вашего Сергея Михайловича спрашивал. Иностранец, акцент такой... испанский, что ли. Сказал, что старый друг. Я ему объяснила, что Сергей Михайлович на работе в это время.
Вера почувствовала, как ноги стали ватными.
– Как он выглядел?
– Высокий, седой такой, породистый. В дорогом пальто и с тростью, хотя вроде не хромает. И, знаете, что странно? Назвал вашего мужа каким-то другим именем. Как же... Сантьяго, вот! Я ещё подумала, может, ошибся подъездом?
Сантьяго вместо Сергея — как нож в спину
Когда Лариса Петровна наконец удалилась, Вера прислонилась к стене и медленно сползла на пол прямо в прихожей. Сантьяго. Испанские звонки. Картины на чердаке. И эта одержимость Гурзуфом...
Машка нашла её там через полчаса — сидящей на полу с остекленевшим взглядом.
– Мам! Ты что, заболела?
Вера подняла глаза на дочь. Семнадцатилетняя копия Сергея — те же скулы, тот же разрез глаз. Только характер её — боевой, бескомпромиссный.
– Машка... а ты никогда не замечала в папе чего-то... странного?
Дочь присела рядом, прислонившись к стене.
– Он иногда смотрит на море в фильмах так, будто у него там родственники утонули, – хмыкнула она. – А ещё он рисует, когда думает, что никто не видит.
– Что?
– Рисует. На полях документов, на салфетках. Я давно заметила. Круто рисует, между прочим. Я как-то спросила, а он сказал, что просто почеркушки от скуки.
Вера уставилась на дочь:
– И ты молчала?
– А что такого? Мало ли у кого какие хобби. Вон ты макраме плетёшь — тоже на художницу не тянешь.
В тот момент Вера поняла две вещи: что её дочь намного наблюдательнее, чем она думала, и что разговор с мужем откладывать больше нельзя.
Вечером, когда Машка ушла на дополнительные занятия, Вера встретила Сергея прямо в прихожей, даже не дав ему снять пальто:
– Нам нужно поговорить. Немедленно.
Он кивнул с такой обречённостью, будто давно ждал этого момента.
– О картинах на чердаке? Или о человеке, который меня искал?
Вера судорожно вздохнула:
– Кто ты такой, Серёжа? Или мне называть тебя Сантьяго?
Он устало опустился на банкетку в прихожей, провёл ладонью по лицу:
– Присядь, пожалуйста. Это долгий разговор.
– У меня есть время, – Вера скрестила руки на груди. – Двадцать три года брака дают мне право знать, с кем я живу.
Сергей начал говорить — тихо, сбивчиво, иногда переходя на испанский и тут же поправляясь. О том, как родился в семье дипломата в Мадриде, где его отец работал при посольстве. Как с детства рисовал, поступил в художественную академию. Как познакомился с Маркесом — не тем, знаменитым писателем, а галеристом, коллекционером, человеком с сомнительной репутацией и безупречным вкусом. Как ввязался в авантюру с подделкой картины... и как всё пошло не по плану.
– Я не крал ничего, Вер. Я просто написал копию. Очень хорошую копию. Но Маркес... он использовал её не так, как обещал.
– Ты подделывал картины? Ты преступник? – Вера чувствовала, как от каждого его слова её мир рушится, как карточный домик.
– Нет! То есть... формально да, но я не знал, что он планирует подменить оригинал. Когда я понял, было поздно — меня уже искали. Пришлось бежать. Сменить имя, внешность, страну. Начать с нуля.
– И ты выбрал меня... чтобы спрятаться?
Сергей поднял на неё глаза — в них плескалась такая боль, что Вера невольно отшатнулась.
– Я полюбил тебя, Вера. Клянусь. Это не было частью плана. Ты... ты была моим спасением. Единственным настоящим в моей фальшивой жизни.
– Тогда почему Гурзуф? Почему сейчас?
Он достал телефон, показал сообщение на испанском:
– Маркес умер месяц назад. А перед смертью назвал моё имя. Они снова ищут меня, Вер. И картину. Им нужен козёл отпущения.
Входная дверь хлопнула, и они оба вздрогнули. На пороге стояла Машка — бледная, с расширенными глазами.
– Я всё слышала, – выдохнула она. – Папа... ты правда художник? И преступник?
В тесной прихожей вдруг стало тесно, как в исповедальне
Сергей поднялся, шагнул к дочери:
– Маша, я могу объяснить...
– Объяснить что? Что вся моя жизнь — ложь? Что моего папы не существует?
– Я существую! – выкрикнул он с такой силой, что обе женщины отпрянули. – Это я! Тот, кто учил тебя кататься на велосипеде, кто сидел с тобой ночами, когда у тебя был жар, кто знает, что ты не любишь изюм в булочках и боишься высоты! Моё имя — не главное. Главное — это я, то, что внутри.
Машка смотрела на него, а по щекам текли слёзы:
– Если бы ты верил в то, что говоришь, ты бы рисовал открыто. Ты бы не прятал свои картины на чердаке, как... как преступник!
Она развернулась и выбежала из квартиры, оглушительно хлопнув дверью. Сергей рванулся было за ней, но Вера удержала его за руку:
– Не надо. Ей нужно время.
Между ними повисло тяжёлое молчание. Наконец Вера спросила:
– Почему ты никогда не говорил мне? За все эти годы...
