Из воспоминаний Анны Кузьминичны Лелонг
Наш старый дом, в котором я родилась, выросла и вышла замуж, был выстроен моим дедом Павлом Петровичем Селивановым (здесь родовое имение Карцово, Рязанской губернии). Незадолго до 1812-го года, в нем отпраздновано было новоселье. Дед мой был большой эстетик, но средства у него были маленькие, и постройкой дома он их еще больше расстроил.
Дом выстроен был так: средина дома была очень высока, в ней помещалась большая зала с балконом-террасой, по бокам стеклянные балконные двери, с каждой стороны было по два больших окна, с боков залы были две двери, одна вела в прихожую или как тогда называли "лакейскую".
На противоположной стороне была также дверь в "девичью", но она всегда была наглухо затворена и заставлена столом. В этом же направлении сбоку были еще две маленькие двери, одна вела в коридор и спальню матери, а другая в столовую. Против балконной двери были большие створчатые двери в гостиную, в которой тоже был балкон в сад; по бокам балкона были огромные "итальянские" окна, так, что почти вся наружная стена была стеклянная.
Столовая и спальня были гораздо ниже средних комнат; а также "лакейская" и "девичья" тоже были ниже залы и гостиной, над этими комнатами с каждой стороны было два верха или, как их называли, "антресоли". Эти верхние комнатки с южной стороны дома были прехорошенькие.
Один верх над спальней и девичьей, состоящий из трех комнат, среднюю называли прихожей, в ней была лестница на чердак, лестница вниз, окна в сад и большой деревянный ларь называемый "коник", это была комната нашей няни. Вторую комнатку хорошенькую, уютную с крошечным балконом на двор, занимала наша тётя Александра Павловна (Селиванова), с ней вместе спала и я, в этой комнатке было всегда зимой очень тепло, была лежанка из пестрых изразцов.
Над моей кроваткой полочка с образами и всегда горящей лампадой. Образа все были очень старинные. Рядом с лежанкой был мой шкапчик с моими любимыми вещами: куклами, книгами, картинками и коробочками, которыми я очень дорожила и любила. С другой стороны проходной комнаты, была такая же комнатка, в которой спала сестра Настя.
Сначала с ней помещалась дочь моей няни, а потом наша гувернантка, в этой комнате было окно в сад и перед ним стол, на котором мы занимались, когда начали учиться. Эта комнатка также была очень удобна и уютна. С другой стороны дома над столовой и прихожей был второй верх, состоящий из двух комнат, одна тоже с балкончиком на двор. В этой комнате в стене, ведущей в другую комнату, были сделаны шкапы полные книг, эта комната и вообще этот верх во времена моего детства назывался "кабинетом"; как говорили, это были комнаты моего деда, где он занимался, читал и работал.
Потом эти комнаты мать немного переделала и по выходе моем замуж их отдала нам и у нас с мужем было очень хорошенькое помещение. Внизу кроме залы и гостиной были: столовая и диванная, с другой стороны: спальня и образная. Из прихожей был ход на один верх, а из девичьей на другой. С каждой стороны балконов были на дворе два огромные крыльца. Дом наш стоял с одной стороны окруженный двором-лугом; с одной стороны этого луга была наша кухня, а с другой стороны надворные постройки: конюшня, каретный сарай, ледник и погреб.
Другая сторона дома выходила в сад. Балкон из гостиной вел в цветник, окруженный сиренью, по бокам кусты жасмина, в клумбах пионы, жёлтые лилии, прямо из цветника шла дорожка вниз под гору. Сад оканчивался сиреневой беседкой с дерновыми скамьями, где летом варили варенье, дорожка вниз с обеих сторон была обсажена розовыми и белыми розами.
Внизу сада протекала речка и за речкой, в горе, был родник с прекрасной водой, другой воды у нас в доме не употребляли, несмотря на то, что около самого дома был колодезь, но эту воду почему-то считали невкусной, хотя впоследствии мы ею пользовались постоянно и ничего плохого в ней не находили. С левой стороны дома весь забор окружен был белой сиренью, рядом начинался малинник белой и красной малины, книзу шли яблони, груши с обеих сторон балкона.
