МАЛЕНЬКАЯ фотокарточка неизвестного лейтенанта с обращением «Кто ты, товарищ?» вызвала тысячный поток откликов. Свежа ещё рана народная, неизбывно горе, принесённое войной, пусть и пробежало целых четыре десятка лет... Боль горьких утрат передалась новому поколению. Пишут: на фото мой дедушка (а дедушке лет 19—20 на вид), мой дядя, реже — мой отец или друг моего отца.
Когда родным точно известно, что дорогой им человек погиб, отдав без колебания жизнь за правое дело, тогда хоть и останется скорбь, хоть и ноет рана, а всё же как-то спокойнее на душе — рубцы остаются, раны заживают. Когда же о близком человеке известно лишь одно, что он «пропал без вести», тогда, в сущности, неизвестно ничего.
Тяжёлая это ноша — «пропал без вести». Я знаю, люди, как правило, не говорят, что их родственники пропали на войне без вести, ибо за этим определением ничего определённого, загадка и недоговорённость. Наверное, поэтому так многим захотелось непременно признать на фотокарточке своего родича, без вести пропавшего. Получено более ста фотографий. На, некоторых ещё усматривается какое-то сходство, на других же — вообще ничего общего нет со снимком, опубликованным в газете, но автор письма убеждает — это он, он! Мой отец, дед, прадед. И очень трудно было отвечать, разочаровывать...
Откровенно говоря, я и сам начал сомневаться, установим ли мы личность лейтенанта, погибшего под Таллином. Что скажу читателям? А обстоятельства складывались так, что его фамилию нужно было установить непременно.
Вместе с сотнями писем пришли четыре, резко отличавшиеся от остальных. Эти четверо ругали автора и стыдили, мол, что же он сорок лет любовался фотографией в семейном альбоме, когда мать, родные, наверное, ждали весточки?.. Вероятно, какая-то доля правды в их упрёке есть, хотя моё долгое молчание и снедало мою совесть.
Одна женщина, нет нужды называть её фамилию, удивляется: неужели трудно было сразу же написать на обороте снимка имя погибшего? Вроде правомерный вопрос, а, в сущности, наивный. Тогда ведь не было шариковых ручек, а чернильниц мы с собой на фронт не таскали. Карандаш? Вот передо мной несколько фотографий той поры, надписанных карандашом. Попробуйте сейчас прочесть хотя бы слово. Да и карандаш редко у кого был. Не оправдываюсь, показываю, какое было время.
Но имя неизвестного лейтенанта установлено! В потоке откликов оказалось письмо из подмосковного городка Чехова от Павла Петровича Данилина. Павел Петрович — сослуживец и товарищ лейтенанта. Он вложил в конверт не только дубликат той фотографии, что была опубликована в «Известиях», то есть второй отпечаток с одного негатива, но и другие снимки, крупные, где наш лейтенант сидит в кресле, солидно опершись на его подлокотники. Думал, дело дойдёт до фотоэкспертизы, а при таком повороте событий в ней надобность отпала.
Итак, кто он, лейтенант, убитый под Таллином?
«Это Анатолий Гудинов, 1919 года рождения, призывался из Павловского Посада Московской области. Служил в железнодорожных войсках НКВД. До призыва работал киномехаником, а на службе хорошо изучил сапёрное дело. У него был голос, и когда ещё в учебном батальоне шли строем, командир командовал: «Гудинов, запевай!» и он запевал «Три танкиста» или про Катюшу. Невеста всегда присылала ему с письмом рубль, а то и больше. Это очень его смущало. Неловко как-то, но когда бойцы об этом узнавали, он отшучивался или притворно хвастал: «Вот какая у меня невеста, не то, что у вас!» Одним словом, человек был он весёлый, исполнительный и очень бы пригодился стране в наше время, если бы остался живым...» — так рассказывал об Анатолии Гудинове его друг П. П. Данилин, когда я приехал к нему в подмосковный город Чехов. Отчество Гудинова пока не установлено, известна лишь одна первая буква — «Ф». И ещё рассказал Павел Петрович, что путешествовал он с женой на пароходе по Волге и там случайно встретился с женщиной из Павловского Посада, которая сказала, что ещё в первый год войны пришло на Гудинова извещение: «Погиб смертью храбрых». Стало быть, не затерял тот политрук документов Гудинова, успел передать куда следует, и родственники Анатолия не мучились оставшиеся им годы думой о нём. Знали: погиб геройски.
Здесь просится конец всей истории. Но письма! Более тысячи конвертов... Их невозможно отставить. Вольно или невольно, каждое из них как бы своим неповторимым мазком рисует обобщённый образ советского воина сорок первого года.
Юрий Громов (Севастополь). Он не знает того, кто на фотографии, его гложет другое.
«Прочитав... я понял, что тоже не могу молчать о том, что ношу в сердце более сорока лет, видно, на закате жизни солдатская память заставляет заново переживать события военного лихолетья. Меньше года моя судьба была тесно связана с судьбой Николая Блохина. Но и этого оказалось достаточным, чтобы оценить его, как истинного патриота своей Родины. О нём и хочу рассказать».
И рассказывает. Страшный день 10 октября 1941 года. Враг рвётся к Москве. Пикировщики, танки, даже «дурмашины» (это, когда заведённый танк скребёт гусеницами по железному листу, создавая иллюзию гигантского танкового навала) — всё идёт в ход. Яростное сопротивление врагу оказывают части 242-й дивизии. В то утро старшина Николай Блохин только на глазах Громова сбивает из ПТР пикировщика, во второй половине дня зажигает танк. Потом их обоих контузило. Блохин на себе вытаскивает Громова в лес. Там он руководит отходом большой группы воинов, в том числе и офицеров, потому что те были ранены. Несколько жестоких стычек с врагом. И всё-таки плен. Голод, тиф, беспощадная коса смерти в лагерах. Блохин перенёс тиф стойко, но простудился, стал пухнуть и умер в бреду и муках на руках Громова.
Таково содержание этого большого письма.
Особенность сорок первого года в том, пишет автор, что тогда «совершалось бесчисленное множество подвигов, но из-за сложности обстановки большая часть их не дошла до архивов, живёт только в памяти людей, а некоторые канули в лету вместе с теми, кто о них знал и помнил». Далее он пишет: «По сегодняшний день не выходит из памяти образ Николая Блохина. Это был светло-русый, выше среднего роста человек, весельчак и балагур. Службу в армии нёс он с любовью, был дисциплинирован, справедливо строг с подчинёнными. Тогда ему было приблизительно лет двадцать пять... Помнится, что он говорил про город Холм, может, он оттуда? Всего вернее, из Калининской области». Была ли у него жена, дети, родственники, Громов не знает. И терзается: «Почему же я молчу? Именно публикация в «Известиях» встревожила мою память, пусть она встревожится у всех ветеранов. Как сказал поэт Семён Гудзенко, «когда идут в атаку писаря, о мёртвых не приходят извещенья». А в сорок первом в бой шли все: и писаря, и повара, и врачи...».
Ремиз Нуриев (Баку): «Я вспомнил события более чем сорокалетней давности. В посёлке Борсунлу врачом амбулатории работала моя мама Бегим-ханум, а конюхом — Рзаев Яхья, а у него был сын Талят. Все взрослые восхищались этим юношей, только что закончившим среднюю школу. Решительный, трудолюбивый, честный — он всегда был на стороне слабых, если их кто-нибудь обижал. У него было обострённое чувство справедливости. Едва началась война, он подал заявление о добровольной отправке на фронт. В день отправки у него от простуды очень поднялась температура. Моя мать настаивала на временной отсрочке его отъезда, но Талят категорически отказался. В первые дни войны от него пришло несколько писем о боевых делах. Потом вести о нём оборвались... В моей памяти Рзаев Талят Яхья-оглы сохранился как пламенный патриот, горячо преданный Советской власти. Я уверен, если он погиб, то геройски. Такие люди просто так свою жизнь не отдадут».
Владимир Черчилин (Уральск): «Все послевоенные годы меня мучает чувство невольной вины... Шли бои за освобождение Литвы. Наш 900-й истребительный авиаполк был сильно потрёпан, нёс потери... Как-то перед очередным срочным вылетом лейтенант Николай Сериков, расстроенный, стал прощаться: «Ребята, если со мной что-нибудь случится, сообщите родным в Таганрог». Вместе с механиком Куликовым я стал его успокаивать. Нет, говорит, вряд ли я вернусь сегодня из полёта живым. В этот вылет Сериков и его ведомый Кацило вели бой с большой группой «фокке-вульфов». Кацило был убит в самолёте и упал с ним на землю, а Сериков выпрыгнул на парашюте из горящей машины, но был расстрелян фашистскими стервятниками в воздухе. Упал он на нейтральной полосе и был подобран танкистами, которые ради спасения лётчика сделали специальный рывок... Похоронены Сериков и Кацило в Каунасе. А мне не даёт покоя вопрос: сообщили ли в Таганрог о гибели Серикова? Хотел сам написать, но кому, по какому адресу?..»
А. Комова (Саратов): «На фотографии я узнала своего брата Ивакина Евгения Петровича, 1918 года рождения. В сорок первом году он окончил в Ростове-на-Дону артиллерийское училище, за несколько дней до войны женился, а вот свадьбу справить не успели...»
Сёстры Алевтина, Нина и Катя (Куйбышев): «Как увидели фото лейтенанта, так, не читая статью, подумали — это наш Гена, Геннадий Петрович Климов. Мы родом из-под Вологды. Он охотник. Призван в армию перед самой войной. Наша мама умерла тоже до войны. Он и растил всех нас, и готовил суп из двадцати четырёх круп, как он говорил шутливо, и сказки сказывал. Придёт из лесу промёрзший — и на печку. Мы его облепим и просим: сказывай сказку! Очень он был ласковый. И когда мама умерла, так он сильно горевал, а ведь старше нас был. А после похорон пошёл на тока глухарей бить, так его мама словно следом провожала, даже через ручей по жёрдочке перевела на другой берег. Говорит, точно видел её всю дорогу, в том, в чём захоронили. Видимо, сильно переживал смерть мамы. Извините, что такое написали. Но брат из памяти не уходит».
И ещё сотни подобных писем. И каждая строчка в этих письмах — штрих к портрету не одного солдата, павшего в бою за правое дело, — всей победившей армии. Непобедимого народа.
Александр ЧЕМОНИН (1984)
☆ ☆ ☆
Начало истории: