- Вкусно-то как! – нахваливал Толик, приготовленную бабкой Ганной картоху, сперва сваренную, а после обжаренную на шкварках, с доброй порцией лука.
- Кушай, сынок, кушай, - старушка поставила на стол мисочку с квашенной капустой и солёные огурчики, - Никакого тебе спокою.
Набегавшийся за день Яшка, ковыряясь в тарелке, клевал носом. Бабка Ганна, заохала и поманила мальца за собой. Тот сморился, едва коснувшись головой подушки. Она вернулась в кухню с большой песцовой шкуркой, бережно неся её на вытянутых руках.
- Так вот о чём Яшка талдычил, - покачал головой Толик, - Вернуть бы надо, как думаешь, бабусь?
- Возверни, сынок, возверни, - фыркнула бабка Ганна, - Обиды не оберёсси. Люди с душой одарили, сказали, для Романычевой любимой, а ты…
- Дорогая она, - разглядывал гостинец Толик.
- Тю, так и ты не дешёвый, - выдала бабка, - Да и не тратилися они. А выделка, поглянь, сынок, кака выделка.
- Тогда, бабусь, тебе это, - озорно подмигнул Толик, накинув чудо-шкурку ей на плечи, - Тебя больше всех люблю, не́кого больше.
- Тьфу, озорник, - заругалась бабка Ганна, однако зардевшись от таких признаний, - Некого балакаешь, а сам во сне Таню кличешь, - она хитро прищурилась и уставилась на унучика.
- Так я…это…, - растерялся Толик.
- Вот и то-то, - подытожила бабуся, - Хорошая она дивчина, по тебе, сурьёзная, - она сдёрнула с плеч шкурку и передала её Толику, - Аль ты усю жизнь бобыльствовать собралси? Как я?!
Толик в изумлении уставился на бабусю. Странное дело, она много и часто рассказывала ему об односельчанах, сроду словом не коснувшись собственной судьбы. Людская молва тоже не трепала её имя. Да и говорливый майор Размахнин, пристроивший когда-то Толика в бабки Ганнину избу на постой молчал о ней, по его же собственному выражению, «как рыба об лёд». Бабуся, будто считав с унучика метания мыслей, провела ладонью по столешной клеёнке, расправляя несуществующие складочки и тихонько начала сказывать:
- Родилась я, сынок, ещё в Империю. Батька мой был из зажиточных крестьян, а мама из семьи рабочих. Где свела их судьбинушка, не ведомо, но любили они друг дружку шибко. Нас, ребятишек, у них десятеро было. Перед самой революцией батька отдал меня в замуж, только миловаться с Ваней моим мне чуток выпало, с Гражданской он не возвернулся. Как и четверо моих братьев. В раскулачивание батьку расстреляли, мама тогда за одну ночь седой сделалась, да занемогла. С голодухи, да от тифа померли и четыре моих сестрицы. Когда схоронили маму, решили мы с братцем Сеней за Урал подаваться, где пёхом шли, где на паровозе. И в Сибири пожили, и на стройках поработали. Когда Сеню Господь прибрал, я и сама дожидаться костлявую стала, ну, раз всю семью она выкосила, свой черёд ждала. Потом на Дальний Восток завербовалась. Тута уж я Васю свово и повстречала. Он тож вдовым был, да бездетным. Ребятёнка нам обоим шибко хотелось. Тока человек предполагает, а Господь располагает. И года уж не молодые были, да и застудилась я по стройкам. Перебрались мы сюдой, в Ивантеевку, перед самой войной. А война проклятущая отняла мово Васю. С тех самых пор я, сынок, одна и кукую. Да вот, перед смертушкой, видать, смилостивился ОН, тебя в унучики послал, хоть на малое времечко. И Яшеньку, - встрепенулась бабка Ганна, заслышав сонный бубнёж мальца из комнаты.
Не спалось в ту ночь Толику долго, словно кадры кинохроники, виделись ему фрагменты бабусиной жизни. Да думалось, как при таких перипетиях, не сломалась она, не растеряла душевной доброты.
Утрешние хлопоты припрятали воспоминания, как фотокарточки в альбом, до поры, до случая. Бабуся привычно копошилась на кухне. Яшка всё норовил улизнуть на улицу, к Верному. Толик собирался, в том числе и с мыслями, откладывать поход в больницу, к Зинаиде Тарасовне, дальше было никак нельзя. Бабка Ганна, вот ведь радетельная душа, будто чувствуя намерения Толика, уже собрала торбочку с едой для болезной. Приструнив Яшку и разъяснив, что собачонку, даже такому умному, в больницу хода нет, Толик направился знакомить внука с доселе незнакомой бабушкой.
- Товарищ лейтенант! – мастерски изобразив испуг, попутно сдерживая пляшущих в глазах бесенят, воскликнула Татьяна, встретившаяся им в коридоре больницы, - Неужто опять спасёныша доставили?
- Доброго здоровья, Татьяна Михайловна, - расплылся в улыбке Толик, - Можно и так сказать, - он ухватил протянутую ему ладошку, - Только, на сей раз, не по Вашей части.
- И Вам не хворать, - не отняла она ладонь, глянув на мальчишку, - Аааа, так это, значит, и есть Яков, Зинаиды Тарасовны внучок?
- Яшка я, - на взрослый манер протянул Татьяне ручонку пацан, - А ты, значит, краля?
Толик цыкнул на него и забубнил какие-то оправдания. А Татьяна… Расхохоталась. Ручонку пожала. И, в двух словах объяснила, кто такая «краля» и что, скорее всего, это не она.
- Ты-ты, - уверенно кивнул ей Яшка, - И шкура тебе…
Толик ухватил пацана за шкирку и поволок в палату, от греха подальше. Татьяна, улыбаясь, проводила их взглядом. Бабка Пономариха, завидев мальчонку, попыталась приподняться, потянула трясущуюся руку в Яшкину сторону, да, зарыдав, не удержалась, откинулась на подушки. Толик подпихнул мальца к бабке.
- Бабаня! – заголосил тот, словно признав и осознав своим детским умишком, что женщина эта – единственная родная кровь на всём белом свете. Он запрыгнул на кровать и, устроившись под бабкиным тёплым боком, обхватил её рукой, пытаясь прижаться как можно теснее, ухватить, удержать её на этом свете.
Кое-как повернувшись набок, бабка Зина сгребла внучка обеими руками, целуя родную, так похожую на материнскую, мордаху, пробежалась трусящейся рукой по тёмным, стоящим дыборем вихрам. Потом вскинула зарёванное лицо и зашептала:
- Спасибо! Спасибо, родненький! Век за тебя молиться стану, Романыч, - вздохнула с хрипом и добавила, - Коли выживу.
- А тебе, Тарасовна, больше помирать нельзя, - подал голос от порога палаты Сан Петрович, - У тебя теперь вона, пацан нарисовался, - он ткнул пальцем в Яшкину сторону, - А ну, геть с кровати в обутках!
Яшка выколупался из бабкиных объятий и метнулся к доктору:
- Дяденька, спаси бабаню, дяденька! А я… Я для тебя…
Таня протиснулась в палату из-за спины Сан Петровича, выразительно и строго покашляла, демонстрируя шприц, и прогнала Толика с Яшкой в коридор, а то, не ровён час, от таких эмоций бабка Зина снова дух испускать удумает.
- Строгая она у тебя, - пробубнил Толику в коридоре недовольный изгнанием Яшка.
- Строгая, - согласился Толик.
- Но красиваяяя, - протянул пацан.
Толик только улыбнулся, ничего не ответив. Скоренько сопроводив Яшку домой, он помчался на работу, ещё не хватало получить от Макарыча встрёпку за опоздание. Но Размахнин, пребывавший в благостном расположении духа, только погрозил лейтенанту пальцем. А выслушав доклад о воссоединении семейства и сносном самочувствии бабки Пономарихи, довольно покивал, велев заняться бумажной волокитой.
День за днём побежали в относительном спокойствии. Лейтенант частенько наведывался в школу, заниматься с мальчишками. Навещал с Яшкой в больнице Зинаиду Тарасовну, воспрявшую духом и донимавшую Сан Петровича необходимостью скорейшей выписки. Пару раз разгрёб семейные дрязги односельчан, так, ничего особенного, не стоящего выеденного яйца. Разок приструнил покровских парней, подначивавших ивантеевских, побиться стенка на стенку. Даже, наконец, сопроводил Макарыча на махалку, отведя душу на полную катушку. В начале декабря проводили в город Люсю Редину, совершенно поправившуюся и, благодаря Таниной поддержке и участию, переставшую дрожать от каждого шороха, как осиновый лист.
Затишье закончилось ближе к Новому году. Да так, что пришлось вызывать на подмогу городских. Сперва сгорела в собственном доме Анфиса Зыкова. А двумя днями позже снасильничали и убили Марию Позднякову, совсем недавно отгулявшую собственную свадьбу. Размахнин рвал и метал. Семенчук перестал бывать дома вовсе.
Продолжение следует.