Посредине сада справа от балкона шла длинная грядка цветов, по сторонам которой шли вычищенные и усыпанные песком дорожки, по бокам дорожек посажены были целые грядки сплошных кустов, чудных сентифольных розовых роз, через куст с белыми. Роз у нас в саду было такое множество, что из их лепестков у нас гнали розовую воду, для этого был особенно устроенный "кубик" как его называли.
Кроме розовой воды у нас приготовляли еще воду мятную и калуферную; этих растений у нас в саду было множество. За грядками роз шла с одной стороны дорожка вишен, а с другой дорожка слив. В конце сада с этой стороны была прехорошенькая беседка из хмеля, который вился по кольям кругом, а наверху из длинных согнутых обручей был сделан свод, все это летом густо обрастало хмелем.
Внутри этой беседки стояли кругом деревянные лавочки, а в середине стоял стол. Против входа в беседку рос большой куст белой сирени. В этой беседке никогда не было солнца. Мы в ней в жаркую погоду проводили иногда целые дни. Направо от балкона у нас были парники, где выращивались очень рано огурцы, а летом было много арбузов, дынь и громадные тыквы. За парниками шел огромный вал со спаржею, которую я, помню, очень любила выбирать вместе с садовником стариком Виссарионом, с которым я жила в большой дружбе и во всех его работах принимала большое участие.
Дальше в саду было много дорожек с черной, красной, розовой или, как ее называли, "абрикосовой" смородиной, было много сортов крыжовника. Яблоков у нас было много, преобладающими сортами были скороспелые наливные и "горская зеленка", которая тогда очень ценилась для пастилы, завод которой был в Коломне, и зеленку продавали по дорогой цене.
Кроме этих сортов была титовка, боровинка, бель, анис зеленый и красный. Груша была в саду одна; на ней были прекрасные желтые, на длинных тонких стеблях, довольно крупные, сочные плоды, их любила очень наша мать и их все берегли для нее; но благодаря моей дружбе с Виссарионом, я всегда имела их большой запас, которым угощала сестру, няню, гувернантку и всех горничных.
В саду еще была большая акациевая беседка, от нее недалеко был небольшой пчельник. Внизу сада с левой стороны у речки была баня. Против дома за двором-лугом была проезжая дорога; за ней скотный двор с избой для дворни, с множеством катухов, для свиней, гусей, уток, кур и индеек. Все это водилось у нас в изобилии. Коров в коровнике было немного, так как главный скотный двор был у нас в другом имении моей матери (Людмилы Павловны Солововой), в Борислове.
За скотным двором шли огороды, березовая роща и около нее гумно с ригой и сараем, для сена. Местность около нашей усадьбы очень красивая, разнообразная, гористая. Желая восстановить полную обстановку нашего детства, я должна сказать кое-что о нашей дворне, которая имела на наше воспитание большое влияние и сблизила нас и сроднила со всем деревенским людом.
Ближе всех стояли к нам наша няня Елизавета Ильинична. Прежде она была горничной нашей матери, её ровесница, вышла замуж немного раньше матери за нашего лакея-башмачника, страстного охотника и горького пьяницу Ардалиона Семеновича. Няня мужа своего, как я теперь понимаю, никогда не любила и даже презирала его.
У них только одна дочь Алевтина, лет на семь старше меня, она всегда была с нами, мы ее очень любили, выучили её читать, она была очень красива, и имела вид настоящей барышни. Ей впоследствии дали "вольную" за услуги няни и выдали замуж в Зарайск за мещанина, наградив порядочным приданым и с помощью нашей крестной выстроили ей очень маленький дом в Зарайске, где она живет и до сих пор, но конечно уже не в том доме, который ей был сделан моими родными.
Что за милая была наша няня! Умная, всегда серьезная, очень богомольная; часто просыпаясь в детстве ночью, я видела, как няня молилась Богу около двери нашей спальни, откуда ей была видна лампадка. А какие хорошие сказки умела она нам рассказывать во время наших дальних прогулок. Нас она очень любила и особенно баловала сестру Настю. Та была всегда ленивая, на ходьбе часто уставала и няня ее уже большую толстую девочку брала на руки сама, или заставляла свою дочь, Алевтину, нести Настю.
Помню, бывало, усядемся мы около нее где-нибудь на опушке леса с корзинами, перебираем грибы, ягоды, цветы и няня рассказывает нам сказки. Мне нравилось отдыхать таким образом, я с ранних лет умела по своему любить природу во всех ее фазах, и сказки няни, полные разных фантастических образов, имели для меня особенный поэтический смысл при таинственной обстановке леса.
Кроме няни у нас еще были три ее золовки-сестры ее мужа, старые девы: Аксинья, Александра или "тетя Соня", как мы ее называли и Верушка, самая младшая, но она была уже лет сорока, когда я стала ее помнить. Эти три сестры жили в доме горничными. Аксинья старшая, была вроде экономки, помогала тете Александре Павловне варить варенье и делать разные зимние запасы, она же была и ее горничной.
Тетя Соня-пекла чудные булки, пироги, куличи и т. п. Кроме того, так как мой отец (Кузьма Иванович Соловов) был церковный староста, то у нас в доме тетя Соня пекла просфоры. Меньшая, Вера, была горничной моей матери и вместе с тем домашней портнихой, шила нам всем платья и белье, в шитье последнего ей помогали и другие молодые горничные. Была еще столовая горничная, Павла, ребенком была любимицей моей бабки; её выдали за столяра нашего же замуж, муж её ходил "по оброку" и она жила всегда у нас в доме, детей у нее не было, на ее руках было столовое и гостиное белье, она же обязана была смотреть за чистотой и порядком в доме.
Были еще у нас и молодые горничные: Антонина - дочь садовника Виссариона; мать её, сестра наших трех старых горничных, Надежда умерла холерой, дочь няни, Алевтина, тоже была всегда занята вместе с няней нами, детьми, убирала наши комнаты, чинила наше белье. Кроме всех домашних обязанностей зимой все занимались пряжей льна на самопрялках, а весной с великого поста или с марта начинали вышивать что-то в пяльцах гладью или плести кружева на круглых подушках с множеством коклюшек.
Эта работа была очень трудная и у нас ее делали превосходно. Аксиньюшка наша была настоящая артистка по этой части, даже составляла сама узоры для тонких широких кружев и перелинок. Кроме горничных в доме было два лакея, как я уже сказывала, раньше муж няни охотник и башмачник Ардалион и брат няни Федор Ильич, холостой, замечательной честности человек, он пользовался полным доверием моих родных, был чем-то вроде приказчика.
Летом наблюдал за полевыми работами в других имениях, где не мог быть сам отец, а зимой ездил с обозами хлеба в Коломну, где был тогда единственный хлебный рынок в нашей стороне. Кроме этих лиц, в доме впоследствии, когда мы стали подрастать, был молодой портной, учившийся в Москве - Леонид, то же сын Виссариона, и две девочки Анюта и Груша, дочь моей кормилицы, Василисы. Их воспитывали и приучали к разным работам, готовили в горничные для нас с сестрой, но им крепостными горничными не пришлось долго быть, едва они успели вырасти, как крепостное право кончилось.
Кроме вышеупомянутых лиц, живших в доме, было много дворовых, живших в скотной избе целыми семьями. Многие из детей дворовых были наши сверстники, мы с ними часто вместе играли, купались, под надзором няни. К нам часто присоединялись и прочие дети, из тех дворовых, которые до уничтожения крепостного права жили в Карцове; после их переселили в Подосинки.
Играли мы с дворовыми и крестьянскими детьми под покровительством нашей няни, и, кажется, наши родители этого не знали, так как няня часто, возвращаясь домой, говорила нам так: "Дома то при мамаше не очень много разговаривайте как играли с ребятами, а то она этого не любит".
Этого было достаточно, чтобы мы никогда ничего о наших играх дома при матери не говорили, а если бывало не утерпим и какой-нибудь интересный эпизод тёте расскажем, она бывало засмеётся, погрозит пальчиком и скажет: "Знаю, у вас няня баловница, смотрите, узнает мамаша, это ей будет неприятно". И вот, среди этих то лиц и среди нашей мирной деревенской жизни, прошло наше детство. Славное, милое, хорошее детство.
У нас еще был повар Тихон, он же и кучер, который любил нас детей. Придет, бывало, утром к матери, спрашивать, что готовить и всегда пошутит и поболтает с нами, и часто, когда накануне какого-нибудь праздника, или именин кого либо из семьи, он заранее готовил какое-нибудь сухое пирожное, на что он был великий мастер, всегда принесет нам на тарелочке по нескольку штучек печенья. Особенно бывали вкусны у него "яблочные зефиры", как он их называл, и эту тарелочку потихоньку передавал для нас няне, чтобы не знала о его баловстве мать наша.
Садовник Виссарион, о котором я говорила уже раньше, тоже жил всегда у нас во дворе, зимой топил печи в доме, колол дрова. Он был грамотный, и по-своему большой философ, очень любил читать псалтырь, и "Потерянный рай" Мильтона. Эту книгу тоже считал священной и благодаря чтению подобных книг у него составились свои понятая о вере и, несмотря на строгое исполнение всех православных обрядов он был своеобразный сектант.
Помню его "религиозный спор" со мной, когда я стала постарше, и с нашим стариком священником о. Петром. Природу и свое дело он любил страстно; кроме сада, парников, огородов, у него с отцом моим был маленький пчельник в саду, доход с которого при крепостном еще праве отец мой всегда делил с Виссарионом пополам. Деньги свои он никому не показывал и никому из своих детей не давал, а детей у него было много: две дочери были замужем одна в Борислове, другая в Подосинках, а меньшая Антонина была горничной у нас в доме; было еще у него два сына: Вячеслав кузнец и Леонид портной.
Свои деньги Виссарион всегда прибирал где-нибудь в саду, или на пчельнике под камнями или в стене кухни, которая одной задней стеной выходила в сад. Дочь его Антонина иногда вынимала эти деньги и передавала своим тёткам, которые не имея личной семейной жизни, обреченные на вечное девство, страстно были привязаны к своим племянникам-сиротам и они на деньги, похищенные у Виссариона, справляли нужды его дочерей. О пропаже денег Виссарион никому никогда не говорил; но ходил несколько дней сердитый и мрачный.
Но больше всех из наших крепостных слуг я любила мою милую кормилицу Василису, к ней я питала такую любовь, какую только может питать ребенок к горячо любимой матери. Говорят, когда ее из Карцева переселили в Борислово, где у нас было большое скотоводство и ей поручили вести все молочное хозяйство, я заболела с горя; но я уже помню, когда я была сравнительно уже большая девочка, каждый раз, когда она приходила в Карцево это был для меня день великой радости, разлука большим горем.
Впоследствии когда я вдовой опять поселилась в Карцеве, моя милая кормилица опять пришла ко мне, и жила со мной до конца своей жизни. Все эти милые мне люди имели огромное влияние на склад моего миросозерцания и весь мой характер. Благодаря им я полюбила всей душой наш простой деревенский люд, со всеми его достоинствами и недостатками. Я, благодаря им, сроднилась с нашим народом, и до сих пор он для меня свой родной. И жизнь среди них для меня навсегда осталась самой приятной.
Наше милое тихое детство прошло среди простой, патриархальной деревенской жизни. Наша семья была очень религиозна, исполняла все посты и обряды православной церкви. В доме было много старинных икон, из которых одна была особенно чтима нашей семьей и всем окружающим нас деревенским людом. Икона эта была "Казанская Божья Матерь". О ней сохранилось следующее предание в нашей семье.
Один из предков наших, Лев Юрьевич Селиванов, был любимцем Императора Петра Великого и всегда находился при нем в звании "денщика". Раз когда Императора Петра не было в Петербурге, он был где-то со своим войском, на Льва Юрьевича был написан ложный донос, в измене Государю. Льва Юрьевича Селиванова заключили в темницу. Он ожидал пытки и, сознавая себя невинным, горячо молился о своем спасении. Помолившись заснул и услыхал, что во сне кто-то говорит ему:
"Встань скорее! У тебя под лавкой образ Божьей Матери, возьми его и молись ему, и ты будешь оправдан". И действительно под лавкой, на которой он спал, лежал образ Казанской Божьей Матери. Сон был настолько ясен, и жив, что он, проснувшись, исполнил то, что ему было сказано во сне. Вскоре после этого доносчик сознался в своей клевете, и Лев Юрьевич пользовался еще большим расположением Императора Петра, чем раньше.
Петр Великий часто, как говорят, заходил к своему денщику Льву Юрьевичу Селиванову и угощался у него "анисовкой". Серебряная чарка, из которой пил Император, сохранилась у нас в доме, и я, уже бывши много лет замужем, передала эту чарочку археологу Алексею Васильевичу Селиванову. Икона и в настоящее время находится у меня в Карцеве, и перед ней всегда, когда я живу дома, горит неугасимая лампада.