Сергей опустил голову:
– Сначала боялся, что ты выдашь меня. Потом — что возненавидишь за обман. Позже... я уже и сам почти поверил, что я — Сергей Михайлович, бухгалтер со страстью к порядку. Это было проще, чем помнить.
– А Гурзуф?
– Там есть человек, который может помочь. Старый друг из прошлой жизни. Он организует нам новые документы, новую... легенду. В последний раз, Вер. Я обещаю.
Вера смотрела на этого чужого-родного человека и понимала, что стоит на распутье. Остаться в привычном мире, где всё было понятно и предсказуемо, или нырнуть в неизвестность с человеком, которого, как оказалось, она совсем не знала.
– Знаешь, что самое страшное? – тихо спросила она. – Я вдруг поняла, что по-настоящему вижу тебя впервые за двадцать три года. И ты... ты интереснее, чем я думала.
В пять утра в их дверь позвонили.
Не постучали деликатно, не поскреблись кошачьей лапкой — долбанули в звонок с такой яростью, будто намеревались выдавить кнопку насквозь. Сергей, дремавший в кресле в гостиной (на диван Вера его не пустила — двадцать три года совместной жизни, а он вдруг оказался чужим, с этим надо было переспать, в смысле, подумать), вскочил, как ошпаренный. Лицо его, осунувшееся за эти сутки до неузнаваемости, стало белее извёстки на старом заборе.
– Они нашли меня, – прошептал он по-испански и тут же поправился: – Они здесь, Вера.
Она выглянула в глазок. На площадке маячили двое — высокий седой мужчина с породистым лицом и тростью (тот самый, которого видела Лариса Петровна) и крепыш помоложе, с квадратной челюстью и взглядом бультерьера. Оба в безупречных костюмах, как будто не в подъезд панельной многоэтажки пришли, а на приём к английской королеве.
– Не открывай, – Сергей схватил её за руку. – Умоляю.
И тут из своей комнаты выплыла заспанная Машка — вчера она вернулась за полночь, пропахшая сигаретами и чужими духами, швырнула рюкзак в угол и заперлась, не сказав ни слова.
– Что за шум? Кого там черти принесли в такую рань?
Звонок разразился новой трелью — теперь уже непрерывной, словно визг бензопилы. Вера прижала палец к губам, призывая дочь к молчанию, но было поздно.
– Buenos días, Сантьяго. Я знаю, что ты там. Открывай, или мы вызовем полицию, – раздался с той стороны двери голос с сильным акцентом.
Время замерло и разбилось, как хрустальный бокал на мраморном полу
Вера поняла: выбора нет. Она повернула замок. Дверь открылась, впуская в их жизнь незваных гостей вместе с запахом дорогого одеколона и опасности.
Седой мужчина шагнул в прихожую, опираясь на трость, окинул взглядом застывшую семейную композицию и остановил взгляд на Сергее.
– Santiago Rivero, mi viejo amigo, – его тонкие губы изогнулись в улыбке, от которой у Веры по спине побежали мурашки. – Или мне называть тебя Сергеем Михайловичем?
Сергей выпрямился, и в его осанке вдруг проявилось что-то незнакомое Вере — гордость, почти высокомерие:
– Фернандо. Я не ожидал увидеть тебя лично. Думал, ты пришлёшь своих шавок.
Седой — Фернандо — рассмеялся, постукивая тростью по полу:
– Для старого друга и великого мастера? Нет, такую честь я не мог доверить никому.
Вера переводила взгляд с одного на другого, пытаясь уловить смысл происходящего. Машка застыла у двери своей комнаты, вцепившись в косяк побелевшими пальцами.
– Простите за вторжение, сеньора, – Фернандо повернулся к Вере с церемонным полупоклоном. – Я Фернандо Маркес, галерист из Мадрида. Ваш муж и я... у нас незаконченное дело.
– Маркес? – Вера почувствовала, как земля уходит из-под ног. – Но вы... вы же умерли!
Седой улыбнулся ещё шире:
– Мой брат умер. Эдуардо Маркес. А я всего лишь сообщил об этом Сантьяго... чтобы выманить его из норы.
Сергей шагнул вперёд, закрывая собой жену и дочь:
– Чего ты хочешь, Фернандо?
– Всего лишь вернуть то, что принадлежит мне. Картину. И тебя.
– Я уничтожил её двадцать пять лет назад. А что до меня... я больше не тот человек.
Фернандо покачал головой, как учитель, разочарованный нерадивым учеником:
– Твоя жена знает, кто ты? Что ты сделал? Она знает о "Девушке с цветком граната"?
При этих словах Сергей дёрнулся, словно от удара хлыстом. Вера видела, как на его висках пульсируют вены, как желваки ходят под кожей.
– Оставь мою семью в покое, Фернандо. Это между нами.
– О нет, друг мой. Это давно уже не между нами, – Маркес обвёл тростью пространство квартиры. – Ты втянул в это свою жену, свою дочь... свою жизнь. Ты думал, я не найду тебя? Лучшего реставратора старых мастеров, художника, который мог подделать Веласкеса так, что эксперты годами не могли обнаружить подмену?
Машка издала странный звук — полувздох-полустон. Её глаза расширились, когда она посмотрела на отца, будто впервые его видела.
– Папа... это правда?
Сергей обернулся к дочери, и его лицо исказилось от боли:
– Маша, я...
– Твой отец — гений, – перебил Фернандо. – Художник от Бога. А он закопал свой талант в этой... бухгалтерии.
В его голосе прозвучало такое презрение, что даже стены, казалось, поёжились
– Это было моё решение, – сквозь зубы процедил Сергей. – Моя жизнь.
– Нет, это была твоя трусость! – вдруг выкрикнула Вера, делая шаг к мужу. Двадцать три года обиды, недопонимания, подавленных желаний прорвались наружу. – Ты мог рисовать! Мог быть собой! А вместо этого ты... ты похоронил себя заживо в этих отчётах, в этих цифрах!
Сергей смотрел на неё с таким изумлением, будто она вдруг заговорила на неизвестном языке.
– Вера...
– Я видела твои картины. На чердаке. Это... это прекрасно. Это настоящее. А наша жизнь... это была какая-то репродукция. Серая копия чего-то яркого.
Фернандо наблюдал за этой сценой с нескрываемым удовольствием.
– Какая прелесть. Семейная драма. Но я пришёл не за этим. Где картина, Сантьяго?
Сергей выпрямился, глядя прямо в глаза испанцу:
– Я же сказал — уничтожил. Сжёг перед отъездом.
– Лжёшь, – Фернандо кивнул своему спутнику, и тот молниеносным движением достал из внутреннего кармана пистолет. – "Девушка с цветком граната" стоит сейчас больше десяти миллионов евро. Ты бы не уничтожил такой шедевр. Не художник твоего уровня.
Вера вдруг замерла. Девушка с цветком граната. Картина. Она видела её среди холстов на чердаке — удивительный портрет юной девушки, держащей в руках треснувший гранат. Лицо модели показалось ей странно знакомым, но она не придала этому значения...
– Я сказал правду, – голос Сергея звучал твёрдо. Он шагнул вперёд, закрывая собой жену и дочь. – Можешь убить меня, если хочешь. Но картины больше нет.
Пистолет в руке помощника Маркеса качнулся, наводясь на центр груди Сергея. Вера почувствовала, как её сердце пропускает удар. Машка вскрикнула, прижав ладонь ко рту.
– Папа!
– Тихо, девочка, – Фернандо поднял руку. – Никто не хочет крови. Особенно на этом ужасном ковре.
Он сделал паузу, постукивая тростью по полу, словно отсчитывая секунды:
– Последний шанс, Сантьяго. Картина или...
В этот момент входная дверь распахнулась, и на пороге возникла могучая фигура участкового Николая Петровича в форме и с кобурой на поясе.
– Так, что тут происходит? – его зычный голос заполнил тесную прихожую. – Соседи жалуются на шум. А у вас тут... гости? – он с подозрением уставился на незнакомцев.
Испанец с пистолетом молниеносно спрятал оружие. Фернандо расплылся в любезной улыбке:
– Офицер, мы просто навещаем старого друга.
– В пять утра? – усомнился участковый. – С документами у вас как, граждане иностранные?
Вера никогда не думала, что вид полицейского может вызвать такое облегчение. Она выдохнула, только сейчас осознав, что задерживала дыхание.
– Николай Петрович, эти люди угрожают моему мужу, – её голос дрожал, но звучал отчётливо.
Участковый немедленно подобрался, положив руку на кобуру:
– Так, граждане, прошу предъявить документы и объяснить цель визита.
Пока Фернандо и его спутник извлекали паспорта, Сергей бросил взгляд на Веру — отчаянный, вопрошающий. Она едва заметно кивнула и прошептала одними губами: "Чердак".
На мгновение между ними протянулась невидимая нить понимания — крепче каната и тоньше паутинки
– Николай Петрович, – вдруг вступила в разговор Машка, делая шаг вперёд. – Эти люди говорили про какую-то картину. Про девушку с гранатом. А у папы в кабинете висит такая — он сам нарисовал, сказал, что подарок маме на годовщину. Может, они об этом?
Вера замерла. Машка лгала — в кабинете не было никакой картины с гранатом. Что она задумала?
– Да, я художник-любитель, – подхватил Сергей, и его голос звучал почти естественно. – Рисую для души. Видимо, господин Маркес что-то перепутал.
Фернандо впился взглядом в лицо Сергея, потом Веры, потом Машки. Что-то менялось в его глазах — уверенность сменялась сомнением.
– Сеньор Маркес, – вмешался участковый, возвращая испанцу паспорт, – я предлагаю вам покинуть эту квартиру и решать любые вопросы в установленное время и законным путём.
– Конечно, офицер, – седой склонил голову. – Мы уже уходим.
Но прежде чем выйти, он шагнул к Сергею и прошептал так, чтобы слышал только он:
– Это не конец, Сантьяго. Я найду её.
Когда за испанцами закрылась дверь и участковый, взяв объяснения с жильцов, тоже ушёл, обещав держать квартиру под присмотром, Вера рухнула на банкетку в прихожей.
– Они вернутся, – выдохнула она.
Сергей кивнул, глядя на неё с болью и надеждой:
– Вера, я должен тебе кое-что показать. Прямо сейчас.
Она поднялась, чувствуя, как дрожат колени:
– Чердак?
– Да.
Машка шагнула к ним:
– Я с вами.
Втроём они поднялись по узкой лестнице. Сергей отпер чердачное помещение и направился прямо к дальнему углу, где были сложены холсты. Вера видела, как напряжены его плечи, как решительно сжаты губы. Сейчас он совсем не походил на того Сергея, которого она знала двадцать три года.
Он извлёк из стопки холст, завёрнутый в плотную ткань, бережно развернул его.
"Девушка с цветком граната" — портрет юной женщины с печальными глазами, держащей в руках треснувший плод. Написанная в технике старых мастеров, с идеальной светотенью и глубиной, которая завораживала.
– Это подделка? – прошептала Вера.
Сергей покачал головой:
– Нет. Это оригинал. Я написал его двадцать шесть лет назад. По заказу Эдуардо Маркеса. А потом... потом сделал копию, которая должна была храниться в сейфе галереи, пока оригинал путешествует на выставки. Но Фернандо... он подменил оригинал моей копией и продал настоящую картину частному коллекционеру. А когда обман раскрылся, выставил виноватым меня.
Он поднял глаза на Веру, и в них стояли слёзы:
– Я не мог уничтожить её, понимаешь? Это была моя лучшая работа. Моя душа на холсте.
Машка подошла ближе, вглядываясь в лицо девушки на портрете:
– Она похожа на маму... только моложе.
Сергей улыбнулся — впервые за эти два дня по-настоящему:
– Я встретил твою маму через полгода после того, как написал эту картину. И влюбился сразу — она была так похожа на мой идеал, на женщину из моих снов, которую я запечатлел на холсте, не зная её.
Вера смотрела на картину, на своё отражение через призму времени и таланта, и чувствовала, как к горлу подкатывает ком.
– Ты любил... образ?
– Я полюбил тебя, – твёрдо сказал Сергей, беря её за руку. – Тебя настоящую. А потом... потом испугался, что потеряю единственное настоящее в моей жизни из подделок и обмана. И решил стать тем, кого бы ты не стыдилась. Надёжным. Предсказуемым.
– Ты похоронил художника в себе... ради меня? – её голос дрогнул.
– Не только художника. Но и страх, панические атаки, бессонницу... Я думал, смогу начать с чистого листа. Стать другим человеком.
Любовь, оказывается, может не только созидать, но и разрушать
Машка подошла к отцу, положила руку ему на плечо:
– И что теперь, пап? Мы бежим в этот Гурзуф?
Сергей посмотрел на жену:
– Решать Вере.
Она стояла между двумя мирами — прошлым, где был понятный и предсказуемый муж-бухгалтер, и будущим, где ждал неизвестный художник с опасным прошлым. Между ложью, ставшей привычной, и правдой, разрушившей привычный мир.
– Я не знаю, кто ты, Сергей. Или Сантьяго. Я не знаю, смогу ли когда-нибудь тебе снова доверять, – она говорила медленно, взвешивая каждое слово. – Но я хочу узнать настоящего тебя. Хочу увидеть, кто ты есть на самом деле. Без масок.
Она протянула руку и провела пальцами по холсту — осторожно, словно касалась обнажённой души:
– И я хочу увидеть, как ты рисуешь. По-настоящему.
Сергей смотрел на неё так, словно она протянула ему не руку, а весь мир:
– Значит... Гурзуф?
– Значит, Гурзуф, – кивнула Вера и повернулась к дочери: – Ты с нами?
Машка фыркнула:
– А у меня есть выбор? Не оставлять же вас одних — вы без меня пропадёте.
В этот момент с улицы донёсся звук автомобильного двигателя. Сергей подошёл к чердачному окну, выглянул:
– Они ждут внизу.
– Как долго? – спросила Вера, чувствуя, как сердце заходится в бешеном ритме.
– Сколько потребуется. Фернандо умеет ждать.
Она посмотрела ему в глаза:
– Надо позвонить твоему другу в Гурзуфе. Прямо сейчас. У нас мало времени.
Машка вдруг хихикнула нервно:
– Кто бы мог подумать, что моего папу-бухгалтера будут преследовать испанские мафиози из-за картины стоимостью в десять лямов!
Вера и Сергей переглянулись, и вдруг им обоим стало смешно — нелепо, иррационально, истерически смешно. Смех вырвался из них, как пробка из бутылки шампанского, унося с собой напряжение последних дней.
– Я всегда хотела приключений, – выдохнула Вера сквозь смех и слёзы. – Но не таких же!
Сергей притянул её к себе, и Машка обняла их обоих, и они стояли так на пыльном чердаке под косым утренним солнцем — три человека на пороге новой жизни.
– Я напишу вас обеих, – прошептал Сергей. – В Гурзуфе. На фоне моря. Самую прекрасную картину в моей жизни.
И в его глазах Вера увидела того мужчину, за которого когда-то вышла замуж, — только теперь он был настоящим.
Бегство из Москвы напоминало постановку плохого сериала — с очевидными нестыковками, пафосными диалогами и общей атмосферой абсурда. Дворами, в обход припаркованной машины Фернандо, с двумя чемоданами, наспех запиханными футболками, и картиной, замотанной в тряпье, как младенец Моисей перед отправкой по Нилу. В такси по дороге в аэропорт Домодедово, где Сергей вдавливал карту в банкомат, снимая все накопления. В самолёте, который выруливал на взлётную полосу, а Вера всё оглядывалась: не ворвутся ли сейчас в салон люди в чёрном с пистолетами и акцентом родом из плохого голливудского фильма.
Жизнь, размеренная, как метроном, вдруг превратилась в безумные гонки под тяжёлый рок
– По-моему, мы спятили, – шепнула Вера мужу, когда шасси оторвались от земли, а желудок привычно сделал кульбит. – Все трое. Коллективный психоз.
– Может быть, – отозвался Сергей, глядя в иллюминатор на уменьшающуюся Москву. – Но это первый за двадцать пять лет день, когда я чувствую себя живым.
Машка по другую сторону от Веры уткнулась в телефон, делая вид, что это очередная семейная поездка на отдых, а не паническое бегство от каких-то загадочных преследователей. Только пальцы, стучащие по экрану с такой силой, словно пытались проломить стекло, выдавали напряжение.
– Мам, а как мы будем жить? Ну, в смысле... деньги и всё такое? – спросила она, когда самолёт набрал высоту и ровно загудел.
Вера поняла, что не имеет ни малейшего понятия. За двадцать три года всеми финансами заведовал Сергей. Он платил за квартиру, покупал продукты, планировал отпуска. Вдруг оказалось, что она, взрослая женщина с высшим образованием, мало что смыслит в банковских переводах и ипотечных платежах.
– Я неплохо зарабатывал, – тихо сказал Сергей. – И неплохо экономил. У нас есть подушка безопасности.
– Сколько? – спросила Вера, внезапно осознав, что никогда не интересовалась семейным бюджетом всерьёз.
– Около шести миллионов. Этого хватит на первое время.
Машка присвистнула так громко, что пожилая пара впереди обернулась с неодобрением.
– Шесть лямов?! И ты молчал?! А я просила новый айфон, а ты говорил, что это непозволительная роскошь!
Сергей улыбнулся — не той своей привычной сдержанной улыбкой на полсантиметра, а по-настоящему, широко:
– Прости, Машка. Вечная привычка экономить.
– А потом? – не унималась дочь.
– Потом? Потом я буду рисовать.
Это прозвучало так просто и так уверенно, что Вера невольно обернулась к мужу, поражённая. Куда делся её осторожный, вечно сомневающийся, перестраховывающийся Сергей?
– Ты правда думаешь, что сможешь зарабатывать живописью? – спросила она тихо.
– Я знаю, что смогу, – он взял её руку в свою, переплетая пальцы. – Поэтому именно Гурзуф. Там живёт Михаил Левин, владелец частной галереи. Мы учились вместе в Мадриде, он знает, кто я такой.
Вера смотрела на мужа, пытаясь совместить в голове эти два образа: Сергея-бухгалтера с его вечными отчётами в идеальных папках и Сантьяго — художника, чьи работы могли стоить миллионы. Между ними зияла такая пропасть, что кружилась голова.
Гурзуф встретил их ослепительным солнцем, запахом моря и криками чаек. Дом — скорее вросшая в склон горы хижина художника, чем полноценное жилье — был маленьким, тесным, с облупившимися ставнями и скрипучими половицами. Но его терраса смотрела прямо на море, и когда Вера впервые вышла на неё, то невольно затаила дыхание: лазурная гладь простиралась до горизонта, солнечные блики играли на воде, превращая её в россыпь бриллиантов.
Море выглядело так, словно его нарисовал талантливый художник одним широким движением кисти
– Вау, – только и выдохнула Машка, встав рядом с матерью, – если мы сбежали сюда из-за этого вида, я почти готова простить папино враньё.
Сергей — или теперь снова Сантьяго? — устраивал мастерскую на второй террасе, под навесом из виноградной лозы. Холсты, краски, кисти... Их гостеприимный хозяин, Михаил — лысеющий мужчина с проницательными глазами и шрамом на подбородке — помог с обустройством и с оформлением документов.
– Хватит прятаться, Сантьяго, – говорил он, когда они сидели втроём на террасе, потягивая местное вино. – Картины, которые ты пишешь в стол, должны увидеть мир.
– А Фернандо? – Сергей нервно постукивал пальцами по столу — единственный признак того, что за этим расслабленным фасадом всё ещё прячется напряжённый человек.
– К чёрту Фернандо. У него нет доказательств, всё было двадцать пять лет назад. Срок давности вышел.
Вера переводила взгляд с одного на другого, пытаясь понять, каким образом вся её жизнь пошла под откос, а теперь выстраивается заново, словно карточный домик, сметённый ветром и тут же восстановленный рукой ловкого фокусника.
Дни потекли один за другим — странные, непохожие на прежнюю жизнь, но наполненные каким-то лихорадочным, почти болезненным счастьем. Машка устроилась по интернету на дистанционное обучение, решив закончить школу экстерном. Вера нашла подработку репетитором русского — благо желающих лучше знать язык в Крыму хватало. А Сергей... Сергей рисовал.
Она никогда не видела, как он работает. Всегда, с самого знакомства, этот мужчина сутулился над бумагами, щёлкал калькулятором, щурился в монитор компьютера. Но здесь, в Гурзуфе, он превращался в другого человека, когда брал в руки кисть.
Как-то раз она зашла на террасу, где была его мастерская, и застыла на пороге. Сергей работал над большим полотном — видом бухты, открывающейся с их террасы. Солнце падало на его лицо, высвечивая скулы, тени под глазами, морщинки вокруг глаз. Но дело было не в освещении, а в выражении этого лица — такой сосредоточенности, такой страсти Вера не видела у него никогда. И в тот момент она впервые поняла, какую цену они оба заплатили за годы его притворства.
