Ася предвкушала встречу (три года в отпуске не была) с ласковым сине-зеленым морем, целительным горячим песочком, тяжелым сладковатым ароматом ленивых южных цветов и таинственным флером душных, специально для любовников созданных, черных ночей, и бодрыми свежими морскими бризами по утрам.
Радость была недолгой, будто яркая птичка, взметнувшаяся в голубое небо и тут же упавшая, сраженная тяжелой гайкой из рогатки бессовестным хулиганом. Путевка, выхоженная, выхоленная Асей, как юное деревце, сгорела – развалилась, обанкротилась турфирма, казавшаяся такой стабильной раньше. Времени не было – на Асин отпуск надолго не разгуляешься. А самое главное – денег не было! Средства за сгоревшую путевку обещали вернуть «когда-нибудь». Отпускные разделены на три части (ипотека, кредит и черный день). И никаких вкладов и накоплений – Ася жила одним днем. Думать на много дней вперед в Асиной стране было не принято.
А тут брат Андрей позвонил неожиданно. Три года не объявлялся, а тут – на тебе, звонит.
- Ася, приезжай, мама умирает. Попрощаться бы вам…
Ася поморщила свой хорошенький носик: опять! Мама Асина всю жизнь хворала и помирала. «Лишь бы не работать», - ругался Асин отец. Его, здорового, молодого и сильного, Ася обожала с тем самым детским трепетом преклонения перед кем-то красивым и удачливым. И папу Ася поддерживала: «Прикидывается мать, лишь бы на папу и на детей свою работу взвалить».
Потому ей нисколько не жалко было мать, когда отец, честно дождавшись Асиного и брата совершеннолетия, просто бросил жену, как бросают ненужную тряпку. Та плакала, стенала, лежа на своей постели (много лет переставшей быть супружеской, папа спал отдельно от болящей) и смотря в одну точку опухшими, неподвижными глазами. Ася, собравшая чемодан (уродский, желтый чемодан), одетая, на пороге кинула матери:
- Мам, я поехала поступать в Питер. Мне тут делать нечего. Пока.
- Умру я, дочка! – посипела мама.
Асю тогда передернуло даже.
- Да ничего ты не умрешь! Еще нас переживешь всех! Я тут с тобой гнить не собираюсь, - и она навсегда захлопнула за собой плотную, обитую войлоком дверь.
Ася ненавидела свою родную деревню. И эти простоватые березки у окна бревенчатого, дедом отстроенного пятистенка, и крытый двор, который нужно было подметать так же тщательно, как и горницу, и хлев с живностью, которую отец по-честному прирезал, продал и превратил в деньги для дочки (все, доча, отбой, хватит навоз разгребать, езжай в большой город, нет, не в Красноярск, в самый Питер езжай, доча, учись), и пыльная дорога, и угрюмая тайга, и кедрач, и реку эту злую, и все-все-все, что окружало Асю с самого рождения. И в том числе, мать, некрасивую, костистую, со страдальческим выражением лица, не-на-ви-де-ла!
Ася вгрызалась в Питер с азартом лесного сибирского хорька, не ослабевая хватки. Выстраданный красный диплом не пылился на полке, она ему не дала покоиться и в коробке, пока не нашла работу, соответствующую специальности. Она смотрела в рот начальству, заискивала и льстила, шла по головам коллег, безжалостно отшвыривая конкурентов. Она карабкалась по своей социальной лестнице, но заняла, не бог весть, какую высоту, но все-таки! Иные, домашние питерские мальчики и девочки, пригретые пропиской, и этого достичь не могут.
А Ася шла дальше. Приманив в сети одного из таких мальчиков, заколдовала и окольцевала, не смотря на писки-визги интеллигентной мальчиковой мамашки. Пожив с годик, развелась с мальчиком и разделила имущество, по праву отжав себе комнату, которую выгодно продала, и вырученные деньги стали первым взносом в ипотечном кредите.
Ася, несмотря на хрупкую девичью фигурку и внешность девочки-интерна из одной популярной комедии, по сути была настоящим танком, безжалостным и прущим напролом. Иногда звонил отец – счастливый в новом браке, он делился счастьем с Асей, и хвалил, хвалил, хвалил ее, подлизываясь. Иногда брат просил купить и прислать очередное дорогое лекарство для матери, и Ася, злясь и нервничая, присылала его, а чаще отделывалась переводами – сами пусть покупают, ей некогда. В конце концов Андрей, поняв все, прекратил ей надоедать.
Отец умер в прошлом году. И Ася натурально рыдала неделю. На похороны не поехала, даль несусветная, да и… – с новой женой она знаться не хотела. Незачем. И вот теперь – мама. Отпуск к чертям. Хотя… Мама всю жизнь помирает, авось и в этот раз не помрет. Да и интересно, как там сейчас, в деревне. Свежий воздух, экзотика… Икра, шишки, омуль. Ася решила – едет.
***
Ничего не изменилось. Время остановилось в селе. Все такой же суровая тайга вокруг, все такая же неласковая свинцовая река-кормилица, бьются грудью в борт белоснежного теплохода, все те же дома и домишки, благосостояние которых можно определить по наличию или отсутствию металлочерепицы. И люди неброские, все такие же. Сельдюков, коренников, правда, совсем не видно – спились все, наверное.
Брат встретил ее на пристани. Постаревший, но так похожий на отца, так похожий… Неулыбчиво взглянул на нее, принял сумки.
- Я тут лекарства привезла, Андрюша, детям вещички кое-какие купила, - отчего-то Ася вдруг заробела перед ним. В ярком алом плаще и в белых кроссовках она сама себе показалась какой-то молодящейся дамочкой. Андрей же выглядел на свои сорок два года, обветренный, поживший…
- Не надо лекарств, Ася. Опоздала ты. Мама умерла.
Маму хоронили, поминали и оплакивали всем селом. Даже странно – за что-то любили ее. Жена брата, такая же обветренная, с цыпками на руках, простоватая и угловатая, ловко кромсала пироги с налимом, приговаривая:
- Пожалуйте помянуть Анну Сергеевну, гости дорогие! Пожалуйста.
Поминали добрым словом, роняли слезы в рюмки. Жалели. Ася делала скорбное лицо, пыталась думать о покойнице благостно. Ничего не получалось – пустота в душе.
***
- Далеко собралась? – спросил Андрей, когда они курили на обновленном крылечке, - я думал, на девятый день останешься, Ася?
- Работа, Андрюша, сам понимаешь.
Андрей поник лицом, заходили желваки под смуглой, продубленной Енисейскими ветрами кожей.
- Она так любила тебя. Так ждала. Ни за что не осуждала. Никогда. И мне запрещала осуждать. За что она любила тебя так, Ася? Мы ведь – не родные ей! Ни ты, ни я! А она души не чаяла в нас, в тебе особенно!
В голове Аси вдруг зашумело, зазвенело.
- Как не родные? Откуда ты…
- Оттуда! – зло выплюнул Андрей, - я мамину книжку эту медицинскую, наизусть выучил. Она с юности наизнанку выпотрошенная была. Застудилась в шестнадцать лет на реке – с лодки кувырнулась. А какой-то горе-хирург операцию ей сделал – и все подчистую выскоблил, собака! Ее наш папашенька и замуж взял только потому, чтобы нас, чужих выродков, родной матерью брошенных, на нее сбачить. Он всю жизнь по бабам шоркался, а она с нами возилась! И любила до смерти нас. А он ноги об нее за такую любовь вытирал!
Андрей не говорил – колья вбивал. Каждое слово – удар. Каждая фраза – выстрел.
Изуродованная «операцией» выскочки-недоучки Аня готова была наложить на себя руки. Уж так устроены мужики – коли девка рожать не может, женщиной считать ее не стоит. Молва разлетелась быстро – парни и так-то вокруг Ани не крутились, а тут… Кому она такая нужна? А хуже всего – боль.
Боль не покидала Анну ни на минуту. Вроде бы, и болеть нечему, а болело, ныло, стягивало тело. Ей бы по-хорошему, в Красноярск вернуться, настрочить громкую жалобу на горе-хирурга, найти другого специалиста. Ведь были специалисты в Сибири, от Бога талантом одарены. А она – не стала. Боль и страх затмевают голос разума. Так и мучилась, скорчившись в тугой клубок.
Работа не ждет – родителям помогать надо. Аня сжимала зубы, поднималась и работала. И работала лучше всех, только искры летели.
Вот и попалась на глаза местному прохиндею, папашеньке Асиному, да Андрюхиному. Тот, пижон, красавчик, выжига в свое время отхватил себе «королеву». Да королеве не красота, не сила молодецкая – денежный мешок нужен. Родила детей царевна, помаялась с пару годиков с франтом, а потом, записки не отписав, смылась в город, искать лучшей доли, достойной этакой крали.
Аню охмурить – ума не надо. Аня на ласку податлива. А когда увидела ребятишек, неухоженных, чумазых, полуголодных – раскрыла сердце нараспашку. Вот они детки – готовые. Вот она – радость и утешение! Все свои силы, всю душу отдала детям. Ну и что, что чужие? Чужих детей не бывает! Особенно к Асе прикипела – уж больно слабенькая, худенькая она была, ни добра, ни ласки материнской не ведавшая. Росла, как росток без солнца – белесый и прозрачный.
- Я ничего не помню, - Ася выдавливала из себя оправдания, - никто ничего не говорил…
- И не сказал бы ничего! Не хотели люди нас позорить! Не хотели нам сердце бередить! Такая мачеха любую мать за пояс заткнет! – огрызнулся Андрей, - а ты, неблагодарная, в папашеньку своего любимого пошла. Да Бог тебе судья, вали в свой Ленинград, коли зуд у тебя такой!
***
Прости меня, мамочка. Прости меня. Если слышишь, прости! – Ася вновь смотрела на свинцовые буруны неласковой реки. Она, сердитая, ворчала и кипела, не желая покоряться человеку. И вся земля здешняя, и небо, и ветер – гордые, вольные, всю жизнь боролись с самым своим жестоким врагом. И люди в этом краю, понимая, с кем имеют дело, особенно ценили таких же, как они сами, борцов. На вид – злые, неулыбчивые, зато внутри у них пряталось золотое сердце. Как же Ася не почувствовала это мамино большое, золотое сердце? Броситься бы к ней, обнять, упасть на колени и попросить прощения!
- Она простила бы меня обязательно! Она всегда меня прощала, правда? – Ася вновь склонилась над Енисеем.
Он ей так и не ответил.
Автор: Анна Лебедева