Kо времени после поездки «на саранчу» относится и сатира «Сказали раз царю», кончающаяся острыми строчками:
Льстецы, льстецы! Старайтесь сохранить
И в подлости осанку благородства.
Примечательно, что в первоначальном варианте вместо слов «усердный <неловкий>, <придворный> льстец» было «полу-подлец, — факт, позволяющий увидеть прямое указание на адресат. Никого другого, кроме Воронцова, поэт так не называл.
Конечно, отношение Пушкина к Воронцову складывалось из многих сугубо личных обстоятельств. Что не помешало молодому поэту глубоко проникнуть в суть характера Воронцова, понять его скрытые пороки, известные лишь тем, кто знал графа очень близко: завистливость, тщеславие, ревность к чужим успехам, двуличие и безнравственность. Тёмное и доброе причудливо уживались в душе Воронцова, он делал много хорошего, но при этом мог «идти по трупам».
Это наблюдение, надо признать, отнюдь не исчерпывается личной пристрастностью; оно глубоко и дальновидно. Удачливый генерал делал свой выбор: между путём, в перспективе которого маячили эшафот, сибирская ссылка, и лестницами Зимнего дворца, прихожими Нессельроде и Аракчеева. Менеджер победил человека — обычное явление, ничего нового. Впоследствии Пушкин никогда не усомнился в справедливости своей оценки Воронцова, которая на весах истории затмила в памяти потомства его несомненные заслуги государственного управленца.
Эпиграмма, в которой Пушкин во всеуслышание назвал Воронцова подлецом, конечно, вряд ли была написана под действием возбуждения. Но само её появление позволяло многим говорить о «совершенно сумасшедшей голове, с которой никто не может совладать», о безмерном «легкомыслии и склонности к злословию».
Зачастую сюда же, к антиворонцовским, подвёрстывают и эпиграмму «Певец Давид был ростом мал...». Однако более поздние исследования убеждают, что в противовес традиционному мнению она не имеет никакого отношения к графу М. С. Воронцову. Написанное несколько ранее, около (до) 1 сентября 1822 года, не в Одессе, а в Кишинёве стихотворение предвосхищает поединок поэта с графом Ф. И. Толстым-Американцем, опытным бретёром и чрезвычайно опасным соперником.
Но вернёмся к разговору о взаимоотношениях Пушкина и Воронцова. Из чего, собственно, родились столь резкий тон и обвинительный характер стихов, адресованных Воронцову?
Пушкину не дано было знать того, что сегодня известно его биографам. Он ведать не ведал, что с 6 марта по 4 мая 1824 года Воронцов «бомбардировал» Петербург письмами с просьбами о высылке поэта из Одессы. Известны 8 (восемь!) писем, адресованных лично императору, министру иностранных дел графу К. В. Нессельроде (по ведомству которого Пушкин служил), а также П. Д. Киселёву, Н. М. Лонгинову и, возможно, упомянутому А. А. Фонтону, имевшим, по мнению Воронцова, определённое влияние на первых двух.
Письма писались не «за» и не «против» Пушкина. Поэт оказался разменной монетой. Он стал жертвой карьеристских устремлений Воронцова. Письма должны были развеять сомнения императора, продемонстрировать Александру I, что наместник Новороссии безусловно лоялен и принимает необходимые меры для искоренения вольнолюбия во вверенном ему крае, дать понять, что отсрочка в присвоении очередного чина — недоразумение и что он, Воронцов, готов на всё, чтобы вернуть благорасположение царя.
В этой истории с письмами Воронцова хочется обратить внимание на два существенных момента.
Первый — доказано, в частности, что граф начал слать письма с просьбой «избавить» его от Пушкина ещё до того, как была написана первая пушкинская эпиграмма, и до того, как Пушкин начал открыто проявлять свои симпатии к графине.
Второй — по свидетельству единственного человека, бывшего свидетелем одесского периода жизни Пушкина, И. П. Липранди, даже после «полу-милорда» и «полу-подлеца» князь «по-прежнему приглашал Пушкина к обеду, по-прежнему обменивался с ним несколькими словами».
Об обмене «несколькими словами» разговор особый. Любопытное и своеобразное подтверждение этому можно найти в письме Воронцова своему близкому другу генералу П. Д. Киселёву (6 марта 1824 года), в котором он, не скрывая неприязни к поэту, сожалеет о том, что взял его к себе:
«Что же касается Пушкина, то я говорю с ним не более 4 слов в две недели; он боится меня, так как знает прекрасно, что при первых дурных слухах о нём я отправлю его отсюда и что тогда уже никто не пожелает себе такой обузы. <…> По всему, что я узнаю на его счёт и через Гурьева, и через Казначеева, и через полицию, он теперь очень благоразумен и сдержан; если бы было иначе, я отослал бы его и лично был бы в восторге от этого, так как я не люблю его манер и не такой уж поклонник его таланта — нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно» (оригинал по-французски. — А. Р.).
Из чего можно сделать вывод, что просвещённый сановник ни в коей мере не собирался становиться для поэта меценатом (в том смысле, какой вкладывали в это слово хлопотавшие за Пушкина Тургенев и Вяземский).
Прилежно исполняй обязанности чиновника и в свободное от работы время можешь писать свои стихи — вот что желал от Пушкина Воронцов. Предыдущие начальники (и в Петербурге, и в Кишинёве) не требовали этого от Пушкина, поэта и дворянина.
Можно по-разному относиться к позиции Пушкина, но она была для него принципиальной. И основные её «положения» мы поймём из письма-докладной поэта А. И. Казначееву:
«Семь лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Эти семь лет, как вам известно, вовсе для меня потеряны. Жалобы с моей стороны были бы не у места. Я сам заградил себе путь и выбрал другую цель. Ради Бога, не думайте, чтобы я смотрел на стихотворство с детским тщеславием рифмача или как на отдохновение чувствительного человека: оно просто моё ремесло, отрасль честной промышленности, доставляющая мне пропитание и домашнюю независимость. Думаю, что граф Воронцов не захочет лишить меня ни того, ни другого. Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить. Вы знаете, что только в Москве или Петербурге можно вести книжный торг, ибо только там находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы; я поминутно должен отказываться от самых выгодных предложений единственно по той причине, что нахожусь за 2000 вёрст от столицы. Правительству угодно вознаграждать некоторым образом мои утраты, я принимаю эти 700 рублей не так, как жалованье чиновника, но как паёк ссылочного невольника. Я готов от них отказаться, если не могу быть властен в моём времени и занятиях».
Очевидно, прав был П. Вяземский, в конце мая 1824 года предупреждавший Пушкина:
«Сделай милость, будь осторожен на язык и перо. Не играй своим будущим. <...> В случае какой-нибудь непогоды Воронцов не отстоит тебя и не защитит <...> Он человек приятный, благонамеренный, но не пойдёт донкишотствовать против Власти ни за лицо, ни за мнение, какие бы они ни были, если Власть поставит его в необходимость объявить себя за них или за неё».
Пушкин, счёл Воронцов, мешает ему реализовать себя в полной мере на государственной службе. Государь недоволен его связями с неблагонадёжными людьми. Поэт — как раз один из тех «неблагонадёжных», от которых необходимо откреститься, решил талантливый и энергичный администратор России из опасения поставить под угрозу своё положение. Как сегодня принято говорить: бизнес, ничего личного.
Забеспокоившийся наместник принялся слать письма. В марте 1823 года он отправляет в Петербург частное письмо. Но адресат и содержание послания таковы, что Воронцов уверен, оно обязательно станет известно царю. Граф как мог расписывался в преданности государю и старался опровергнуть неприятные для него слухи. Имя Пушкина упоминалось — в сдержанно-неблагоприятном тоне.
А дальше — целая серия писем, в том числе к министру иностранных дел Нессельроде — руководителю ведомства, от которого Пушкина командировали на Юг, известному недоброжелателю Пушкина. Свою первую просьбу перевести Александра Сергеевича куда-нибудь из Одессы Воронцов направил Нессельроде 28 марта 1824 года. Таких просьб удалить Пушкина будет ещё несколько.
Цель их — намекнуть на вызываемое присутствием Пушкина в городе общественное возбуждение, от которого, следуя логике многоопытного генерал-губернатора, всего один шаг до вольномыслия. «В самых осторожных и сдержанных выражениях и вытекающих как будто из самых чистых побуждений, направленных на пользу самого Пушкина», следует просьба убрать поэта из Одессы, как ранее — из столицы.
«Удаление его отсюда будет лучшая услуга для него... Если Пушкин будет жить в другой губернии... он избежит влияния здешнего опасного общества».
«Он… за купальный сезон приобретает ещё более людей, восторженных поклонников его поэзии, которые полагают, что выражают ему дружбу, восхваляя его и тем самым оказывая ему злую услугу, кружат ему голову и поддерживают в нём убеждение, что он замечательный писатель, между тем как он только слабый подражатель малопочтенного образца (лорда Байрона)…» (оригинал по-французски. — А. Р.).
Даже в мае 1824 года, когда звучит нескрываемое раздражение, нельзя сказать, что ему изменяет обычная аристократическая выдержанность:
«...я повторяю мою просьбу — избавьте меня от Пушкина: это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишинёве».
Однако внешняя благопристойность и сдержанность тона Воронцова обманчивы. В том и заключалась потаённая суть закулисной интриги, позволявшей избежать каких-либо резких слов и обличений в адрес Пушкина. Губернаторская оценка ситуации выглядела политически целесообразной и потому должна была быть воспринята в Петербурге благосклонно. Расчёт Воронцова оказался точен.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—206) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное: