— Ой, худышка, кушать больше надо, — бабушка Югыт качает головой, глядя на Аню. В пуховичке, в расписных валенках, с рюкзачком за спиной, морозным предновогодним днём девушка спрыгнула со ступенек рейсового автобуса. Быстро нашла избу, где живёт местная сказочница.
Бабушка Югыт смеётся над собой, прикрывая ладошкой голые дёсны:
— Сказки, говоришь? Э, жуй, корова, солому тонкую — вспоминай лето звонкое.
Накормила гостью шанежками с молоком. Потом вытащила с чердака две пары лыж, влезла в телогрейку, натянула ватные штаны:
— В лес пойдём, зызы (худышка). Ёлочку губить не будем, а пару веток для лесного духа нарвём, золотой шарик повесим - вот и у нас в избе праздник.
За деревней над прудом в землю вросла избушка, пухлым снегом её, как подушкой, накрыло. Рассохшаяся дверь заснеженным камнем-валуном придавлена. Что за изба? Откуда камень?
Нагулялись, наломали пушистых веточек, домой вернулись. За окошками посинело, на небо хрустальный месяц выплыл. Стар и млад на улицы высыпал. С горки катаются, фейерверки запускают, в клубе музыка гремит. Аня тоже засобиралась на веселье. А бабушка Югыт её укорила:
— Ребёнка ждёшь, беречься нужно, а ты на гулянку наладилась. По автобусам трясёшься, как муж отпустил?
Аня покраснела: эти древние старушки видят всю тебя и ещё на два метра глубже. Животик-то едва заметен. Призналась, что не будет у малыша папы: поссорились перед дорогой. Не глянется жениху, что Аня ездит по деревням, собирает сказки. Сейчас он забрасывает её умоляющими СМС-ками и электронными письмами. Аня в ответ молчит…
Бабушка Югыт на это ничего не сказала. В свою постель гостью уложила, сама рядом села, вязание в руки взяла:
— Про избушку и камень спрашивала? Расскажу, гыдыке (милая).
***
Жили у нас в селе муж с женой, да с ними два взрослых сына. Родители померли. Старший сын хитрый оказался. Нужных людей в городе подкупил. Всё богатство к рукам прибрал. Палец о палец не ударил, а у него и дом каменный с садом, и иномарка в гараже, и кругленький счёт в банке. Живёт — в койын-войын (в жиру-масле) купается.
А младшему, что спины не разгибал, домишко достался ветхий (слава Богу, стоит не рухнет) да пяток тощих куриц. И женились братья в один год. Старший привёл в дом дочку пекаря: пышную, белотелую. А у младшего брата жена, на первый взгляд, не привлекательна: кожей смуглая, росточком маленькая. Да ведь это на первый взгляд.
И у обоих братьев было по сыну. У старшего он был пухлый, конопатый. Звали его Пужы (Веснушка). Он всё больше на диване лежал, мультики смотрел, чупа-чупсы сосал. Про таких удмурты говорят:
— Есть — жадный, работать — прохладный.
Матери на сельских мальчишек-драчунов жаловался. А пуще всего на Лади, своего двоюродного брата.
Лади и вправду рос шустрый, отчаянный. Отец его за уши драл. Мать шлёпала иной раз не шутя. От соседских мальчишек крепко перепадало. А он, ещё слезинки на ресницах не высохнут — снова бегает и балуется.
***
Вот как-то сидит отец, валенки подшивает, дратву сучит. А дверь распахивается, влетает жена у старшего брата. Лади за ухо тащит.
— Ты, — кричит, — зять, попридержи своего ури-бери (сорванца)! Он опять нашего Пужы дармоедом обозвал, камнем кинул. Так и знай, денег в долг не проси. Нету у нас для тебя денег. Бери своего немырлу (никудышного)!
Толкнула парнишку так, что кубарем полетел. Подбоченившись, сказала с издёвкой:
— Какие корешки — такие и вершки! Какие мать-отец — такой и сын наглец!
Повернулась, дверью хлопнула.
Лади ухо растирает, на отца поглядывает. Ждёт, когда тот драться будет. Мать запричитала: «Олы-олы! Долго нам ещё твои шалости терпеть?!». Но ничего: материны слова твёрды как доски — зато сердце из воска.
А отец голову опустил, думает.
— Вот, — говорит, — пиёк (сынишка), и вырос ты. Опять матери придется к дяде в работницы идти. Отправлю тебя в город учиться какому-нибудь ремеслу. Как раз сегодня через село человек проезжает, знакомый мой. С ним до города и поедешь.
У порога напутствовал:
— И запомни, сынок, хорошенько: кто как к людям отнесётся — такой ему и ответ вернётся.
***
Уехал Лади. Мать головой качает:
— Ойы, ойы, бедный сынок! По миру пойдёт — тумаков соберёт!
Месяц проходит, другой, третий на исходе. Нет от Лади весточки. Пропал, как в воду канул. Уж и мать не раз со слезами отцу выговаривала:
— Ума хватило малолетку-шузи (глупого) в люди одного выпустить.
Уж и отец встревожился, ездил в город. Весь вдоль и поперёк обошёл. Люди только плечами пожимали: «Не бывал у нас твой сынок. Не видали мы его».
Вернулся отец ни с чем.
В милицию заявляли — не нашли. По телевизору передача есть, «Жди меня» называется. Туда фотокарточку слали — бесполезно.
***
Пужы, племянник, вырос. Вместе с отцом в селе лавку открыл, бакалеей торгует.
Только тогда объявился Лади — молодец молодцом. Его сразу и не признали. Роста высокого, ширины в плечах необъятной. Кудри густые, глаза синие, весёлые. Прежде чем войти в избу, о родной дверной косяк щекой потёрся. Шепнул:
— Родная сторона — милая матушка, чужая — мачеха-злобынюшка.
Мать с отцом на сыночке родимом так и повисли. Оказалось, отцов знакомый по дороге в город занемог, умер. А Лади уж один до города добирался. Неведомо, как в другом очутился.
Привез родителям подарки. Отцу — ящик дорогих слесарных инструментов. Матери — пуховый кышет (платок). А самое главное — научился ремеслу: обувь шить. Да как шил! Люди хвалили — не нахваливались:
— Ой, какая обувь мягкая! Ой, какая лёгкая! Идёшь, словно босиком, а ноги не зябнут. Это тебе не китайское барахло. Молодец Лади! Права пословица: в люди отправишься — жить наладишься.
Скоро у парня невеста появилась, Шектэм (Непорочная). Сама из бедной многодетной семьи. Про такие семьи говорят: «Богатому — ягнятки, бедному — ребятки».
Девушка попалась шибко хорошая, всем взяла. И весёлая, первой заводилой и певуньей в деревне слыла. И в работе сноровистая — никому за нею не угнаться.
И собою хороша: статная, круглолицая, сероглазая. Мать Лади не нарадовалась. Очень ей хотелось, чтоб только она, Шектэм, в дом молодой кузё-кышно (хозяйкой) вошла. У удмуртов говорят: с хорошей женой — полдома сложено.
Да что говорить. Братец Пужы, и тот на девушку Шектэм поглядывал, слюни утирал. Но отец строго прикрикнул:
— Не пара тебе Шектэм, худого роду-племени. В каждый роток — свой кусок. Молоко — коту, капуста — козлу.
Сам он на дочку аптекаря давно облизывался, в невестки прочил. Уж и с аптекарем Чонари договор имел. Мол, как вернётся из города его дочка Чильтро (Кокетка), тут и быть её с Пужы обручению.
Приехала Чильтро из заграницы, вся из себя. Кофточка от Rovento Caballi. Брючки от Dolce &Gabbana. В кармане мобильник Vertu пиликает. Идёт-плывёт в тумане французских духов. Люди, как её увидели, сразу сказали:
— Э, видывали таких. Плясать — игривая, работать — ленивая.
А аптекарь возгордился. Моя Чильтро, говорит, нежное создание. За иголкой наклонится — в талии надломится.
Глянь-ка, его дочка и на фортепьяно играет, и по-иностранному говорит, и романы по ночам читает, и по заграницам вздыхает. Куда до нее Пужы-лавочнику! И сама Чильтро, как про то услышала, пудреный носик вздернула:
— Фу, атай, но о чём я буду с ним говорить?! Не о квашеной же капусте!
И сумочкой Prada с негодованием завертела.
***
А как-то ей пришлось с сапожником Лади встретиться. Туфелька от Gucci у нее прохудилась. У парня-то характер был лёгкий, весёлый. В шутку говорит:
— Какая аптекарская дочка маленькая, беленькая да хорошенькая!
Та носик отворотила. А Лади опять подмигивает:
— Ишь, какая ножка у неё махонькая, ровно у ребёнка.
Тут Чильтро рассердилась. Зонтиком тюкнула. Топнула ножкой. Хамом обозвала.
Лади оторопь взяла: «Вот так девка! Никогда такой строптивой не встречал!»
В другой раз понарошку кричит, когда она мимо проходила:
— Эй, замуж за меня пойдешь? Хватит мне пал тури (одиноким журавлём) бродить.
Та со злости глазками засверкала. А парня с той поры бес попутал. Любовь дно выбивает — страсть без глаз оставляет.
Чует Лади: неладное затевает, ой неладное. А ничего с собой поделать не может. Нравится ему беленькая кокетка, и всё тут. Говорят же: «Молодой конь из борозды воротит — молодой парень с ума сходит».
Приходил столетний дед Пурысь. Бородёнкой укоризненно крутил:
— Дело ли, пияш (парень), задумал? Уж всё село про твои заигрывания с аптекарской дочкой говорит. А ты никак не угомонишься. Не гляди, что плечи крутые, кудри льняные да руки золотые, а глаза-то шальные. Худо дело кончится.
Мать Лади только плакала, вскрикивала:
— Ой, пиёк, хоть бы нас с больным отцом пожалел! Невесту бы не позорил.
А на Шектэм смотреть больно. Извелась вся. Руки-ноги ослабли. Работа из проворных когда-то рук валится. Не зря старые люди говорят: «Горюшко прибывает — силушка тает». Стыд-то какой! Только и осталось, кажется, в сарае покрепче запереться да руки на себя наложить.
Дед Пурысь гладил морщинистой ладонью девичью головку. Утешал:
— Потерпи, нылы (дочка). Дождь посеет — ветер развеет. Вода сквозь песок канет — песочек чище станет. И ночь растает, и утро засияет…
***
И аптекарь Чонари про то прослышал. А он давно к Лади присматривался. И дело такое задумывал: как бы парня потихонечку закабалить да его мастерскую к рукам прибрать. Работником его сделать. А после, глядишь, всю округу руками Лади обшивать. Слава-то про его ладную обувку далеко разлетелась.
Только всё случая не было Лади к рукам прибрать. А тут на тебе: сам, дыдыке (голубь), в сети летит. Пригласил как-то его к себе хитрый аптекарь. Будто заинтересовался: что за слухи нехорошие по селу идут? А Лади сразу и рубанул: хватит, дескать, вашей Чильтро в девках томиться.
— А где же, — усмехается ехидно аптекарь, — где Чильтро на фортепьяно играть будет? Как станет тонкую талию блюсти? Книжки, одеколоном пахнущие, где читать по ночам? Дома у тебя, поди, всё кожей и клеем провоняло.
— Если дашь дочь в жёны, — отвечает твёрдо Лади, — пятистенок из сосны сам отгрохаю. Руки при мне. Капиталец на то имеется. Где любят труд — там в достатке живут.
В одной половине дома жить будем, в другой работать стану. А что книжек, одеколоном пахнущих, касается, так ночью Чильтро спать будет — не читать. За день-то намается! Анай (мать) стара стала, не поспевает по хозяйству. За отцом уход нужен — совсем одряхлел старик. Из армии вернусь — детишки пойдут, дел ещё прибавится.
Чонари, как к разговору ни готовился, рот разинул:
— Да понимаешь ли ты, шузи (дурак), что говоришь?! 3а отцом-лапотником его ходить… Огород его вонючий копать, скотину пасти-кормить… Чильтро за границей училась. В ночных клубах с благородными господами танцы танцевала… Кош, кош (прочь), Лади!
Отошёл Лади. Потом повернулся и весело кричит:
— В городах, небось, много таких беленьких барышень в клубах танцуют. Не едут что-то богатые сваты в деревню. Братцу Пужы отказали, а других женихов и не видно. Ходит твоя Чильтро, зонтиком крутит. Докрутит, что в вековухах останется: тридцатый годок идет… Зачем дочке зла желаешь, её расхолаживаешь? Разве не знаешь: работа кормит — лень портит? Ты, Чонари, подумай, насчёт моего предложения. Другие-то вряд ли будут.
***
Промаялся аптекарь в горячих подушках всю ночь, слова Лади припоминая. И возненавидел сапожника лютой ненавистью. И придумал-таки, как извести парня-насмешника.
Рано утром жену Азгын (Лентяйку) растолкал. Сунул ей, сонной, старые худые сапоги. Велел сапожнику нести. Азгын глазами хлопнула. Подивилась, с чего это муженьку вздумалось рухлядь обновлять? Да делать нечего: унесла.
Еле дождался Чонари вечера, чтобы за готовыми сапогами идти. Вышли всем семейством. Впереди аптекарь важно вышагивает. Позади жена Азгын с дочкой Чильтро плывут, надушенными платочками от Frette обмахиваются.
Сапоги их уже готовые встречают — будто заново пошитые. Взял Чонари сапог, что с левой ноги. Стельку зачем-то ногтем ковырнул… И вдруг позеленел, будто глотнул яду. И понёсся крик над деревней:
— Караул! Аптекарь в починку сапоги отдал. А про то забыл no стариковской памяти, что в одном сапоге был золотой слиток спрятан. Был — и нету. Сапожник будто отнекивается: мол, золота в глаза не видал. Вот так Лади! Выходит, не только сапожному ремеслу в городе выучился…
***
— Ну что, — подбоченился аптекарь. — Участкового вызовем? В суд подадим? Мастерскую твою с кожами, инструментом описывать будем?
Лади твердит: «Не видел никакого бруска: ни золотого, ни серебряного, ни медного». Мать Лади в ногах у аптекаря валяется: дескать, мой сынок в жизни чужого не брал. Пожалей…
— А знаешь ли, пияш (парень), — потирает руки Чонари. — Что дело тюрьмой пахнет? Слиток тяжёлый, дорогой, банковский. Видал священную гору Иднакар? Вот такую кучу бумажных рублей за него отсыпь — мало будет …То есть как не было золота, миленький? — Чонари в доказательство истово перекрестился. — Или я, добрые люди, при моей важной работе буду напраслину на человека возводить?
Качают укоризненно соседи головами:
— Эке-ке! Видно, правду говорят: детей растить — лишнее горе заводить.
***
Что тут будешь делать? Повели Лади-вора в сельскую каталажку, заперли на замок. И пропал бы парень ни за что, если бы не невеста его Шектэм.
Наутро семейство аптекаря к электрическому самовару чай пить садилось. Тут вбежала в избу девушка: глаза безумные, волосы растрёпанные. Упала, лбом о пол застучала.
— Агай (дяденька), — кричит, — пожалей! Совесть замучила- изглодала. Зря человек в тюрьме томится! Прикажи отпустить Лади, агай. Я твоё золото украла.
Чонари чуть чашку с чаем не выронил. А Шектэм объясняет, торопится:
— Помнишь, в прошлом месяце в домработницы ты меня брал? В лихой час я в чулане прибиралась да заприметила: блестит что-то. Попутал меня шайтан… Твоё ли золото, агай? — протягивает Шектэм тяжёленький слиток. А ладошка трясётся, как осиновый листок.
А Чонари откуда знать, тот ли слиток, нет ли. Он ведь его в глаза не видал. Не было у него отродясь никакого слитка, ни золотого, ни медного.
— Ты, нылаш (девушка), часом, напраслину на себя не возводишь? — спрашивает сладким голосом.
Азгын — торк! — мужа под локоток. С Лади-то дело ещё неизвестно как обернётся. А тут богатство само в руки прёт. Слиток и на вид, и на зуб — чистое золото.
— Олы-олы! — запела она и в волосы Шектэм вцепилась. — А я-то думаю, чего это ярантэм (негодница) сама не своя, за три улицы наш дом обходит? Краденое, небось, руки жжёт. Кош, кош (прочь), воровка! И на глаза мне не попадайся!
***
Посрамили девку, выгнали. А после полудня выпустили Лади. Он в избу вошел, сел у печи мрачнее осеннего вечера. Мать его целует, ласково уговаривает:
— Тебя, сынок, перед людьми оправдали, а ты хмуришься. Теперь самое время к Шектэм идти. В ноги ей броситься, прощения вымаливать.
Лади на скамье подпрыгнул:
— Что ты городишь, анай? Твою ненаглядную Шектэм на селе воровкой окрестили. Из-за неё теперь Чильтро за меня замуж не пойдет.
Мать за голову схватилась:
— Ой, непонятливый пиёк! Шектэм напраслину на себя возвела, тебя жалея. Ногами топчут, грязью её на селе из-за тебя поливают. А ты вон как…
Лади не хочет в такое верить. Знай, своё кричит:
— Быть этого не может! Аптекарь сказывал: слиток — большое богатство. А у Шектэм ни кола, ни двора. Откуда у неё золото?
Мать поникла головой. Боится открыть правду сыну.
***
Дело так было. Как тюрьмой Лади пригрозили, мать без памяти бросилась к Шектэм. В ноги повалилась. Слезами захлёбывалась, причитала:
— Пропал наш родненький Лади! Мы таких денег ввек не накопим, Шектэм. Спаси его, спаси его!
Хотела Шектэм спросить, что ж к богатой аптекарской дочке не побежала мать за помощью. Да сама заплакала:
— Ойы, ойы! Апай, я бы, кажется, жизни не пожалела, чтобы Лади выручить. Только у меня и завалящего рубля нету…
А мать точно обезумела. Растрёпанной седой головой о пол бьется. Сморщенными губами подол юбки Шектэм ловит. И будто невзначай, платком рот прикрывая, шепчет:
— А ведь как Пужы-лавочник на тебя засматривается… Как подарками заманивает… Ничего, говорит, не пожалею, никакого злата-серебра, только бы мягкие волосы Шектэм на моей подушке разметались, — и снова головой о пол и в крик:
— Ой, вскормленный — вспоенный мой сыночек! Пропащая твоя кудрявая голова! Не видать нам твоих синих глаз…
У Шектэм догадка до ума дошла. Ойкнула, рот зажала:
— Апай, куда меня посылаешь? И не жалко тебе меня? И не страшно грех на душу брать?
Жалко, жалко Шектэм. Только родного сыночка пуще того жаль. Девушка стоит белая, как стенка. Руки, бедняжка, уронила. Громко вскрикнула — и вон из избы бросилась.
***
Кончила мать рассказывать, слезами обливаясь.
— Вот и должен ты, пиёк, своей спасительнице земным поклоном кланяться. Прощения просить, что не можешь её теперь в честные жёны взять.
Лади потемнел лицом, мать слушая.
— Это почему, анай, я теперь не могу на Шектэм жениться?
Та, как на полоумного, руками замахала:
— Что ты, шузи (дурачок), опомнись! Это какая же мать порченой девке своего сына, такого пригожего, отдаст? Чтобы в спину плевали, насмехались? Чтобы твою жену, мать твоих детей всю жизнь «подстилкой, женой из-под Пужы» звали? Засмеют нас в селе. Чонари про такое дело не умолчал, женщины по селу уже языками полощут. А от Шектэм, дай Бог, откупимся, не звери же. Вдовца ей приищем. Замуж выдадим, приданое накопим…
Лади ударил кулаком по столу так, что горшки и миски подпрыгнули и мать обмерла. На двор выскочил, к избёнке Шектэм поспешил. Глянула на него изба заколоченными окнами. Дверь камнем-валуном придавлена.
***
Соседка сверху ему сказала, что видела на заре девушку с закутанным лицом. С узелком в руке подалась она на городской тракт. А сосед снизу божился, что ночью Шектэм выбежала за село к пруду. А там со взгорка в воду кинулась — только круги гнилую тину заколыхали.
Лади с мужиками дно пруда баграми вдоль и поперёк исшарили — не нашли утопленницы. Да и не станет человек, на тот свет собравшийся, окна заколачивать, дверь камнем придавливать. Прибрёл столетний дед Пурысь. Сказал сурово:
— Сумел сокровище потерять — сумей теперь отыскать.
Не мешкая, собрал парень рюкзак. Отцу-матери сколько-то деньжонок оставил. Бросил последний взгляд на дом Чонари — так глянул, будто сжечь хотел. Аптекарь как раз в это время глаза со сна продирал, в окошко выглядывал. Крикнул ему Лади:
— Верно про вашу гнилую породу говорят: сверху шёлком да атласом блестите — внутри дерьмом гремите! Тьфу на вас!
Закинул ранец за плечи. Отправился прямиком в город — Шектэм искать. Ничего, ноги пойдут — дорогу найдут.
Надо будет — сто дорог пройдёт. Сто рек шириной с Каму переплывёт. Сто гор высотой со священную гору Иднакар одолеет.
Музъем быглес — сюлэм чузырес. Земля круглая — сердце вещее. Отыщет девушку, крепко к сердцу прижмёт. Её солёные слёзы горячими губами осушит. Своей ненаглядной, солнышком своим назовёт. За руку возьмёт и домой законной женой приведёт».
***
Закончила бабушка Югыт и вязанье, и сказку. Укрыла Аню теплее, потушила лампу, ушла к себе в закуток. Ойкнула, забираясь на печь: старенькая уже, больная, хоть и не жалуется.
За окошком взрываются петарды, скрипит и сверкает голубой снег под ногами и санками, смеются парни и девчата. Тренькнула смс-ка: «Прости, скучаю, люблю! Еду к тебе, проведём каникулы в деревне вместе».
Аня сонно улыбнулась. И, уже засыпая, спохватилась: камень… Он всё ещё припирает дверь. Значит, до сих пор ходит-ищет Лади по свету свою единственную возлюбленную.
Музъем быглес — сюлэм чузырес. Земля круглая — сердце вещее…
Мой рассказ, который, возможно, вы не читали:
