Из семейного архива Кривошеевых. Публикуется впервые.
(Объем текста — 7,5 книжных страниц)
Как известно, стремительное наступление немцев летом и осенью 1941 года привело к захвату ими огромных территорий — всей Белоруссии, Украины, Молдавии, Западной и даже Центральной части РСФСР. Отступая, советские люди старались перебазировать на восток как можно больше материальных ценностей, особенно — оборудование важнейших промышленных предприятий. Конечно, это создало на первых порах большие трудности в управлении производством. И вот статистическая служба помогла быстро внести ясность не только в новую дислокацию предприятий, но и в характеристику их нового производственного состояния.
Величайшая оперативность и невиданная до того гибкость статистического аппарата во все время войны — вот великая заслуга Старовского. Он организовал и провел за военные годы более ста срочных переписей промышленного оборудования, сырья и материалов. Он дал возможность Государственному Комитету Обороны иметь всю необходимую техническую и экономическую информацию и управлять военным производством с полным знанием состояния промышленности, ее реальных сил и ресурсов.
Конечно, Сталин не мог не оценить этого. Владимир Никонович рассказывал мне с законной гордостью: «Мне было предложено присутствовать на заседаниях Государственного Комитета Обороны. Я сидел за столом, где находились громоздкие фолианты статистических сведений, и моей задачей было помогать обнаружению всех ресурсов для военного производства. Как это происходило?
Ну, вот пример. Обсуждается вопрос об увеличении выпуска минометов и даются задания ряду наркоматов. Встает один из наркомов и говорит: «Конечно, мы приложим все усилия, чтобы в срок выполнить указания ГКО, но вот беда: нам нужно для этого столько-то таких-то и таких-то станков, а у нас их нет». Тогда Сталин поворачивается ко мне и дает мне слово для справки. А я, покопавшись в своих фолиантах, говорю этому наркому: У Вас много станков бездействует; на таком-то заводе бездействует столько-то таких-то станков, на таком-то столько-то...»
«Помню, — продолжал Старовский, — как-то на заседании ГКО зашла речь о нехватке материалов, которые всегда получали по импорту. Сталин тогда пошутил: «Да, — сказал он — Что тут поделаешь? Впрочем, давайте спросим Старовского, может быть, он найдет”.
Кончилась война. Статистика все еще оставалась в ведении Госплана, и Старовский, по должности начальника статистической службы, состоял в ранге заместителя Председателя Госплана СССР И.А.Вознесенского. Несколько позже было решено дать ЦСУ самостоятельность — и оно получило статус Центрального управления при Совете Министров СССР, а начальник ЦСУ стал членом Совета Министров. Отмечу кстати, что и после войны Сталин приказал Старовскому, как правило, бывать на заседаниях Президиума Совета Министров. Это была высокая честь, недосягаемая для подавляющего большинства тогдашних министров.
Хорошо помню один Разговор с Владимиром Никоновичем о Вознесенском. Говорили мы уже после гибели этого крупного экономиста, образованного и талантливого руководителя народнохозяйственного планирования. Как известно, Маленков и Берия, после смерти Жданова, состряпали против Вознесенского тяжкие обвинения, и он погиб вместе с группой других видных деятелей, близких к Жданову и нежелательных клике Берия.
Меня всегда удивляло, как мог Сталин так легко пожертвовать Вознесенским, резко выделявшимся среди Наркомов высокой эрудицией, принципиальным и талантливым марксистом-экономистом. Конечно, известную роль в его горькой судьбе сыграл тяжелый характер Вознесенского, его неуживчивость и его резкость, порою переходившая в грубость: он сумел создать себе множество врагов. Вероятно, я и высказал тогда эти мысли Старовскому. Он в ответ не сказал мне, что именно думает об этом сам, уклонился от обсуждения, но ясно дал мне понять одно, то, что роковую роль для Вознесенского сыграла его книга «Военная экономика Советского Союза».
Вот его тогдашний рассказ: «Николай Алексеевич дал мне прочитать рукопись своей книги до ее выхода. Возвращая рукопись я сказал ему, что это очень ценная работа и что у меня только одно замечание: «В Вашей книге есть мысли, которые первым должен высказать первый человек в нашем государстве». Вознесенский тогда очень рассердился на меня и на этом оборвал разговор».
Да, Сталин не мог простить Вознесенскому, что тот превзошел его в марксистском анализе экономики СССР. Если бы Вознесенский позаботился передать приоритет Сталину, а сам выступил бы в роли его скромного ученика, вряд ли Сталин согласился бы отдать его своим палачам. Повторяю: при всех человеческих недостатках Вознесенского, он бесспорно был выдающимся государственным деятелем и очень эрудированным марксистом, превосходно знавшим экономику СССР.
Понимаю, что совет Старовского рисует его с не очень хорошей стороны. Но тут надо учесть условиятого времени и той среды, в какую попал Владимир Никонович, приняв должность Начальника ЦСУ. Ему надо было либо отказаться от нее, либо порою кривить душой и участвовать в общем «сотворении кумира». Я часто думал, что для Старовского было бы лучше, если бы он остался целиком в науке. Не сомневаюсь, что там он сделал бы очень много. Но, с другой стороны, его длительное руководство практической статистикой стало очень важным для нее: ведь на долгие годы руль взял в свои руки ученый, культурный и порядочный человек, а, не будь его, управляли бы, сменяя друг друга, невежды - сталинисты, люди без чести и совести.
А может быть и так, что, давая свой совет, Старовский просто жалел Вознесенского, предвидел, какую грозу навлечет он на себя.
У Владимира Никоновича был острый, проницательный ум. Соображал он мгновенно, а к 1948 году он, конечно, великолепно знал нравы и обычаи сталинской правящей верхушки, не говоря уже о самом Сталине. Он понимал Сталина лучше Вознесенского, который, видимо, в какой-то мере все еще идеализировал «великого вождя и учителя».
В этой связи мне вспоминается один давнишний разговор со Старовским, происходивший еще в начале 30-х годов, когда Вл.Никон. был профессором Плановой академии. Он подарил мне свою книгу (какую — уж не помню) и с лукавой улыбкой заметил: «Тут надо бы добавить еще кое-что в предисловии. Теперь ведь советуют в конце любого предисловия писать так: «Если же в этой моей книге будет обнаружен какой-нибудь уклон, то заявляю, что я его осознал, полностью от чего отмежевываюсь и в ближайшее время дам развернутую его критику».
Это была горькая шутка. Она очень точно выражала удушающую общественную атмосферу, созданную в Советском Союзе в те годы. Тяжко было одаренным людям переносить маниакальное стремление Сталина к универсальной умственной нивелировке, при том на его личном, очень невысоком, уровне. Многообразие идей, поиски новых путей и методов прогресса, умственную оригинальность и творческую самобытность Сталин считал контрреволюцией, порождением буржуазной психологии, и неукоснительно преследовал и истреблял таких людей. Думается, что одной из первостепенных задач будущих историков явится исследование, сколько вреда принес Сталин русской науке и культуре (за весь период своего владычества, а не только за годы 1937-1953).
После смерти Сталина я приехал в октябре 1953 года в Кисловодск и лечился там в санатории. От одного из общих знакомых я узнал, что Старовский — тоже в Кисловодске. Мы встретились с ним и затем, время от времени, вместе прогуливались. Старовский старался согнать свою полноту и поэтому ежедневно совершал далекие, очень утомительные походы. Я не мог тягаться с ним, и мы уговорились встречаться после обеда в нижнем парке, неподалеку от санатория Совета Министров «Красные камни». Конечно, говорили тогда больше всего о Сталине и об его смерти. До XX съезда партии было еще далеко. Авторитет Сталина казался незыблемым. Но какие-то критические струйки уже появлялись. Это отражалось и на рас- сказах Старовского.
В одном из разговоров на прогулке Вл.Никон. рассказал: «Стоял я в почетном карауле у гроба Сталина в Колонном зале. Там был и Хрущев. Немного позже мы подошли с ним к окну в коридоре и вот, что он мне сказал: «Да, конечно, человек был гениальный, но в последнее время с ним что-то стряслось. Ведь даже мы, ближайшие его соратники, не знали, что будет с нами завтра. Ехал я как-то с Булганиным в одной машине, а он вдруг мне говорит: «Вот мы едем на заседание, а ведь не знаем, туда ли нас привезут»...
Припоминаю рассказ Старовского о смерти Сталина. Кровоизлияние в мозг застигло его в Кунцевском летнем доме. В тамошнем быте Сталина было немало странностей. В доме существовала, например, небольшая проходная, без окон, комната, где висел портрет Ленина, а перед ним, «совершенно наподобие лампады» (слова Вл.Никон.), горела электрическая лампа. Сталин сам зажигал ее и подолгу сидел перед портретом в этой своеобразной часовне. Заманчиво для художника — представить себе, какие беседы вел он с портретом, как яростно спорил там с Лениным, как оправдывался перед ним в своих черных делах... Придет время, и кто-нибудь напишет такую картину, в духе Репинского Ивана Грозного с убитым им сыном. Сильную картину создал Репин, а ведь в сравнении с деяниями Сталина, злодейства Ивана Грозного были сущим пустяком!
По словам Старовского, обед Сталину подавали в двух вариантах, причем блюда не вносились в столовую, а ставились в два окошка, прорезанные из коридора. Сталин подходил к этим окошкам и брал то или иное блюдо. В злосчастный для Сталина мартовский день 1953 года все блюда остались нетронутыми. И вообще Сталин в этот день очень долго не показывался из своих, всегда тщательно запертых извнутри, аппартаментов. Обеспокоенный комендант позвонил об этом в ЦК, кажется, Маленкову. Тот предложил взломать дверь, но комендант решительно отказался: «Приезжайте и, если нужно, ломайте сами».
Насколько я припоминаю, по словам Старовского приехали трое — Маленков, Берия и Хрущев. Дверь взломали. Когда прошли в комнаты, увидели Сталина лежащим без сознания на полу, близ дивана. Что в числе приехавших был Берия, — могу утверждать потому, что помню, как Старовский, продолжая свой рассказ, добавил: «Увидев Сталина простертым на полу, Берия воскликнул — «Тиран умер». Владимир Никонович не комментировал этого эпизода, да в том и нужды не было, до такой степени он выразителен, так хорошо рисует облик и нравы сталинского окружения.
Должен сказать, что Влад.Никон. был очень скуп на рассказы о правившей верхушке. Говорил о ней лишь изредка и сообщал немногое довольно обыденное. В общем — был человек вышколенный, всегда сдержанный. Но в 1953 году, после смерти Сталина, он изменил своему обыкновению. Кроме того, полагаю, что он доверял моей скромности и поэтому позволил себе быть со мною откровеннее.
Припоминаю еще один разговор, происходивший во время наших с ним прогулок в Кисловодском парке. Осенью 1953 года были еще очень свежи у всех воспоминания о «деле врачей», об «убийцах в белых халатах». Как известно, буквально через несколько дней после смерти Сталина было разъяснено, что это «дело» — грязная провокация, организаторы которой арестованы и будут строжайше наказаны. Беседуя об этом, я выразил Старовскому свое удивление, как Сталин мог пойти на такую очевидную для всех мерзость. Владимир Никонович согласился со мною, и, в свою очередь, заметил: «Да, очень странно, что он решился поставить это дело Бейлиса».
По своей должности Начальника ЦСУ Старовский поневоле общался буквально со всеми руководящими деятелями ЦК партии и министрами. Он всем был нужен, и все к нему обращались — кто с требованиями, кто с просьбами. Умный и тонкий человек — он не только знал всё сложное переплетение их взаимоотношений, но понимал и подоплеку этих взаимоотношений, видел подспудные «течения», интриги соперничающих лиц и групп. Хотя об этом он и молчал, это чувствовалось.
Мне очень хотелось убедить Старовского записать на старости лет главное из того, чему он «свидетель в жизни был». Если бы он сделал это, историки получили бы документ громадного значения. Повторяю: он очень многое знал и всё понимал. Он дал бы неоценимые «показания» для честной, подлинно объективной истории СССР почти за 35 лет (с 1940 года до 1975 г.). Я несколько раз пытался убедить его в этом. Испытывая его терпение и хорошее отношение ко мне, я настойчиво говорил ему: «Пройдет лет 10-15 и о Вас будут помнить только статистики. А если Вы напишете свои воспоминания, Вы навсегда останетесь памятны в истории. На Вас будут ссылаться, как до сих пор, спустя триста лет, ссылаются на книгу Котошихина о России при царе Алексее Михайловиче». Владимир Никонович улыбался, но не соглашался.
Я много раз возвращался к этой теме, даже рискуя встретить, резкий отпор. Однако, Старовский терпеливо выслушивал мои доводы, но неизменно отказывался приняться за такие записи. Одно время мне показалось, что он поколебался. Но, встретившись недели через две, он сам коснулся моих настояний и сказал: «Не могу. У меня нет для этого ни сил, ни времени. Всё поглощает моя работа в ЦСУ».
Тогда я предложил Старовскому взять хотя бы относительно узкую тему, написать, например, о том, как было устроено, и как функционировало государственное управление в СССР после Отечественной войны. Он отклонил и это. Но теперь он выдвинул еще один аргумент, совершенно поразительный. Он сказал: «Я должен буду писать о Сталине, а если я напишу о нем, я неизбежно принесу вред нашему государству». На мою реплику: «Ну, отбросьте самое плохое, расскажите хотя бы об остальном», Старовский, минуту подумав, повторил: «Не могу. Не выйдет».
Конечно, такой ответ — убийственная оценка Сталина как человека и как государственного деятеля. Старовский был лойялен к нему, при его жизни. Но он, очевидно, за долгие годы хорошо понял Сталина, что называется «раскусил» его суть во множестве самых разнообразных, его действий и проявлений. И вот итог: вывод, что о деятельности Сталина ничего нельзя писать без того, чтобы не обнародовать чего-нибудь позорного для нашего государства. Еще раз хочу подчеркнуть: такую оценку дал человек, ничем не обиженный Сталиным, человек большого ума и высокой порядочности. Как партиец, Старовский в конце жизни, уже в послесталинское время, был избран на партсъезде членом ревизионной комиссии ЦК; это — тоже свидетельство его большой выдержки и душевного такта.
В конце 1957 г., по инициативе В.Н.Старовского, я перешел из редакции газеты в редакцию «Вестника Статистики», ежемесячного журнала ЦСУ. Там я и работал вплоть до пенсии и еще года четыре после назначения мне пенсии. Это позволило мне чаще общаться с Владимиром Никоновичем и разглядеть, как он работал в качестве руководителя советской государственной статистики.
В ЦСУ СССР Старовский, не в пример другим министрам, обходился без ученого секретариата и без личных помощников. Он непосредственно опирался на отделы и управления ЦСУ. Посредствующие звенья, в виде ученых секретарей и помощников, только мешали бы ему. Он превосходно знал почти всех сотрудников ЦСУ, а не один руководящий слой, лично и систематически встречался с основными исполнителями.
● ● ●