Страшнее ампутации может быть только жизнь с ампутированной душой
– Ты можешь войти, – сказал он, не оборачиваясь. – Я не кусаюсь.
– Не хочу мешать.
– Ты не мешаешь.
Вера присела на край стула, наблюдая за движениями его рук — точными, уверенными, почти танцующими над холстом.
– Ты любишь это, да? – спросила она тихо.
– Это не вопрос любви. Это вопрос дыхания, – ответил он, не отрываясь от работы. – Когда я не рисую... я как будто задыхаюсь.
– Тогда как ты мог... все эти годы?
Он опустил кисть, повернулся к ней:
– Страх, Вера. Просто страх. Сначала — страх быть пойманным. Потом — страх потерять тебя, если ты узнаешь правду. А после... инерция.
– Ты скучаешь по нашей прежней жизни?
Он покачал головой:
– Нет. А ты?
Вера задумалась. Ей не хватало комфорта, привычного распорядка, чувства защищённости. Но та жизнь казалась теперь далёкой и блеклой, словно выцветшая фотография.
– Нет, – сказала она наконец. – Но мне страшно, Серёж. Сантьяго. Чёрт, я даже не знаю, как тебя называть!
– Зови меня, как раньше. Сергей — это тоже я. Я не играл роль двадцать три года. Я был собой, просто... не всем собой.
Он отложил кисть, вытер руки тряпкой, сел рядом с ней.
– Я люблю тебя, Вера. Всегда любил. Это никогда не было ложью.
И в этот момент она поверила ему — впервые за долгие месяцы.
Первая выставка Сантьяго Риверо в галерее Михаила Левина состоялась через три месяца после их приезда в Гурзуф. Шестнадцать картин — от старых, найденных на чердаке, до новых, написанных уже здесь. Центральное место занимала "Девушка с цветком граната" — та самая, из-за которой всё началось.
– Ты уверен? – спросила Вера накануне открытия. – Если Фернандо следит...
– Я устал бегать, – просто ответил Сергей.
Выставка имела ошеломительный успех. Галерея, обычно пустующая в это время года, была забита битком — туристы, местные художники, коллекционеры из Севастополя и Ялты. Одна из картин — изображение Веры и Машки на фоне моря, солнце в их волосах превращало русые пряди в золотые — была продана за сумму, от которой у Веры закружилась голова. Триста тысяч рублей за один день! Больше, чем она зарабатывала в школе за полгода.
А на второй день выставки появился он. Фернандо Маркес — всё такой же элегантный, с тростью и тем же выражением превосходства на лице. Вера увидела его первой и схватила Сергея за руку:
– Он здесь.
Сергей не дрогнул. Напротив, расправил плечи, выпрямился, и Вера вдруг увидела в нём ту стать, то достоинство, которые проступали в моменты опасности, в моменты настоящих испытаний.
– Прекрасная выставка, Сантьяго, – Фернандо приблизился, опираясь на трость. Его спутника с пистолетом нигде не было видно. – Я всегда знал, что твой талант нельзя похоронить под этой... бухгалтерией.
Сергей улыбнулся — спокойно, почти снисходительно:
– Чего ты хочешь, Фернандо?
– Того же, что и всегда. "Девушку с цветком граната". Оригинал.
Сергей кивнул на стену, где висела картина:
– Она здесь. Перед тобой. И она продаётся.
Испанец нахмурился:
– Ты выставляешь её на публику? После всего, что было?
– Почему нет? Срок давности вышел. Никто не сможет доказать, что я имел отношение к подделке.
– Я могу.
– Я бы на твоём месте не стал, – Сергей говорил негромко, но в его голосе была сталь. – Потому что тогда всплывёт роль твоего брата. И твоя.
Фернандо сузил глаза:
– Мы можем договориться, Сантьяго. Как в старые времена. Я покупаю картину, и мы расходимся.
– По твоей цене?
– Десять миллионов евро.
По залу пронёсся шепоток — несколько стоявших поблизости посетителей услышали суму и остановились, пытаясь понять, о чём речь. Вера почувствовала, как немеют кончики пальцев.
Сергей покачал головой:
– Она продаётся за три миллиона. Рублей. И только тому, кто оценит её как произведение искусства, а не как объект спекуляции.
Лицо испанца исказилось:
– Ты не можешь так поступить со мной. Мы же... друзья.
В этом слове было столько яда, что им можно было отравить всё Чёрное море
– Нет, Фернандо. Мы никогда не были друзьями. Ты использовал меня. Я использовал тебя. А сейчас всё кончено.
Сергей обернулся к Вере, протянул ей руку:
– Пойдём, любовь моя. Нас ждут другие гости.
Тогда Фернандо сделал то, чего Вера никак не ожидала — засмеялся. Низкий, раскатистый смех пронёсся по галерее, заставив нескольких посетителей обернуться.
– Ты всегда был упрямым ослом, Сантьяго. Это в тебе не изменилось, – он покачал головой. – Хорошо. Я заплачу три миллиона. Рублей. За эту чёртову картину.
– Она уже продана, – раздался голос позади них. Машка, в простом льняном платье, с волосами, собранными в небрежный пучок, выглядела старше своих лет и гораздо увереннее, чем Вера когда-либо видела дочь. – Я купила её. За свои карманные деньги. Все тридцать семь рублей.
