Положению Пушкина не позавидуешь. Здесь не то что чёрная кошка пробежала, тут полный разрыв. Один считает, что сын его не любит, только о себе думает. А другой уверен, что «отец к нему равнодушен и будто бы не имеет попечения об его благосостоянии».
Кто из них прав, кто больше виноват — не нам судить. Всегда ли мы в собственных взаимоотношениях с родственниками разбираемся с достаточной объективностью и верностью? А тут поэт, и этим всё сказано. Истинные поэты не переносят, когда окружающие не понимают их особого восприятия мира и людей. Можно как угодно представлять события тех дней, только историю не оспоришь: она выделила Пушкина из толпы и пометила знаком избранничества. Повторю: не Пушкин избрал поэзию, это поэзия избрала Пушкина. Только далеко не все это сознают. А то, что жить рядом с гением трудно — никакое не открытие.
Немного поулеглось, когда поздней осенью семейство Пушкиных уехало в Петербург, оставив Александра Сергеевича одного в старом одноэтажном, деревянном барском доме.
Произошедшей тяжёлой сценой между отцом и сыном позднее Пушкин воспользуется в «Скупом рыцаре». Жизнь, даже мрачные и ужасные её мгновения, для Пушкина имела смысл постольку, поскольку она способна была отразиться на бумаге и «войти» в литературу. Из чего следует одно: не Пушкин находил стихи (а позже прозу), это поэзия находила Пушкина.
«Сочинил стихотворение» — такое расхожее выражение, только так ничего и не проясняющее. Что значит «сочинил»? Как он «сочинял»? Порой слышится недоумённое: «Вот так просто садится и пишет?» Все мы, за время учёбы в школе «прошедшие» на уроках литературы творчество не одного десятка поэтов и прозаиков, много ли понимаем, как именно «сочиняется»? Как школьное сочинение на предложенную тему?
Что, процесс рождения стихов на обручение великой княжны Анны Павловны с принцем Вильгельмом Оранским и эпиграммы «Полу-милорд, полу-купец…», «Сказки о мёртвой царевне и о семи богатырях» и «К ***» («Нет, нет, не должен я, не смею, не могу…)», «Евгения Онегина» и «Медного всадника» одинаков? Мы можем искать и находить, что послужило толчком к рождению стихотворных строк, анализировать историческую обстановку, вглядываться в культурологические пласты, вслушиваться в лексику, пытаться осмыслить жанр, воссоздать настроение поэта в момент написания… Но о каком именно моменте мы ведём речь? О том, в какой он фиксирует стих на бумаге? Но к этому времени поэтические строки уже есть у него в голове. И каким образом они там появились — неведомо самому автору. Напомню лицейские ещё строки, от этого не ставшие менее известными:
…Задумаюсь, взмахну руками,
На рифмах вдруг заговорю.
Но отчего вдруг стихи свободно потекли? И откуда: из ранимой души поэта, из счастливого или разбитого сердца, из подкорки его гениального мозга? Как, откуда, когда? Ведь только что поэт думал о другом, разговаривал о другом, был занят совсем другим. Или вообще спал, и вдруг, прервав крепкий сон, пришли стихи неведомо зачем… Дано ли нам знать — «из какого сора растут стихи, не ведая стыда, как жёлтый одуванчик у забора, как лопухи и лебеда. ...На радость вам и мне»?
С отъездом отца подчинение Пушкина надзору местных властей перешло в ведение местного предводителя дворянства и настоятеля Святогорского монастыря. Такая вот проза жизни, преследовавшая поэта постоянно. Её хватало и раньше, разве что теперь она стала откровенно открытой. Всегда ли мы, рассуждая о творчестве поэта, сознаём, каково было Пушкину жить и творить, находясь всё время «под колпаком»? Ведь в Михайловском надзор лишь продолжился. А когда начался? Неизвестно. Во всяком случае, на Юге он был, что называется, с первого дня. Вернее, со второго.
Жизнь не только прекрасна и удивительна, она ещё причудлива и таинственна. Наверно, поэтому для нас, как и для Пушкина, остались тайной источники информированности царя о том, что происходило с поэтом на Юге. Не знаю, насколько я прав, но ещё до того, как на глаза попались неявные и совершенно отчётливые указания некоторых исследователей на этот счёт, обращённые к конкретному лицу, мне резануло слух одно слово. Сначала оно встретилось в письме Воронцова министру иностранных дел графу К. В. Нессельроде, где губернатор называл основной недостаток Пушкина — его «самолюбие». А потом это же слово повстречалось в мемуарах современника поэта И. П. Липранди, когда, выделяя основную психологическую черту Пушкина, он написал: «Самолюбие его было без пределов: он ни в чём не хотел отставать от других…».
«Какое удивительное совпадение в восприятии личности, к тому же очень неоднозначной, противоречивой, у таких разных людей, как Воронцов и Липранди», — подумалось тогда. Тем более, что первый особым расположением Пушкина не жаловал, а другой, наоборот, отмечается многими, скорее явно симпатизировал поэту. Достаточно вспомнить слова, сказанные вскоре после смерти Пушкина Е. Н. Вревской (Вульф): «Я встретила Липранди, и мы с ним много говорили о Пушкине, которого он восторженно любит».
А несколько позже возникла ещё одна тематическая «перекличка». Снова между письмами Воронцова к К. В. Нессельроде и Антону Фонтону, в расчёте опять же на то, что содержание станет известно Нессельроде (напомню: про прибывающих путешественников, число которых всё увеличивается и которые считают долгом чествовать Пушкина и чрезмерно превозносят его талант; про восторженных поклонников пушкинской поэзии, которые, восхваляя его, тем самым кружат ему голову и поддерживают в нём убеждение, что он замечательный писатель), и упоминанием Липранди в своих мемуарах о «кишинёвской молодёжи, увивавшейся за Пушкиным».
Случайностей в реальной жизни происходит, конечно, великое множество. Но обычно очень хочется убедиться в том, что привлёкший твоё внимание эпизод на самом деле случаен. Попытаемся следовать распространённой ныне максиме: доверяй, но проверяй.
Итак, Воронцов и Иван Липранди. За отправные точки разбирательства возьмём три факта.
Первый — Воронцов о самолюбии Пушкина написал в 1824 году, а Липранди — в 1866 году.
Второй — на Юге оба, Пушкин и Липранди, появились почти одновременно, с разницей всего в месяц. Совпал по времени и их переезд из Молдавии в Одессу — «передислокация» состоялась тоже довольно слаженно. Граф М. С. Воронцов, став новороссийским генерал-губернатором, принимает Пушкина и объявляет ему, что он переходит под его начальство, и параллельно приглашает к себе Липранди на службу чиновником по особым поручениям. Служба эта по странному стечению обстоятельств продлится немногим долее после отъезда Пушкина с Юга (нужно будет завершить ещё одно дельце).
Третий — тесные отношения между Воронцовым и Липранди начались задолго до Одессы. В 1814 году после заключения мира во Франции Воронцов, тогда ещё генерал, командир Отдельного оккупационного корпуса русской армии во Франции, и начальник штаба генерал Михаил Орлов поручили подполковнику Липранди организовать «военную полицию» — структуру по тем временам неведомую для русской армии.
Вот с этого момента, как говорят, пожалуйста, поподробнее. Но сначала деликатный вопрос: почему при выборе кандидата на столь специфичное место востребован оказался именно Липранди?
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—208) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 118. «…Зависеть от царя, зависеть от народа — Не всё ли нам равно?»