Продолжение воспоминаний графа Огюста де Ла Гард-Шамбона (пер. М. Барсуковой)
"До свиданья, до завтра, - сказал мне фон Теттенборн, прощаясь со мною, - я буду у вас в десять часов. Потом мы отправимся на большой военный праздник, который будет дан в честь мира. Прежде чем сложить оружие, монархи хотят благодарить Провидение за милость, которую оно им даровало".
Хотя в то, чисто солдатское время (1814), часто приходилось быть свидетелем подобных торжеств, но я не думаю, чтобы какой-либо прежний праздник казался бы таким совершенным и величественным, как этот. Эта война, эта ужасная борьба, ожесточение и продолжительность которой привели в ужас мир, только что была окончена. Исполин славы был не побежден, а раздавлен численным превосходством; упоенье победой и восхищение успехом служили слишком ярким доказательством, как силен был противник и каким неожиданным был триумф.
Многие батальоны пехоты, кавалерийские полки, среди других также полк уланов Шварценберга и кирасир великого князя Константина (здесь Павлович), были собраны на огромной лужайке. Все эти войска отличались образцовой выправкой.
Государи приехали верхом. Войска образовали двойное каре. В центре этого каре была устроена палатка или, вернее, храм, воздвигнутый в честь всеобщего мира. Колонны, на которых он покоился, были украшены трофеями, оружием и знаменами, который колыхались в воздухе. Кругом палатки земля была усыпана цветами; множество свечей лили свет, затмеваемый солнцем, которое сияло утренним блеском.
Скоро показались по дороге в придворных каретах, каждая запряженная четверкой, императрицы, королевы и эрцгерцогини. Когда всё это блестящее собрание, это множество военных, придворных, шталмейстеров и пажей стали на предназначенных для них местах, почтенный архиепископ венский, который, несмотря на свой преклонный возраст, захотел лично совершать богослужение, начал обедню, окруженный всем своим клиром. Всё население Вены и её окрестностей сбежалось сюда, чтобы взглянуть на это торжественное зрелище.
После религиозной церемонии все властители и все принцы стали на возвышение около входа в Бург (Ховбург). Войска дефилировали перед ними. Великий князь Константин Павлович и другие принцы маршировали во главе своих полков. Со всех сторон звучали радостные клики и горячие пожелания сохранения мира, первой и главной потребности всех народов.
Это торжество, имевшее совершенно особенный характер, соответствовало целому ряду зрелищ. В самом деле, австрийский двор принимал в своей столице своих высоких гостей с поразительной роскошью. Для забавы королей, которым и без того в продолжение 20 лет могли бы, кажется, наскучить картины сражений, в Вене было расквартировано 20 тысяч гренадер.
Двор вызвал танцоров и танцовщиц из Парижской Оперы. Наличный состав королевского театра был увеличен, и лучшие немецкие актеры должны были беспрерывно поддерживать веселье новыми пьесами, которые по своему содержанию подходили к всеобщей радости этого момента.
Император Франц разместил в своем дворце высоких посетителей. Среди его гостей насчитывали в то время двух императоров, двух императриц, четырех королей, двух наследных принцев (одного императорского, одного королевского), двух эрцгерцогов и двух принцев, которые жили в Бурге.
Императорская молодежь принуждена была переселиться в замок Шёнбрунн. Привлекаемая новизной зрелища толпа всегда теснилась в проходах Бурга, горя любопытством увидеть главных персонажей конгресса, который был единственным в летописях истории. Венцы с полным правом гордились тем, что их город был избран для заседаний этого высокого собрания (здесь Венский конгресс). Чтобы дать понятие о размерах издержек венского двора, достаточно сказать, что королевский стол стоил ежедневно 50 тысяч гульденов.
Неудивительно, что на празднества во время пятимесячных заседаний конгресса, была истрачена сумма в 40 миллионов франков. И это тотчас же после войны, которая, казалось, истощила все источники богатства. Если еще к расходам двора прибавить содержание 700 посланников, то легко составить понятие о тратах города Вены.
Прилив иностранцев был так велик, что все предметы, в особенности топливо, невероятно вздорожали. Поэтому австрийское правительство вынуждено было уменьшить жалованье всем своим чиновникам. Не хватало фантазии для устройства ежедневно новых празднеств, банкетов, концертов, поездок на охоту, костюмированных балов, каруселей. По примеру главы царской семьи, все австрийские принцы распределили между собою роли, чтобы достойным образом принять своих высоких гостей в Вене.
Двор, чтобы не прерывать увеселений, не наложил даже траура по королеве неаполитанской Марии-Каролине, хотя эта последняя дочь Марии Терезии окончила свою беспокойную жизнь еще задолго до прибытия государей в Вену (здесь за 10 дней до открытия конгресса). Избегали официального объявления о её смерти, потому что не хотели радостное собрание смущать мрачными траурными цветами.
Государи виделись каждый день. Чтобы при церемониале избежать вопроса о преимуществах, они единогласно постановили, что ранг должен соответствовать единственно лишь возрасту как при входах и выходах, так и в кавалькадах и в поездках в экипажах. Как говорят, император Александр первый предложил руководствоваться этим правилом и благодаря ему был утвержден следующий порядок:
Король Вюртембергский (Фридрих I) родился в 1754 году, король Баварский (Максимилиан I) в 1756 году, король Датский (Фредерик VI) в 1768, император Австрийский в 1768 году, король Прусский (Фридрих Вильгельм III) в 1770 году, император Русский (Александр I) в 1777. Но этот порядок соблюдался лишь при празднествах, на официальных же совещаниях конгресса государи не присутствовали лично.
Между ними одной из самых больших любезностей было дарить друг другу большие кресты их орденов. Трудно было разобраться в этих украшениях всех форм и всех наименований, начиная со святых и кончая самыми странными названиями, как, например: слон, феникс, черный, красный и белый орел, меч, северная звезда, лев и др. Этот обмен составлял пролог к более важным вещам: подаркам целых королевств, провинций, определённого количества душ.
Из церемоний такого рода следует упомянуть о той, которая произошла, когда лорд Каслри (Роберт Стюарт) вручил австрийскому императору, от имени своего короля (Георг III), орден Подвязки. Принц де Линь, который был при этом одним из зрителей, рассказывал мне, что эта церемония была выполнена с большим достоинством и большой пышностью. Сэр Исаак Херд (Isaac Heard), герольд ордена, был единственно для этого прислан из Лондона.
Он надевал на императора каждую отдельную часть одежды этого ордена и, наконец, опоясал его так страстно желаемой и вожделенной Подвязкой. После того лорд Каслри преподнес императору статут ордена. Чтобы отблагодарить за эту любезность, император поспешил назначить фельдмаршалами принца-регента и принца Йоркского, его брата.
После того, как в области орденов все уже было исчерпано, властители начали назначать друг друга шефами полков в их армиях. Так, император австрийский назначил императора русского Александра шефом полка Хиллера, а наследного принца Вюртембергского (Вильгельм I) шефом блакенштейнских гусар. Александр, отвечая на это почетное назначение, назначил императора шефом своего императорского гвардейского полка.
Чтобы показать, как высоко он ценит принятое им назначение, он захотел сам передать солдатам их полковое знамя. Это знамя было роскошно вышито самою австрийскою императрицей, и по нем было написано: "Неразрывный союз между императорами Александром и Францем".
Чтобы вознаградить генерала Хиллера за потерю титула, император Александр подарил ему 10 тысяч гульденов и, кроме того, каждому офицеру по тысяче гульденов. У монархов были привычки простых частных людей. Заметно было, что они любили избегать стеснительного этикета. Австрийского императора и прусского короля часто встречали на улице идущими под руку, в штатском платье.
Александр также часто ходил гулять с принцем Евгением Богарне. Они делали друг другу визиты и часто заставали друг друга врасплох, как старые добрые друзья. Император Александр и король прусский вздумали внезапно нагрянуть к императору Францу в день его рождения. Они застали его еще в постели и преподнесли ему: один - халат, подбитый куницами, а другой умывальный прибор и превосходную серебряную трость берлинской работы. Эти сцены домашней интимности скоро стали достоянием публики и составляли предмет ежедневных разговоров.
Среди монархов особенно выделялись: король баварский, король датский и русский император, - первый своей добротой, - второй тонкостью своего ума и меткими остротами, - третий своей обходительностью. Фридрих датский более всех других чужеземных государей посещал достопримечательности и общественные учреждения, повсюду раздавая щедрые награды.
Что касается Александра, то он не упускал ни одного удобного случая оказать любезность, что привлекало к нему все сердца. Во время прогулки верхом, в Пратере, австрийский император хотел сойти с лошади и искал глазами кого-нибудь из своей свиты, но напрасно: его шталмейстер, отрезанный от него толпой народа, не мог его видеть. Александр угадывал его намерение, соскочил с лошади и поспешил предложить руку своему коллеге.
Так однажды Фридрих Великий держал стремя Иосифу II.
При этой сцене со всех сторон раздались радостные восклицания, и это показало, как толпа была благодарна Александру за его милую внимательность. В другой раз, во время смотра войск, вокруг него теснилась огромная толпа любопытных, стараясь поближе его раз смотреть. Один крестьянин особенно отличался усердием. Александр заметил, как он старался раздвинуть толпу зрителей, и сам приблизился к нему.
- Милый друг, - сказал он ему, - вы, вероятно, хотите видеть русского императора; смотрите на меня и расскажите потом, что вы с ним говорили.
Для иностранцев такая приятная жизнь, жизнь шумных праздников, была полна упоенья. Чтобы достойно отпраздновать это достопамятное событие, Вена, казалось, хотела превзойти самоё себя в доставляемых ею удовольствиях. Расположенный в центре южной Германии, этот город является очагом беспечности и отдыха. Среди серьезных, научных и философских интересов соседних стран он весь отдался чувственным удовольствиям, и его жизнь была наполнена празднествами, пирушками, танцами и особенно музыкой.
Иностранца в Вене принимают охотно; он находит у частных лиц сердечное гостеприимство, в присутственных местах откровенность и любезность. Взамен этого от него требуют лишь одного, чтобы он воздержался говорить или действовать против правительства.
"Наслаждайтесь, - говорят ему, - всем приятным, что вас окружает, забавляйтесь в наших богатых окрестностях, посещайте театры, казино, балы, но не омрачайте нашего веселья никакими политическими размышлениями. Удержитесь от всякой критики".
Горе иностранцу, который нарушит эти условия! Он тотчас получить маленькую записочку, в которой его вежливо попросят на следующий день явиться в полицию вместе с присланным от нее чиновником. Там ему вежливо намекнут, что его паспорт не в порядке, а его дела окончены. Напрасно он будет протестовать, ссылаясь на свою приверженность ко всякому правительству; напрасно он будет говорить, что думает только о том, чтобы приятно провести время, все напрасно. Он должен будет уехать.
Такова венская полиция. По счастью венское правительство нашло себе в развлечениях и забавах могущественного союзника. По правде сказать, публика мало интересовались дипломатическими прениями. Общество гораздо более было озабочено увеселениями текущего дня и приготовлениями к празднествам следующего. Непроницаемая тайна окутывала переговоры.
Между тем государи употребляли их предобеденное время на смотры, парады, поездки на охоту и находились частью в Пратере, частью в их королевских покоях. Однако они ежедневно собирались на один час и полагали, что они тогда занимались обсуждением тех дел, которыми были заняты. Часто эти дебаты прерывались известиями о новой забаве. Дела тотчас же низводились с престола, и боги становились простыми смертными.
Среди всех празднеств австрийского двора самыми блестящими, бесспорно, были большие костюмированные балы, которые устраивались в императорском дворце. Если в это время Европа, в лице своих знаменитостей всякого рода, была представлена в Вене, то, конечно, красота не была при этом забыта. Никогда, ни один город не насчитывал в своих стенах столько дам, обращающих на себя внимание, как австрийская столица в продолжение пяти месяцев конгресса. Трубачи играли фанфару и входили государи, ведя под руку королев и эрцгерцогинь.
Проходя, при всеобщих приветствиях, через все залы, они отправлялись в манеж и занимали места на эстраде. В первом ряду сидели императрицы австрийская и русская, королева баварская, принцесса Ольденбургская (Екатерина Павловна), любимая сестра Александра, на которого она была поразительно похожа, потом эрцгерцогиня Беатриса и великая герцогиня Веймарская (Мария Павловна).
На скамьях, направо и налево, помещались дамы, оспаривающие друг у друга скипетр красоты и изящества. Принцесса фон Турн-Таксис, графиня Бернсдорф, принцесса фон Гессен-Филиппштадт, гордая серьезная красавица, обе ее дочери, уже обещающие пойти по стопам матери, графиня Тереза Аппони, высокого роста, с выразительными глазами, княжны Сапега и Лихтенштейн, у которых правильная красота соединялась с мягким выражением, графиня Клари, княгини Эстергази и Багратион, дочери адмирала сэра Сиднея Смита, графиня Замойская, урожденная Чарторыйская (Софья Адамовна), высокая блондинка с ослепительным цветом лица, на котором выразились все оттенки польской красоты и, многие другие, чьи имена и образы будут еще часто появляться в этих воспоминаниях.
В те минуты, при звуке живой и увлекательной музыки, входила группа замаскированных и переодетых детей, которые исполняли венецианскую пантомиму, заканчивающуюся общим балетом. Выразительные движения этих юных танцоров, по-видимому, доставляли большое удовольствие высоким зрителям.
После ухода государей оркестр играл вальс. Тотчас электрическая искра пробегала по всему обществу. Германия - отечество вальса. Нужно было видеть этих очаровательных, красивых женщин, сплошь залитых бриллиантами и цветами, увлеченных этой непреодолимой музыкой, опирающихся на плечо их кавалеров. Они были похожи на блестящие метеоры и только лучи восходящего солнца прекращали забавы этого оживлённого, блестящего общества.
Я должен был сойтись с Александром Ипсиланти в главной аллее Пратера. В назначенный час я был там. С каким удовольствием смотрел я на этот чудный парк, с которым у меня соединялось воспоминание о празднике, о любовном или дружеском свидании.
Пратер представляет картину сельской нетронутой природы, но в то же время украшенную всеми дарами искусства и культуры. Когда подходишь со стороны города, то слева тянется обширное, болотистое, заросшее травою пространство, предназначенное для фейерверков; справа - цирк, вмещающий в себе несколько тысяч зрителей; прямо перед вами каштановая аллея, по обеим сторонам которой тянутся изящные постройки. Там находится бесконечное множество лавок, кафе, увеселительных общественных помещений, где венцы могут, сколько душе угодно, отдаваться своему увлечению музыкой.
Если войти в одно из заведений, то можно увидеть там мужчин и женщин, которые танцуют менуэт с такою серьезностью, что невольно можно предположить, что они веселятся по заказу. Часто толпа зрителей разъединяет танцующих, но они тотчас же, с непобедимым хладнокровием, продолжают прерванные фигуры танца.
Чем особенно поражает народ, так это внешним видом, свидетельствующим о спокойствии, довольстве и достоинстве. Его издержки, его спокойное счастье служат доказательством его трудолюбия и того, что он подчинен отеческому управлению. Никакие ссоры не тревожат эту толпу; ее веселье серьезно, но эта серьезность происходила не из склонности к грусти, но имеет свое основании в надежном чувстве покоя.
В чудной каштановой аллее, по которой беспрерывно движутся экипажи и всадники, сам император едет в скромном экипаже с простотой обыкновенного гражданина, а нанятый на часы фиакр пересекает ему дорогу; вскоре этот фиакр обгоняет богемский магнат или польский наместник, у которых в экипаж впряжены четыре капризные лошади, изгибающие шеи. В легких колясках, запряженных лошадьми, гривки которых развеваются по ветру, появляются дамы в белых и розовых платьях, словно цветы в корзине.
Смена сцен, толкотня пешеходов, которая увеличивается, благодаря присутствию иностранцев, но умеряется немецкой вежливостью, все это представляет оживленную и подвижную картину и походить на сцену из Теньера, вставленную в ландшафт Рёйсдаля.
Во время конгресса в Пратере можно было увидать доселе невиданный блеск. Вена никогда не была так полна иностранцами, собравшимися сюда изо всех стран, чтобы быть свидетелями того торжества, которое должно было подвести итоги всем чудесным событиям этой эпохи. Благодаря присутствию этих иностранцев количество экипажей возросло до невероятия.
Виднелась бесконечная смесь венгерских, польских и восточных одежд и военных мундиров всех стран Европы, и глаза были почти ослеплены этим блеском. Масса гуляющих, в каретах, верхом и пешком, под осенними лучами солнца, оживляющими это восхитительное место. Что меня более всего поразило при первом взгляде, это множество карет одинаковой формы и одинакового цвета, запряженных парами и четверками.
То была любезность императора, который не захотел, чтобы государи или кто-нибудь из их свиты пользовались другими экипажами, кроме его собственных. Поэтому он приказал сделать триста карет, которые во всякий час дня и ночи были предоставлены в распоряжение его гостей. В продолжение нескольких минут передо мной, как в живой панораме, прошли все находившиеся тогда в Вене властители и знаменитости.
Там лорд Стюарт, английский посланник, который сам правил четверкой лошадей, способных возбудить восхищение даже в Гайд-Парке. В элегантной коляске ехали император Александр и принцесса Ольденбургская, его очаровательная сестра; по обеим сторонам коляски ехали принц Евгений Богарне и наследный принц Вюртемберский, которые по совершенно различным побудительным причинам изъявляли чувство преданности этой высокой паре.
Изо всех орденов Александр надел лишь шведский орден меча, который, нужно сознаться, лучше всех других орденов выделялся на его зеленом мундире и блистал очень кокетливо. Сзади, в открытой карете, я заметил другую его сестру, не менее прекрасную и грациозную, великую герцогиню Саксен-Веймарскую.
Сзади них едет император Франц в довольно невидном фаэтоне со своей восхитительной супругой. На его лице сияет отблеск окружающего его счастья. Там толпа гуляющих замедляет свои шаги перед эрцгерцогом Карлом, который в скромном экипаже едет со своей семьей.
Король прусский едет верхом в сопровождении одного адъютанта. Из глубины кареты показывается длинное скучающее лицо лорда Каслри. С другой стороны фиакр наехал на коляску паши из Видина. Затем следуют кареты эрцгерцогов, которые едут рядом и желают, чтобы во время увеселений с ними обращались, как с простыми людьми.
При повороте в одну из аллей я заметил князя Александра Ипсиланти. Прошло пять лет с тех пор, как я оставил его в Петербурге. Тогда он был только поручиком в кавалергардском полку, а теперь я нашел его генерал-майором, украшенным множеством орденов, но потерявшим руку в битве при Бауцене (1813). Если счастье ему изменило, то его сердце осталось тем же, и он всегда воодушевляется при словах: дружба и отечество.
Александр Ипсиланти был сыном господаря Молдавии и Валахии. Его отец был свергнут во время заговора в Серале, которые так обычны в Турции, и был вынужден бежать. Александр, которому в то время едва минуло 16 лет, провожал его во главе корпуса албанцев, состоящего из 800 человек, через Карпаты и спас его, когда ему удалось ускользнуть от немых служителей сераля и когда он захотел искать убежища в России.
Благодаря великодушию императора Александра, воспитанный с отеческой заботливостью, молодой князь поступил на службу и скоро сделал блестящую карьеру. Его благородный характер, его живой, подвижный ум, искренность привлекли меня к нему, и он скоро сделался моим задушевным другом. Так как мы, после такой долгой разлуки, хотели продлить удовольствие встречи, то отправились обедать в гостиницу "Императрица австрийская". Там собирались те из иностранцев, которых двор не кормил на казенный счет, или те, которым хотелось избегнуть этикета.
Мы приказали поставить наши приборы на стол, который был уже занят двадцатью лицами различных национальностей. Несмотря на несходство интересов и положений, иностранцы сближаются очень охотно в стране, далёкой от их отечества. Генералы, дипломаты, путешественники, все собрались вместе за этим импровизированным обедом. Одни были верховными сановниками "грабящих величеств", а другие были ходатаями "величеств ограбленных". Первая половина обеда прошла, как и всегда, довольно натянуто: музыка очень хорошего оркестра долгое время служила темой для разговора.
Я сидел около молодого Луккезини, который за несколько дней перед тем явился в Вену в качестве посланника великой герцогини Тосканской (здесь Элиза Бонапарт), чтобы сговориться с Альдини (Антонио) относительно притязаний г-жи Баккиочи на великое герцогство Лукка.
Общество, такое разнородное, мало-помалу оживилось и перешло к болтовне и сплетням. Один из присутствующих за столом, князь Козловский (Петр Борисович), русский посланник в Турине, уполномоченный своим государем содействовать на конгрессе соединению Генуи и Пьемонта, сопровождал каждый стакан токайского остротой или эпиграммой, которые касались или его двора, или того двора, при котором он был уполномоченным.
На его открытом, оживленном лице было выражение искренности, которая влекла к нему и возбуждала желание сойтись с ним поближе. Он приходился внуком тому человеку, которого Екатерина Великая послала к Вольтеру, как образец русской учтивости и цивилизованности. Он слыл одним из умнейших людей того времени, в которое, кстати сказать, ум не считался редкостью. Разговор князя Козловского пылко-увлекательный и разносторонний мог бы быть совершенным, если бы не превращался так часто в монолог.
Позднее Козловский исполнял обязанности русского полномочного министра в Штутгарте, и кроме того довольно долгое время прожил в Англии, стране, где быстро подмечают все смешное. На него писали карикатуры, что льстило его тщеславию, потому что популярность, какого бы сорта она ни была, всегда является предметом зависти. Сам увлеченный тем весельем, которое он возбудил в нас, он рассказывал нам анекдоты столь правдивые, что о них лучше умолчать даже в настоящее время.
Хотя император Александр, которого он потешал своими шутками, относился к нему очень благосклонно, а его подчиненные, льстящие всегда тому, кого они не могут с безопасностью для себя погубить, ладили с ним, но все-таки мне казалось, что он как будто прокладывает себе верный путь к немилости или к изгнанию, потому что он выражался с благородной независимостью, которой он научился, конечно, уж не в обществе придворных.
Истина и сила его замечаний были таковы, что если бы он заговорил так свободно в Петербурге, как он это делал в Вене, я мог бы побиться об заклад, что для него тотчас же были бы приготовлены фельдъегерь и кибитка, чтобы отвезти его в глубь Сибири для того, чтобы он там научился молчанию, которое должно быть неотъемлемой принадлежностью его дипломатического положения. Тем не менее, князь Козловский был нелицемерно предан своему государю и был воодушевлен славой и величием своей родины.
Сто тысяч иностранцев, съехавшихся в Вену, делали конгресс более похожим на увеселительную прогулку, чем на политическое собрание. Если у каждого государя были свои министры и посланники, то у общества каждой страны были свои представители.
Из русских салонов важную роль играл салон княгини Багратион (Екатерина Павловна). Эта дама, супруга фельдмаршала, охотно принимала своих земляков в Вене. Она была одной из самых блестящих звезд, собранных во время конгресса. Благодаря своей прелести и величественности манер, она, казалось, была призвана к тому, чтобы перенести в Вену те формы приличия и аристократической непринужденности, который делали в то время петербургские салоны первыми в Европе; и в этом отношении ни один уполномоченный министр не сумел бы так блестяще выполнить свои инструкции.
Княгиня, которая позднее приводила в восхищение весь Париж, была в то время в полном расцвете своей красоты. Представьте себе юное лицо белизны алебастра, на которое как бы дунули легким румянцем. Выразительная, легко приходящая в волнение физиономия с нежными чертами, взгляд, которому близорукость придавала что-то застенчивое и неуверенное, фигура среднего роста, но великолепно сложенная. Во всей ее наружности восточная мягкость соединялась с андалузскою грацией. Ее можно было назвать безо всякой лести восхитительной княгиней, призванной развлекать на своих вечерах знаменитых людей, которые, порой, так скучали, как будто бы они были не очень веселящимися поклонниками m-me Ментенон.
Когда мы пришли, Козловский и я, там уже собрались император Александр, короли Прусский и Баварский, многие другие принцы и государи и значительное число иностранцев. Там можно было встретить всю русскую аристократию: Нессельроде, Поццо ди Барго, гр. Разумовского, русского посланника при австрийском посольстве, кн. Волконского и многих других. Среди этой толпы, где я едва различал знакомые лица, я, казалось, был опять перенесен в один из петербургских салонов, назад в 1810-й год.
Среди этой аристократии блистали своим происхождением, своим видным положением и прелестью ума члены семьи Нарышкиных. Нарышкины стояли близко к русскому императорскому дому. Мать Петра I была Нарышкина. Старший из братьев (Александр Львович), обер-камергер, считался одним из умнейших людей при дворе императора Александра. Его разговор был разносторонен и занимателен, и собрание его bons-mots могло бы составить целый толстый том. Они не были так тонки и блестящи, как bons-mots принца де Линь или еще того менее кн. Талейрана, но когда все эти трое случайно собирались вместе, - получался настояний фейерверк художественных острот.
Его дочь, княжна Елена, обладала большою красотою и возвышенным и нежным характером. Она была замужем за Аркадием Суворовым, сыном знаменитого генерала Суворова. По странной случайности её муж утонул в Рымнике, маленькой валахской речке, название которой было присвоено его отцу. Несмотря на предостережения своего ямщика, он непременно настаивал на том, чтобы переехать через речку в брод, в карете, в то время, когда речка, благодаря грозе и дождям, обратилась в настоящий поток. Волны унесли его с собой, так что к нему не успели даже прибежать на помощь.
В момент смерти Павла I, Елена жила с отцом во дворце, в анфиладе комнат, которые были расположены под комнатами императора. Разбуженная суматохой, неизбежным последствием заговора, ее кормилица унесла ребенка и в смятении спрятала его в уединенно стоящей будке, где он только на следующий день был отыскан.
Обер-камергер пользовался благосклонностью Павла и приобрел также расположение его сына, Александра. Роскошь, которою он окружал себя, превосходила всякое описание. В его доме царили вечное оживление и шумные удовольствия. Этот дом можно было бы назвать караван-сараем для государей. Зелень, цветы, пение птиц среди зимы как будто переносили сюда итальянскую весну. Его щедрость была безгранична и переходила в мотовство; она часто ставила его в затруднительное положение.
Следующий случай служит этому доказательством: Нарышкин получил от императора Александра орден св. Андрея, весь осыпанный бриллиантами, и, вследствие денежных затруднений, его заложил. Однако приближались именины императрицы, на который он должен был явиться в полной парадной форме и с драгоценной звездой, которую его украсил государь. Что ему было делать? Как ее достать? Заклада он не мог выкупить, а только у государя была точно такая же звезда.
В этой беде он обратился к камердинеру царя и, прибегнув к обещаниям, просьбам, угрозам, довел его до того, что тот одолжил ему орден его господина, но, придя в ужас от возможных последствий оказанной услуги, сам рассказал обо всем государю. Александр весь вечер напролет подшучивал над своим любимцем, приближаясь к нему и внимательно рассматривая в лорнет взятую напрокат звезду, чем подверг камергера настоящей пытке. Он удовольствовался этой ласковой молчаливой местью и никогда ни слова не сказал ему об этом.
Нарышкин сопровождал императрицу Елизавету во время ее путешествия из Петербурга в Вену. Когда Александр дал ему это поручение, он приказал отослать ему 50 тысяч ассигнациями и вместе с тем маршрут, которым он должен был руководиться в путешествии. Несколько дней спустя император подошел к нему.
- Ну, кузен, - говорит он ему, - получили ли вы пакет, который я вам отослал.
- Да, государь, получил и прочел первый том маршрута.
- Как уже, и вы ожидаете второго?
- Т. е. второго издания, если это угодно вашему величеству.
- Я понимаю, второе, просмотренное и дополненное издание, - сказал царь и от души расхохотался.
Второе издание не заставило себя долго ждать.
Брат обер-камергера (Дмитрий Львович), обер-егермейстер был супругом прекрасной Марии Антоновны, урожденной княжны Четвертинской, одной из самых красивых женщин Европы, которая сумела надолго приковать к себе сердце прекрасного самодержца. Хотя он и не был таким блестящим придворным, как его старший брат, у него не было недостатка в уме; он доказывал это тем философским хладнокровием, с которым переносил свою неудачу в супружестве, своими ответами, которые давал царю.
Очень часто он выражался по этому поводу в форме наивной веселой шутки. Однако, это вовсе не была малодушная предупредительность мужа, который считает за честь свой позор, а обдуманная покорность, которую противопоставляют непоправимому несчастью.
Александр спросил у него однажды, что делают его дети.
- Мои собственные, государь, или дети вашего величества?
В другой раз Александр с добротой осведомился о его дочерях.
- Но, ваше величество, вторая ведь ваша.
Александр отошел, улыбаясь.
Понятно, что никому не дававший пощады сатирический дух обер-камергера не оставил не осмеянным и его родного брата. Обер-егермейстер очень занимался своими волосами, которые были всегда завиты и с особенным искусством убраны в локоны. На это обратили внимание обер-камергера.
- Неудивительно, - сказал он, - ведь он подвит рукою господина и хозяина.
Несмотря на эту продолжительную связь, несмотря на ту власть, которую имела Нарышкина над сердцем своего возлюбленного, Александр никогда не жертвовал для нее приличием. Посреди непрерывных празднеств конгресса, в этой жизни, почти освобожденной от оков этикета, императрица Елизавета Алексеевна должна была бы на каждом шагу сталкиваться со своей соперницей, что больно уязвляло бы ее сердце. Поэтому Нарышкина не появлялась в Вене во время конгресса.
Я сидел около князя Козловского и барона Омптеда и был уверен, что среди такого многочисленная общества они найдут много поводов для своих язвительных замечаний.
- Видите ли вы, - сказал барон, - там, за стулом императора Александра стоит его брат, великий князь Константин, третье лицо в государстве, которого прочат в наследники престола. Как раболепно держит он себя в присутствии царя, с какой аффектацией старается показать себя первым среди его подданных. В самом деле, можно подумать, что он черпает воодушевление в подчинении тогда, как другие в свободе. Я не могу понять, как можно так захлебываться восторгом и наслаждением от послушания.
После того Козловский обратил мое внимание на сидящую недалеко от императрицы Елизаветы графиню Толстую (Анна Ивановна), супругу гофмаршала, урожденную княжну Барятинскую. Её мать происходила из фамилии Гольдштейн-Бек и была кузиной Екатерины.
- Знаете, - сказал он мне, - что гофмаршал совсем в немилости?
- Да, князь, но я не знаю причины.
Дело заключается в следующем: граф Толстой (Николай Александрович) в виду того, что император относился к нему весьма снисходительно, позволил себе принять с ним порицающий его тон, который бы немногие государи потерпели. Он противоречил ему на всяком шагу, во всем. Чаще всего Александр смеялся над его ворчливыми замечаниями, но иногда это его сердило, и он отмстил гофмаршалу, по своему обыкновению, шуткой.
Когда они раз ехали вместе в открытых санях и мелочные придирки гофмаршала истощили терпение царя, он, не отвечая ему на них, так толкнул Толстого в плечо, что тот упал из саней в снег, а затем заставил его несколько минут бежать за легким экипажем. Когда он нашел наказание достаточным, он приказал остановиться. Гофмаршал, ворча, уселся рядом со своим повелителем, и всё было забыто.
В уверенности, что доброта царя никогда не иссякнет, Толстой противился тому, чтобы государь присутствовал на конгрессе, так как, по его мнению, Александр не мог там играть никакой, достойной его, роли. Уже давно утомленный вечными пререканиями, его величество на этот раз взглянул на дело серьезнее и расстался с своим гофмаршалом. Последний, как говорят, не может утешиться от этой немилости.
- Вот после того и полагайтесь на дружбу царей.
И правда, спустя некоторое время, Толстой умер от огорчения в Дрездене, куда он удалился, не будучи в состоянии пережить потерю царской благосклонности.
Вдруг все смолкло. Молодая французская актриса mademoiselle Л., ученица Тальмы, только что приехавшая из Парижа, которой покровительствовала княгиня Багратион, должна была начать декламировать. Все столпились вокруг прекрасной трагической актрисы. Mademoiselle Л. прочла с большой искренностью несколько сцен из "Заиры". Поэтому в похвалах не было недостатка, и я не думаю, чтобы у дебютантки когда-либо был такой партер ценителей.
Затем столпились около стола, покрытого богатыми и красивыми вещами. Должна была разыгрываться лотерея, придворная любезность. Каждый государь жертвовал на эти лотерею по одному или по нескольку подарков, которые, доставаясь на долю некоторых счастливых кавалеров, давали последним возможность сделать посредством подношений этих вещей признание в любви даме сердца.
Это развлечение очень часто повторялось во время конгресса. Некоторые из выигрышей были великолепны. Великий князь Константин выиграл две фарфоровые вазы, которые король Прусский приказал доставить со своего берлинского завода. Баварский король получил шкатулку мозаичной работы, которую он просил принять княгиню Эстергази, а граф Каподистрия сундук из point d'acier, который он презентовал княгине Волконской. Императору Александру достались два бронзовых подсвечника. Он их подарил mademoiselle Л., которой он тогда увлекался.
"Любовные дела его величества, - перешёптывались около меня, - не сделают большой бреши в царской казне. Этими подсвечниками он сделал m-elle Л. подарок в несколько луидоров. Поистине это удивительная щедрость, потому что он часто вместо того, чтобы преподносить, сам принимает подарки. Все белье, которое на нем, сшито прелестными ручками г-жи Нарышкиной (здесь Мария Антоновна). Что он принимает в подарок "работу", это в порядке вещей, но он почему-то всегда забывает возвратить ей деньги, уплаченные за материал. Фаворитка рассказывает об этом всем, кому угодно.
Здесь часто говорят о Людовике XIV, при всяком случае ссылаются на малейшие детали его празднеств. Наши государи могли бы ему подражать. И как бы эти подсвечники не были хорошо отчеканены, они все же не настолько ценны, как бриллиантовый браслет, который великий король выиграл в лотерее madame и таким деликатным способом предложил m-me Лавальер".
- Без сомнения все это устроено с большим вкусом, - сказал мне князь Козловский, - но разве могут эти празднества сравниться с теми, которые давал Потемкин императрице Екатерине в Таврическом дворце после взятия Очакова, и фантастические картины которых еще живы в памяти наших матерей. Там тоже было нечто вроде лотереи, но при розыгрыше брала перевес ловкость, а не случай.
В бальной зале был воздвигнут длинный ряд мраморных колонн, украшенных гирляндами из драгоценных украшений. Каждому кавалеру приходилось во время танца проходить очень близко от колонны и, не останавливаясь, срывать драгоценное украшение, которое он затем преподносил танцующей с ним даме. Императрица отблагодарила за это своего фаворита тем, что осыпала его новыми богатствами. В самом деле, мы мельчаем.