Она протянула Сергею мятую купюру и монетки:
– Сдачи не надо, пап.
– Что за фарс? – прошипел Фернандо, бледнея от злости.
Из-за его спины появился Михаил, хозяин галереи.
– Это не фарс, сеньор. Это семейный бизнес. Картина действительно продана, – он кивнул на табличку "Продано", которая появилась рядом с «Девушкой с цветком граната». – Но у Сантьяго есть другие прекрасные работы. Не желаете взглянуть?
Фернандо смотрел на них троих — Сергея, Веру, Машку — и в его глазах медленно угасал огонь ярости, сменяясь чем-то похожим на уважение.
– Валяйте, играйте в свои игры, – сказал он наконец. – Но запомни, Сантьяго: однажды эта картина вернётся ко мне. Когда-нибудь...
– Всего доброго, Фернандо, – спокойно ответил Сергей.
Когда испанец ушёл, Вера выдохнула, только сейчас осознав, что всё это время сдерживала дыхание.
– Он ещё вернётся?
Сергей покачал головой:
– Нет. Фернандо — делец, а не бандит. Он не станет связываться с тем, что принесёт больше хлопот, чем выгоды.
– И что теперь? – спросила Машка. – Мы остаёмся здесь?
Сергей посмотрел на Веру, и в его глазах был вопрос.
– Мы остаёмся, – твёрдо сказала она, сама удивляясь своей решительности. – Если ты пообещаешь мне одну вещь.
– Всё, что угодно.
– Никаких больше секретов. Никакого вранья. Даже из благих побуждений.
Он притянул её к себе:
– Обещаю.
Вера обняла его, чувствуя под ладонями крепкие плечи — те же плечи, что она обнимала двадцать три года, но почему-то теперь они казались другими. Более настоящими.
– Тогда рисуй, – шепнула она ему на ухо. – Рисуй так, будто от этого зависит твоя жизнь.
– Так и есть, – ответил он. – Так всегда и было.
Пока Михаил и Машка занимались другими гостями, Сергей повёл Веру к неприметной двери в углу галереи.
– Я хочу показать тебе кое-что, – сказал он, открывая её.
За дверью оказалась маленькая комната — почти чулан, но с хорошим верхним светом. А в комнате — мольберт и законченный холст, накрытый тканью.
– Что это? – спросила Вера.
– Подарок. Для тебя.
Он снял ткань, и Вера замерла. С холста на неё смотрела она сама — не юная, как на "Девушке с цветком граната", а сегодняшняя. Усталая, с морщинками в уголках глаз, с сединой на висках. Но в этой женщине было столько внутреннего света, столько силы и достоинства, что перехватывало дыхание.
– Так ты видишь меня? – прошептала она.
– Так я всегда видел тебя, – ответил он. – Даже когда не мог сказать. Даже когда не мог показать.
И тогда Вера поняла: их новая жизнь только начинается. И она будет настоящей — пусть даже не такой гладкой и предсказуемой, как прежняя.
Год спустя Вера стояла на террасе их гурзуфского дома, подставив лицо закатному солнцу. Море в этот час было таким — алым, с золотыми прожилками, словно кто-то опрокинул в него медный таз с расплавленным янтарём. Странно, но именно сейчас, когда её жизнь, казалось бы, выскочила из привычной колеи, она почувствовала, что наконец-то едет по правильной дороге.
Терраса изменилась за этот год — обросла вьющимися растениями, обзавелась удобными плетёными креслами и столиком, на котором теперь лежала стопка исписанных листов. Вера снова начала писать — сначала робко, по ночам, стесняясь показывать даже мужу, а потом всё смелее. Её рассказы о русской учительнице, попавшей в маленький приморский городок, начали печатать в местном литературном журнале, а недавно пришло письмо из издательства в Москве.
Иногда для того, чтобы найти себя, нужно потерять всё остальное
– Мам, ты опять в облаках витаешь? – Машка возникла на пороге террасы, загорелая до черноты, с выгоревшими на солнце волосами. За этот год она вытянулась, похудела, расцвела. Поступила в художественное училище в Ялте — вот уж кого точно не надо было долго уговаривать сменить математический класс на творческую стезю.
– Думаю над концовкой рассказа, – улыбнулась Вера, откладывая бумаги. – Никак не могу решить, чем всё закончится.
– Напиши, как есть, – пожала плечами дочь. – Ничего не придумывай.
Машка скрылась в доме, а Вера посмотрела на листы. "Как есть" — это как? Сказать, что за год в Гурзуфе она прибавила пять килограммов, разучилась краситься каждый день, но зато начала просыпаться с улыбкой? Что её муж — бывший бухгалтер, бывший преступник, бывший беглец — теперь один из самых известных художников побережья, чьи картины раскупают ещё до того, как высохнет краска? Что "Девушка с цветком граната" так и висит у них в гостиной — подарок от дочери, которая, кажется, простила отцу его ложь раньше, чем мать?
Со стороны мастерской, пристроенной к дому прошлой осенью, доносились звуки джаза. Сергей любил писать под музыку — ещё одно открытие, сделанное Верой за этот год. Как и то, что её педантичный муж может не бриться три дня, забыть поужинать, если увлечён работой, и разбрасывать носки по всему дому. Свобода меняла его — и, странное дело, Вера обнаружила, что любит его ещё сильнее в этом новом, неприбранном виде.
С кухни тянуло запахом жареной рыбы и свежего хлеба. Старичок с соседней улицы приносил им хлеб трижды в неделю — чёрный, пахнущий детством, тяжёлый, как булыжник. Сергей платил ему втрое против цены в магазине и каждый раз говорил: "Ваш хлеб — произведение искусства, Аркадий Петрович". А тот краснел и отмахивался: "Бросьте, какое там искусство — мука да вода!"
Вера вдруг поймала себя на мысли, что помнит имя пекаря, но напрочь забыла, как звали директора школы, где она проработала семнадцать лет. Москва таяла в памяти, как прошлогодний снег. Беспокоило ли её это? Вначале — да. Теперь — едва ли.
Из кармана халата выпал конверт — тот, что принесла утренняя почта. Она ещё не показала его Сергею. Надписан каллиграфическим почерком, обратный адрес — Мадрид, Испания. Внутри — короткая записка: "Я не сдаюсь. Фернандо". И крошечная репродукция "Девушки с цветком граната", вырезанная из какого-то каталога.
Год назад такая записка заставила бы её похолодеть от ужаса. Сейчас Вера только улыбнулась, сложила конверт пополам и сунула обратно в карман. Отдаст мужу после ужина. Вряд ли он удивится — Фернандо звонил дважды за этот год, предлагая всё большие суммы за картину. А на прошлой неделе прислал приглашение на престижную выставку в Барселоне. Сергей отказался, сказав, что у него полно работы здесь.
– Блинчики с черешней! – Машка возникла на пороге с дымящейся тарелкой. – Мама, зови отца, остынет же.
– Сам придёт, когда проголодается, – Вера улыбнулась, накалывая на вилку сочный блинчик. – Ты же знаешь — когда он рисует, его лучше не трогать.
– Да-да, великий мастер и его муза не терпят суеты, – закатила глаза дочь, присаживаясь рядом.
Вера посмотрела на неё с удивлением:
– Муза?
– Ну да. Ты же видела его новую картину? Ту, что для выставки в Ялте?
Вера покачала головой:
– Не показывал.
– А! Значит, сюрприз готовит, – Машка заговорщически подмигнула. – Он там тебя нарисовал. В образе музы. Такой... мифологической, знаешь. В тунике и с лавровым венком. Очень круто получилось.
Вера почувствовала, как к щекам приливает жар. Она? В тунике? В свои сорок пять, с растяжками на животе после родов и "ушками" на бёдрах? Смешно.
– Что вы там шепчетесь? – на террасу вышел Сергей, в заляпанной краской рубашке, с кистью, заткнутой за ухо, с встрёпанными волосами. Вера смотрела на него и видела одновременно два образа — прежнего, застёгнутого на все пуговицы бухгалтера, и нынешнего, взъерошенного, перепачканного охрой художника. – О чём секретничаете?
– О твоей новой картине, – выпалила Машка, и Сергей шутливо замахнулся на неё кистью.
– Вот язва! Нет в тебе уважения к семейным тайнам.
– Это единственная тайна в нашей семье, которую я готова терпеть, – отрезала дочь, и все трое рассмеялись.
Вера смотрела на мужа и дочь, на море за их спинами, на солнце, медленно погружающееся в горизонт, и вдруг чётко поняла: эту жизнь она ни на что бы не променяла. Даже на самую надёжную. Даже на самую правильную. Даже на самую предсказуемую.
Сергей сел рядом, взял её за руку:
– О чём думаешь?
– О том, как забавно получилось. Я подслушала твой разговор, узнала, почему ты настаивал на переезде, и теперь мы здесь.
Он крепче сжал её пальцы:
– Жалеешь?
Вера покачала головой и сказала с тихой усмешкой:
– Знаешь, я все эти годы думала, что выбрала самого скучного, самого предсказуемого мужчину в мире. А оказалось, что живу с Джеймсом Бондом из мира искусства.
– И как тебе такой поворот сюжета? – улыбнулся он.
Она положила голову ему на плечо, вдыхая запах краски, моря и чего-то неуловимо родного, того, что осталось неизменным, несмотря на все метаморфозы:
– Самое интересное чтение всегда начинается тогда, когда думаешь, что книга подходит к концу.
***
ОТ АВТОРА
Мне всегда было интересно, насколько хорошо мы знаем близких людей. Порой кажется, что за годы совместной жизни изучили каждую привычку, каждый жест, а потом раз — и открывается такая бездна, что дух захватывает.
История Веры и Сергея — это не просто о тайнах в отношениях. Это о людях, которые годами носят маски, пока однажды жизнь не срывает их одним резким движением. О том, как мы сами порой загоняем себя в клетки из страха потерять то, что имеем.
А вы сталкивались когда-нибудь с ситуацией, когда близкий человек оказывался совсем не тем, кем вы его считали годами? Как бы вы поступили на месте Веры?
Не стесняйтесь делиться своими историями и мыслями в комментариях — мне очень интересно ваше мнение!
Подписывайтесь на мой канал, чтобы не пропустить новые рассказы о сложных жизненных ситуациях и неожиданных поворотах судьбы.
Мои рассказы выходят регулярно — подписавшись, вы всегда найдёте что почитать вечером за чашкой чая или в дороге, когда захочется погрузиться в чужие судьбы и отвлечься от повседневных забот.
А пока я готовлю новую историю, рекомендую прочитать мои прошлые произведения: