Последняя ночь уходящего года выдалась трудной и бесконечно длинной. Лерка все время металась. Подушка и постель от ее горячего тела стали мокрыми. Температура доходила до 40 градусов. Больную, чтобы не переворачивать и не сбивать капельницу, кололи прямо в бедро. Она только вздрагивала, сжималась, чуть приоткрывала глаза, высвечивая свои мутные белки, и сразу их закрывала.
Надежда всю ночь не отходила от Лерки, обмахивая ее, обтирая суставы уксусным раствором. Когда больная начинала метаться, приходилось держать ее, чтобы катетер не вышел из вены. Добудиться, достучаться до Лерки, чтобы дать ей воды, было бесполезно.
Медсестра Лидочка выделила на палату настольную лампу. Блики светильника, поставленного под кроватью, падали на стены, потолок. Недолгие разговоры стихли, и вскоре все уснули.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Надежда любила эту пору, когда можно было в одиночестве почувствовать себя частицей Вселенной, подумать, помечтать. Но в этот раз ее все раздражало: и тень от шнура вдоль стены, и холодная белизна комнаты, и трещины, дробящие отсвет от фонарей на многочисленные ромбы, квадраты, прямоугольники. Было такое ощущение, что решетка тебя преследует повсюду, и ты словно находишься в какой-то клетке, из которой нет выхода. Хотелось биться головой о прутья, кричать, сколько будет сил. И Надежда бы делала это, если бы помогло, но выхода не было. Клетка с металлическими прутьями строго охраняла попавших в нее.
Ей вспомнилось, как они с сыном метались по больницам, как так же под кроватью стояла ночная лампа, а рядом на полу лежал матрас, на котором она проводила бессонные ночи. По полу гулял бездомный голодный ветер, и его языки обжигали ослабленное тело. Позже выяснилось, что от постоянных сквозняков у Надежды произошло воспаление седалищного нерва. Ноющая боль стала острой, будила по ночам, выкручивала мозги. Сон, как мираж, маячил вдали. Ко всему прочему силы отбирало постоянное голодание. Денег, которые присылал муж, хватало только на лекарства и на усиленное питание сына. Она перебивалась чаями и в результате заработала язву желудка. Сейчас язва зарубцевалась, но периодически давала о себе знать приступами.
Настольная лампа напомнила былое. И сейчас все повторяется сначала. Надежде хотелось куда-нибудь убежать, скрыться, забыть, зачем она пришла на эту Землю, откуда. Иногда ей казалось, что это она приносит другим несчастье, что все горе идет от нее. И тогда ей хотелось что-то сделать с собой. Пусть у нее все будет плохо, но тогда у других – хорошо.
Лишь под утро температура у Лерки начала спадать, она заметно успокоилась, и Надежда перешла на свою кровать.
***
После завтрака в палату вошла Шурочка. От нее пахло дорогими духами и сигаретами. «Как быстро время летит! – подумала Надежда. – Казалось, только что она дежурила, а сколько за это время произошло событий! Целая жизнь…»
– К Вам пришли, – улыбнулась она как-то по-особенному Надежде.
– Ко мне??? – у Надежды перехватило дыхание.
Кто бы это мог быть? Почему-то сразу подумалось на Павла. Спасибо! Вспомнил три недели спустя...
– Да Вы не бойтесь, никуда идти не надо. Это здесь, на площадке.
Уже на площадке! Надежда посмотрела в зеркало. На кого она стала похожа? На деревенскую старуху, не знающую, что такое пудра, тушь и губная помада. Надежда сняла очки, навела стрелки, накрасила губы своей любимой темно-вишневой. На фоне безжизненной кожи помада казалась грубой, а стрелки вызывающими. Отросшие волосы беспорядочно рассыпались. В них стали видны запутавшиеся белые нити – свидетельство всех треволнений. Старая молодящаяся дура! «Нет, не пойду. На кого я похожа?» Надежда села и разревелась. Где-то внутри очень надрывно и протяжно отозвалась застаревшая боль. От этого ей стало жаль себя, и это только разожгло накатывающийся плач.
– Да ты что ж это?! – прижала ее голову к себе Семеновна. – К тебе пришли. Радоваться надо!
– Ежелиф ко мне пришли, то побежала б, только пятки сверкат, – добавила Клавка.
– Это, знаешь, как в том старом анекдоте, – продолжала в своем репертуаре Семеновна. – «Жена психанула и уехала к маме. На истерическую родину». Никаких истерик! Слышишь?
– А что произошло? А ну-ка, беги, пока не ушли! Что сказано?! – резко скомандовала выспавшаяся за ночь Галина, и это, как ни странно, больше других отрезвило Надежду, дало толчок.
Она внутренне собралась, вытерла слезы, помаду, спрятала под косынку волосы, надела очки и быстрой походкой направилась к посетителю. Где-то на середине пути вспомнила, что в ее положении не следовало так быстро спешить. В голову сразу пришел другой анекдот про бабулю, которая, убегая от мужика, переживала: «Не слишком ли я быстро бегу?» От пришедшей в голову глупости Надежда брызнула смехом, как раз проходя мимо поста дежурной медсестры.
– Что с Вами, Авдеева? – не выдержала Шурочка. – Идите быстрей, а то вдруг уйдут.
Надежда заметила стоящего рядом с медсестрой Дениса Марковича и смутилась, что это они могут принять на свой счет. От того Надежде стало еще смешнее. Не смущаясь, она засмеялась в открытую. Только что плакала, а тут куда-то все ушло, растворилось, и на душе такая легкость.
– Да это я так… – сквозь смех произнесла Надежда. – С праздником! С Новым годом!!!
– С праздником и Вас! Не болейте! – поздравил Надежду Денис Маркович.
На лестничной площадке было холодно, и Надежда пожалела, что в спешке не взяла с собой кофту. Возле окна спиной к ней стояла крупная женщина в дорогой дубленке. Больше никого не было. Надежда была в недоумении: кто к ней мог прийти?
– Что, не узнаешь? – женщина повернулась.
Это была Лариска.
– Лариска?! Вернее, Лариса… – Надежда хотела обратиться к ней по отчеству, но она его не знала. – Вот это да! Не узнала. Что ты… вы тут делаете?
– Вот! – Лариска протянула пакет. – Это Скребковой. Не осуждай! Только… Только никто не должен знать, что это я... Ты слышишь?
Было видно, что эта железная леди взволнована: желваки нервно гуляют на лице, глаза бегают из стороны в сторону. Ведь Лариска могла и не приносить передачу, а вот нет... Как ни странно, Надежда где-то понимала ее. Лариска была на той работе, где нет места жалости и состраданию, иначе тебя сотрут с лица земли – такие законы за колючей проволокой: не верь, не проси, не… А жить по таким законам – значит носить броню из железа, скрывать свое сердце. Интересно, где придумывают эти самые законы: по эту сторону проволоки или по ту? Она не могла проявлять милосердие к своей подопечной, не должна была интересоваться ее настроением, самочувствием.
– Как там? – Лариска пыталась не смотреть на Надежду.
У Надежды не было слов, чтобы передать все, что накопилось за это время. Она молча отвернулась.
– Понятно. Хорошо хоть успела.
Сказала, как сняла с себя наказание.
Пакет неприятно тяжелил руку Надежды. Найдет ли он свое заслуженное применение? Наверно, чтобы получить такую передачу, надо заплатить кровью и тогда, быть может, тебя пожалеют…
Вот ждала Павла, а пришел совершенно другой человек. Где же Пашка? Что с ним? И что она скажет в палате?!
– Ох уж эти больные! – не выдержал Денис Маркович и взял у Надежды пакет. – Вам нельзя поднимать тяжелое. Или хотите, чтобы повторилось, как в прошлый раз?
В палату Надежда зашла со счастливой улыбкой: сам Денис Маркович – первый красавчик из хирургии – помогал ей нести пакет.
– Авдеева, а теперь на перевязку! А то Вы только о других и думаете, – заметил напоследок доктор.
– Муж? – спросила Семеновна, указывая на пакет, когда врач закрыл за собой дверь.
– Муж! – неожиданно для себя произнесла Надежда.
В перевязочной Надежду все раздражало: и неприятный скрип двери – зевок с того света, и концентрированный запах спирта, лекарств, и металлическое звяканье биксы, и монстр-шкаф, таящий под своей стеклянной мантией обещание всеобщего выздоровления. Надежда легла на кушетку и стала ждать. Денис Маркович и Шурочка у стола о чем-то переговаривались. Кушетка неприятно холодила спину. От сильного проветривания кожа больной покрылась пупырчатой рябью, минуты ожидания казались вечностью. Медсестра смеялась, а врач ее подзадоривал. Надежда не выдержала и решила заявить о себе, кашлянув. Они подошли, неприятно пахнуло спиртом.
– Сколько недель прошло после операции? – поинтересовался Денис Маркович.
– Больше трех.
– А почему Вам не удаляют катетер? – удивленно спросил врач, как будто это не его подопечная.
Надежда знала, что это большой срок для ношения катетера, и тем неприятнее было напоминание об этом. В горле застрял ком, потолок стал надвигаться, давить и растворяться в мутной пелене. И вдруг больная почувствовала резкую боль и облегчение, как будто открыли доступ к воздуху, и стало легче дышать. Одно движение руки, и катетер оказался в руках у доктора. Денис Маркович обработал рану, наложил тампон.
– Ну вот и все, Авдеева, вставайте!
Шурочка помогла встать с кушетки, хотя Надежда и сама была в состоянии это сделать.
– Голова не кружится? – поинтересовалась медсестра.
Надежда, казалось, ничего не чувствовала. Все земное: чувствовать, видеть, дышать – было не для нее. У нее за спиной выросли крылья, откуда-то появились силы и желание летать. Собственно, что особенного произошло? Сколько таких процедур сделал доктор? А сколько делают по всем больницам? Но для Надежды это событие было знаковым. В последний день старого года ее избавили от катетера, который доставлял ей столько боли и страданий. И что важно более всего – от страданий душевных. Теперь она не боится злых шепотков у себя за спиной. Теперь она такая, как и все. Довольная и счастливая! Даже не верится, что ей, наконец-то, удалили эту злополучную трубку. Все плохое осталось у нее в старом году, в старом столетии, в старом тысячелетии! А впереди новая жизнь, которую она будет писать заново.
***
Ночь на 31 декабря заведующий хирургическим отделением почти не спал. Это была третья бессонная ночь кряду. В дежурную ночь на 29-е его разбудили часа в два. Требовалась срочная помощь Ледковскому с огнестрельным ранением. От него он не отходил и в следующую ночь, на 30-е. Сейчас кризис у Ледковского миновал. Теперь вот Скребкова…
Плетнев уже не обращал внимания на сидевшую рядом Авдееву.
– Все время спит, – в очередной раз виновато говорила женщина, как будто от нее что-то зависело.
– И как спит?
– Неровно. То вскочит, глаза откроет и тут же упадет, то метаться начнет по подушке.
– М-да, вот это сердцебиение... – грустно комментировал Плетнев. – Одна надежда на молодость.
Утром они вместе с Надеждой повернули больную на бок, чтобы послушать.
– Надо откашливаться, – заключил доктор.
Он намочил из графина полотенце и протер лицо Лерки. Больная открыла глаза.
– Добрый день! Давай, хорошая, просыпайся.
Лерка опять начала закрывать глаза, Плетнев принялся ее трясти.
– Не спим, не спим. Надо есть, надо пить. Что у нас есть? – поинтересовался Владимир Михайлович.
– О! У нас много чего есть, – Надежда бросилась к ларискиному пакету, который и не открывала. – Вот…
Глаза Надежды расширились от удивления – апельсины, яблоки, нарезка колбасы, рыбы...
– Это Вам, что ли, принесли? – заглянул в пакет доктор. – Все это хорошо, но пища не диетическая.
– Каша есть. Правда, холодная. Давайте я покормлю.
Надежда пыталась дать кашу, но Лерка, едва открывшая глаза, с приступом кашля извергла проглоченную еду.
– Больную надо срочно отправлять в Москву! – заключил доктор. – Там оборудование, лекарства, а у меня даже крови нет. Нужен телефон вашего начальства, – обратился он к Галине. – Без его разрешения я этого сделать не могу.
– Телефон я Вам дам, но вряд ли Вы получите согласие, – Галина спокойно зевнула в лицо доктору. – У нас двойной наряд на праздники. Пока она в тяжелом состоянии, я одна, а туда второго человека надо.
***
Владимир Михайлович шел по коридору, держа в руке бумажку с номером телефона начальника колонии полковника Клычкова Николая Яковлевича. Что он скажет ему? Что не может справиться в создавшейся ситуации? Что бессилен что-либо изменить? Там этого не поймут. Там привыкли исполнять приказ безоговорочно: «так точно», «принято к исполнению». Он сам служил, знает. Там за жизнь не отвечают, только за голову, чтоб за решеткой была. А что будет с каждым из осужденных – дело их самих.
Плетнев, как никто другой, понимал всю сложность. Прогноз не радовал. Если он отправит осужденную в колонию, то она наверняка умрет. У них нет ни оборудования, ни специалистов. А если оставит у себя, то шансов на спасение тоже мало. Смертность будет числиться не на Клычкове, а на нем, Плетневе. Ох уж эти девочки-погорелочки… Понаделают делов, а ты за них расхлебывай. Но сдаваться Владимир Михайлович не собирался. Если что, надо ехать в Москву. Такие случаи бывали у Плетнева. Только бы дал добро, только бы отпустил этот страж порядка Николай Яковлевич, и мы тогда поборемся.
На пути к своему кабинету, обдумывая будущий разговор с начальником колонии, завотделением чуть не упал на месте стыка двух полотен линолеума, перекрытых металлической полосой. Полоса была из тонкого металла, загибалась вверх, и всякий раз приходилось за нее цепляться. Так он здоровый, а каково больным, которые и так еле ноги волочат? «Нет, надо срочно дать указания! – вздохнул Плетнев. – А кому? Сейчас даже до дежурного слесаря вряд ли достучишься. Придется перенести на после праздников и, скорее всего, на середину января. И то, если я об этом не забуду». И тут же Владимир Михайлович вспомнил: а разбитая раковина в мужском умывальнике? а полутемные коридоры? а сушильный шкаф? Да мало ли что требует срочного вмешательства, хозяйской руки... По долгу службы он сотрудничает с мединститутом, часто выступает на заседаниях, конференциях, весь в докладах и научных трудах. А здесь, в больнице, он не только ведущий специалист, который отвечает за каждого больного; на нем еще и хозяйственная работа – немаловажная сторона его деятельности. От быта, общей обстановки во многом зависит настроение больных, а в целом и их выздоровление.
Владимир Михайлович разнервничался. Напряжение последних дней давало о себе знать. Хотелось на ком-то сорвать неудовлетворение собой – безответственном, халатном, самоустраненном от простых бытовых проблем. «Вот, и здесь дырка! – подумал Плетнев, увидев языки разорванного покрытия, завернутого в трубочку. – Так ведь можно упасть и разбиться, а этого только и не хватало! Травма в заведении, где лечат от травм, – ничего смешнее не бывает… Нет, надо не металлический стык менять, а повышать планку – перестилать весь линолеум. Да что там линолеум, полы менять надо – все доски сгнили. Не ходишь, а на каждой дощечке качаешься. «Идет бычок, качается, вздыхает на ходу…» – это про нас. Нет, не смешно. Совсем не смешно».
Владимир Михайлович зашел в свой кабинет и продолжил критический осмотр: диван на вынос. На нем еще сам профессор Терещенко спал. Стол? Тоже на вынос. Одна сторона, та, что у окна, на кирпичах держится, ящики не выдвигаются. Да и сам вид… Что это за стол заведующего отделением? Одно преимущество – большой, как корабль. Дадут поменьше, значит, меньше мусора будет скапливаться. Да что там говорить… Все надо менять: плафон, настольную лампу Ильича, шторы. Этому барахлу полвека, не меньше.
Под окном громко и раздражающе заскрежетал уазик – водитель Архип привез из центрального корпуса обед. Вот тоже: ремонтировать или выкидывать к чертовой бабушке надо такие машины. Они же отдыхать не дают больным. Это же лечебный корпус, а не какая-нибудь шарашкина контора.
Владимир Михайлович закурил. Надо было собраться с мыслями перед ответственным разговором с начальником колонии. Сигарета отдавала теплом и покоем, понемногу начало возвращаться спокойствие. На проблемы он уже смотрел по-другому. Собственно, что он может сделать? Перестройка растянулась на долгие годы. И это не от него зависит. Если раньше хоть какие-то средства выделялись на ремонт, то с приходом беспредела о нем надо было забыть. Да какой тут ремонт!.. Специалистов нет. Разве он мог держать таких бездарей, как… Завотделением вздохнул: и как их осуждать? Люди работают за копейки; кто мог, давно сбежал. А ведь самое главное – штат. И дисциплина. О последнем он и не хотел думать. Ведь говоришь: не курите, не курите… Так ведь нет. Особенно в дежурную ночь. Так накурят на лестнице, что хоть топор вешай. И все хиханьки-хаханьки. Что больные скажут?!.. Сам виноват, распустил кадры. Вот и сейчас – зайдут, а он на рабочем месте и с сигаретой. Рыба тухнет с головы... То-то и оно. Сначала себя научи «строить», потом других «выстраивай».
Мысли вновь и вновь возвращались к ремонту. Что предпринять, чтобы изменить положение? Если повезет и деньги все-таки выделят, то... Нет, рука не поднимется тратить средства на это. Он их потратит обязательно на медицину: заменит старое оборудование, купит новый инструмент, лекарства. До ремонта ли тут?! Какие полы, санузлы и палаты, когда иногда материалов нет, и приходится порой сестер просить стирать марлю для тампонов. Разруха, как во время войны! Дожили с этой перестройкой…
Плетнев опять разнервничался. От перевозбуждения и невозможности что-либо изменить навалилась усталость. Почему-то вдруг вспомнились мама и такой вот огонек в печи. Вот кто смог бы успокоить, привести в чувства. Как они справлялись в послевоенное время? После того как разбомбили Ржев, бабушка еще долгое время жила в землянке с тремя детьми. Квартиру дали, когда мама пошла в школу. Вспомнилось американское: «Репортаж из города, которого нет». Было проще построить новый город, но наши своих не сдают. Русские из другого теста замешаны. Грелись у буржуйки, ели картофельные очистки, и ничего – выжили. И мы прорвемся. Жаль только, что как-нибудь…
Неожиданно раздражающе-визгливо раздался телефонный звонок. Владимир Михайлович снял трубку.
– Ну ты где?! – послышался тонкий голос Ланы. – Мы тут все как на иголках.
– По-моему, уже пора привыкнуть.
– Когда тебя ждать? В этом году или в следующем?
– Хорошо, если в следующем.
– Ты шутишь? Неужели некем заменить? А кто елку будет ставить?
Голос и настойчивость Ланы Плетневу совсем не понравились. Наверняка теща стоит за спиной. При последнем упоминании его передернуло.
– Меня не ждите. Все! С Новым годом!
После того как Владимир Михайлович расстался с первой женой, не пожелавшей ехать в далекий Казахстан на место его распределения, он потерял интерес к женщинам. И только практикантка Лана смогла растопить в его душе лед, но иногда сама была холоднее льда.
Владимир Михайлович положил трубку и тут же разозлился на себя. Нервные перегрузки сыграли свою роль. Он на самом деле не знал, когда освободится и будет ли этому конец. Не мог же он бросить девочку в критическом состоянии. И как будет отмечать, если здесь такое… Домашних он понимал – переживают, к тому же елку надо ставить – нужна физическая сила. Опять он во всем виноват. Ведь знал, что праздники! Всегда так... Надо было раньше это сделать. Куда же теперь класть подарки для Машуни? Ничего, позвоню Валентину-соседу, чтобы помог, а поздравить – завтра всех поздравлю, если с курантами не получится.
Доктор затушил сигарету и набрал номер телефона начальника тюрьмы. Разозленный своими многочисленными проблемами и промахами, он сейчас был в том состоянии, когда способен не просить, а требовать по всей строгости закона. А закон был у него один – клятва Гиппократа. На другом конце провода долго никто не брал трубку. Потом послышался хриплый, скорее простуженный голос.
– Дежурный Торопишвили слушает.
– Добрый день! Это из первой медсанчасти вас беспокоят. Заведующий хирургическим отделением Плетнев Владимир Михайлович. Мне бы начальника тюрьмы Клычкова.
– Он сейчас в командировке. В Москве.
«Вот так всегда. Как срочно надо, так в отъезде, – подумал Плетнев. – И не где-нибудь, а в Москве – столице нашей родины. Тоже примета, что ли?»
– Тогда мне зама, – добавил он.
– Вертовой сейчас в городе. В управление вызвали. Когда будет? После обеда позвоните.
Звоните… Такой вариант мало устраивал Владимира Михайловича.
– Скажите, а с кем я могу поговорить по поводу вашей заключенной Скребковой? Ее срочно надо госпитализировать в Москву. Слышите? В Москву! Она на грани погибели. Надо спасать, пока не поздно.
На другом конце провода долго молчали, потом уже другой голос произнес:
– Начальник смены Заворотько. Сейчас в части никого нет. Когда кто-то появится, мы Вам позвоним.
Плетнев положил трубку. Он так и знал – перед праздниками бесполезно что-либо решать. Начинается «мертвый» сезон. Обязательно кто-то уедет, кто-то заболеет. Уже проверено. Не выживешь – такова, значит, судьба. Он был против, когда начали в больницах вводить январские каникулы. Предвидел подобную ситуацию. Разве может дежурный врач справиться со всем отделением? Новогодние каникулы были не для него. Да что там говорить, и в отпуске не всегда удавалось отдохнуть. Да, не повезло девочке… Что же делать? Хорошо, если ответят и разрешат, а если нет? Тогда что?! Что делать с охранницей, которая шагу не даст ступить без команды начальства? А действовать надо. Пока не поздно. На свой страх и риск.
***
Перед большим делом надо было немного передохнуть. Усталость брала свое. Всех тяжелобольных он обошел, все, что было в его силах, он сделал. Терещенский диван в минуты краткого отдыха был как нельзя кстати. Доктор положил на стол медицинскую шапку и прилег на выпирающие пружины старика-дивана. За окном мягко падал снег. Настоящая новогодняя погодка! Вот и прожит еще один год его жизни. Что было в этом году? Одни события уходящего года цеплялись за другие, прошлогодние. В голове получался не четкий слепок года прошедшего, а скорее хаотическая нарезка событий, когда временные границы размыты и торчат остовы знаковых дел. Запутавшись во времени, он остановился на сегодняшнем дне, на вот этом мгновении, невесомом, летящем снеге. Вот бы сейчас в Чурапаевку на лыжи и дать километров десять.
Владимир Михайлович любил зиму, хрустящий морозец, горячее дыхание после пробежки, мятный чай из термоса. По лыжам у него был первый разряд, первое место по мединституту. Приятно было восходить на высшую ступеньку пьедестала почета, ощущать себя лучшим среди остальных. Это щекотало нервы, питало самолюбие, выплескивало адреналин в кровь. С такими далекими, но очень теплыми воспоминаниями заведующий отделением окунулся в приятную дремоту.
Его отдых прервал стук в дверь, из-за которой показалась смущенная Шурочка. Деликатная медсестра всегда понимала, когда ее визита не ждали. Увидев дремавшего врача, она уже хотела закрыть дверь, но сон был прерван.
– Шура, что там? – сомкнув на несколько минут глаза, Плетнев уже был готов к работе.
– Гм, извините, Владимир Михайлович. Здесь женщина одна...
– К кому?
– Она хочет поговорить лично с Вами.
Плетнев быстро расстался с терещенским раритетом. Кто бы это мог быть?
– Пусть заходит.
В двери показалась невысокая, строгая по виду женщина с серым пучком волос. На ней не было косметики, лишь только губы оттенены розовой помадой. В разрезе белой блузки проглядывала золотая цепочка.
– Извините, Владимир Михайлович, – приглушенным голосом сказала она. – Можно? Я к Вам. По очень важному делу.
Неизвестная дама без приглашения прошла и села на понравившийся стул. Некоторое время она молчала, вращая кольцо.
– Да Вы не переживайте. Вы к кому?
Видимо, посетительнице не понравилось напоминание Владимира Михайловича о ее переживаниях, и она скрестила руки.
– Я понимаю, что заслуживаю самых последних слов, что хуже меня могут быть только… только… – она опустила голову и потом, глотнув воздуха, продолжила. – Можете меня осуждать, но в то время я не могла по-другому. На кон было поставлено все: карьера, будущая жизнь... Понимаете? И я решила уехать из страны. Думала, вернусь, но...
Женщина достала платок и, уже не стесняясь, вытирала глаза.
– Вы мама Скребковой?! – безошибочно определил Плетнев.
Он не мог ее не узнать: те же широкие скулы, тот же упрямый, вперед выступающий подбородок, такое же своенравие и гордость, но уже битой жизнью женщины.
– Да, – тяжело выдохнула посетительница, как будто самое главное, что она могла сказать, уже сказала.
В воздухе повисла минутная пауза. Плетнев не торопил мать.
– Вы не думайте, что жизнь меня пощадила, – она острым взглядом посмотрела в глаза Владимира Михайловича. Это была уже не плачущая особа. – Нет! Я за все заплатила сполна... Как моя дочь?
Владимир Михайлович закурил. Это был тот момент, когда он не знал, что сказать, и только сигарета смогла его спасти.
– Боюсь... – сигарета задрожала в руках заслуженного врача. – Боюсь, что мы…
Плетневу было бы сейчас проще стоять на ковре перед главврачом больницы, выслушивая его многочисленные упреки, чем находиться здесь, где ты ничем не можешь помочь, где чужая жизнь не зависит от тебя.
– Доктор! Мне осталось совсем немного, – она зашлась в кашле. – Да, у меня были ошибки, я этого не скрываю. Но сейчас… Сделайте что-нибудь... Я хочу, чтобы все, что у меня есть…
– Не о том, ох, не о том мы с Вами говорим. Ваша дочь... Ей совсем плохо...
Продолжение здесь Начало здесь