Фабержацкая, блестя изрядной долей украшений, поставила капельницу как всегда быстро, с первого раза. Чужая новоявленная кровь стала по капельке поступать в леркино измученное тело. Надежда встала, чтобы прочитать фамилию донора и сделать запись для Лерки. «Константин Иванов, 22 года». Казалось, надо радоваться – редкая группа крови есть, но у Надежды сжалось сердце. Она представила заросшего, одичавшего наркомана, который ради очередной дозы выстаивает под окнами донорского пункта. А вдруг он ВИЧ-инфицированный? Сколько по свету таких тихих убийц ходит! Достаточно вспомнить Элисту. А в Туркмении принимали кровь у беженцев без паспорта и прописки. Так бы и принимали, если бы не массовое заражение.
–– Ну, что Вы задумались? – словно прочитала ее мысли охранница. – Они сами себе выбирают дорогу. Можно ошибиться один раз, но не два и не три.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
«Как? Неужели у Лерки было три судимости?» – Надежда молча и испуганно посмотрела на стража порядка. Осужденная говорила только о двух. Или это сказано огульно? Конечно, может быть, на зоне есть люди, у которых и бóльшее количество судимостей, но это никак не касается больной девочки. Надежде очень не хотелось узнавать, что у Лерки была еще одна судимость. Тем более узнавать не от нее самой, а от работников тюрьмы. Она гнала эту мысль от себя; для нее сейчас добрая ложь была бы во спасение.
– Пойду воду поменяю, – боясь губительного откровения Галины, Надежда с графином вышла в коридор.
***
После тихого часа, на котором так и не удалось как следует поспать из-за неутихающей болтовни Галины, Надежда опять села возле Лерки. Ближе к вечеру больная проснулась. Яркий румянец – следствие повышенной температуры – горел по всему лицу. Она была хороша, как бывают хороши барышни на морозе. На этот раз Лерке удалось немного поесть: несколько ложек холодной каши и полстакана такого же компота. Надежда дала бы что-нибудь последнее, что у нее осталось, но в тумбочке было пусто. Она задумалась, как можно целый месяц провести на больничных харчах?! Возможно, поэтому ее лечение продвигается столь медленно?
Лерка молчала, глазами водя по стенам, но потом, уставшая и обессиленная, тихо выдавила:
– Когда домой?
Казалось, она никого не видит – взор был обращен в пустоту. Отказавшись от дома, она все же мечтала его обрести. У Надежды стало кисло внутри, как будто она съела две пригоршни клюквы без сахара. «Домой!»… А где он, ее дом? Где тот берег, до которого так хотелось этой девочке доплыть? В какой стороне? Укажите на карте этот дом с душистыми пирогами, белыми накрахмаленными скатертями и чисто вымытыми полами. Дом, где ждут и любят, мерещился ей по ночам там, за металлическими решетками, злыми собаками и такими же злыми леди-охранницами. Но всякий раз, когда она, продираясь сквозь дебри тумана, рассчитывала, наконец-то, прикоснуться к нему, он таял, как наваждение, как призрак, как таинственная загадка, которую ей так и не дано было разгадать, поймать, ощутить в своих руках. Надежде в очередной раз очень захотелось привести Лерку к себе домой не гостьей, а такой же полноценной хозяйкой, как и она сама.
Вспомнилась огромная лужа у крыльца их дома. Как перейдет ее гостья? После того как они купили третью часть дома (а это было шесть лет назад), Пашка каждый раз собирался засыпать эту неровность, но все оставалось на словах. И вот сейчас всплыли из памяти не новый кухонный гарнитур, который за две бутылки водки был вывезен с мебельной фабрики, не красивые, переливающиеся, с люрексом китайские занавески, а именно эта огромная лужа, что нельзя перейти, не замочив ног. Какая-то злость поднялась в душе против Павла: «Ведь сколько раз ему говорилось, сколько раз он сам мочил ноги, а потом сушил сапоги на батарее. Но, как говорится, воз и ныне там… Ладно, не буду его больше упрашивать, сама натаскаю щебня со стройки», – решила для себя Надежда, удивившись своей настойчивости. Неуемная одержимость, которая раньше и не могла посетить ее, сейчас звала вперед.
– Скоро. Потерпи немного. Будет тебе дом, будет, – сказала Надежда измученной осужденной.
– Достань записную книжку… – шепотом выдавила Лерка.
Она с трудом вынула из нее небольшую фотокарточку и протянула Надежде. На ней улыбалась розовощекая наивная красавица, в которой не сразу можно было узнать Лерку. Было непривычно видеть арестантку с длинными волосами и романтическим взглядом, устремленным вдаль. Перед этой юной красавицей только-только открывались двери жизни, она была полна грандиозных планов и веры в свое счастье.
– Пусть будет у тебя, – попросила Лерка и закрыла глаза.
Надежда не могла смириться, что лежащая перед ней девочка с искалеченной судьбой, и та, на фотографии, – это один и тот же человек. Нет, Лерка такая и есть, как на фотографии, – с распахнутой душой, с честным, прямолинейным взглядом. У нее все еще впереди, все получится. Надо только верить...
То, что Лерка отдала свою фотографию, ко многому обязывало. Она отдала лучшее, что у нее есть. Так кем же Надежда стала для больной за столь короткое время? Они как будто были на одной волне, молча переговаривались, без слов понимая друг друга.
***
Бодрящий морозец покрыл озябшие окна белой простыней, но разрисовывать их не спешил, как будто приберегал подарок к новогодней ночи. Сквозь белую молчаливую пелену особенно явственно проступала раздражающая металлическая решетка, режущая все живое крест-накрест, крест-накрест. Только вчера еще просматривался больничный дворик со старыми, тяжело качающимися, скрипучими на ветру акациями, и эта решетка не казалась такой заметной, а вот сегодня перед глазами только белая звенящая пустота, искромсанная черными жилами прутьев. Страшно, жутко...
Надежда представила себя на месте Лерки, которая каждый день смотрит на мир в одинаковые металлические квадраты, и ей стало бесконечно жаль эту девочку, в сущности, совсем не знающую жизни. Надежда решила наклеить на окно снежинки. Вот проснется Лерка, посмотрит на окно, а там – никакой решетки, только красивые, ажурные снежинки. Холл был украшен еще к католическому Рождеству. У русских так принято: все праздники – наши. Весело живем! Так что пора, ох как давно пора принарядить и палату. Надежда выпросила у Лидочки бумагу, ножницы и ловко, вспомнив уроки в школе, нарезала снежинки: разнообразные, ажурные, от простых до сложных. Снежинки были похожи на белых ангелов, спускающихся с небес. Лидочка предоставила еще немного ваты – и вот уже снеговые украшения натянуты по всей палате.
Непонятно, откуда брались силы. Все получалось как по волшебству в эту предновогоднюю ночь. Одна только мысль подстегивала Надежду: «Вот Лерка увидит и сразу выздоровеет, обязательно выздоровеет!»
Страж порядка как будто не замечал преобразований в палате. Галина была охвачена своими воспоминаниями:
– Когда к нам приезжала Алла Борисовна… Это было, как сейчас помню, 84-й год. Дело было осенью, моросил мерзкий дождь. Мне девятнадцать лет. Я еще студентка педфака. Мы с моей подружкой Валькой возвращались из института. Рядом с нашей общагой находился цирк. Мы идем. У меня кожаный пиджачок такой черный, юбка из шотландки и колготки со змейкой сбоку. Помните, такие были. Ну вот, идем, – Галина стала изображать себя в далекой молодости, как она шла, высоко подняв голову. – Назавтра зачет, а нам пофиг. И вдруг фыр-р-р… Машины. Фарами раз… и останавливаются прямо рядом с нами. Выходят два мужичка, оба в коже. У одного – Кеши – вот такой плащ до самого низа, а у второго – Эдика – покороче, типа куртки. Вот, а рядом с ними баба какая-то рыжая. Ну, Кеша взял эту бабу под руку, и они пошли, пошли... А Эдик стоит. А мы идем, идем... Я в колготках со змейкой, в шотландке, кожаном пиджачке. Поравнялись, а он и спрашивает: «Девочки, а прикурить не найдется?» Мы с Валькой переглянулись: сразу видно – на хвост падает. «Нет», – говорим. А он: «Жаль, а то Алла Борисовна ушла, и сигареты с ней». Мы: «Как Алла Борисовна? Та самая?» Он: «Ну конечно. Хотите проведу?» Мы: «Да, разумеется». Короче, концерт продолжался до утра. Утром нам на контрольную. Валька написала, а я вот…
Эту историю с начала и до конца, с прелюдией и отступлениями, Галина могла рассказывать дни напролет. Если охранница видела хоть один обращенный к ней взор, то заглатывала собеседника, как удав добычу. От ее трескотни у Семеновны раскалывалась голова, но делать замечание стражу порядка она не решалась. От невозможности что-либо изменить больная демонстративно обмотала голову полотенцем, молчаливо давая понять, что от стрекотания непрошеной гостьи у нее начались головные боли. Нитки с полотенца спадали на ее глаза, что придавало образу неповторимый комизм – настоящая атаманша из «Снежной королевы». Семеновна сдувала их, сверкая поочередно своими разноцветными глазами: зеленым и карим. Надежда ловила ее молчаливую ноту протеста, и улыбка невольно озаряла лицо больной, а свалившиеся проблемы отступали.
***
Часов в восемь вечера в Лерку вливали второй флакон крови Абрамова Сергея тридцати семи лет. Это ободряло Надежду – не какой-нибудь салобон с возможной роковой болезнью, хотя никто ни от чего не застрахован. В это время в палату вошла Волкова Мария Ильинична – больная из соседней палаты, называвшая себя не иначе как Марго. Ее привела Галина, которая и в общественных местах, как и у себя в палате, не могла молчать. Марго было за шестьдесят, но она не собиралась сдаваться возрасту на растерзание. Она красила волосы в белый цвет, носила яркие наряды, каблуки и была, по большому счету, видной невестой в своей возрастной категории.
Марго была постоянным клиентом хирургического отделения и знала здесь всех и вся. Очутившись однажды в больнице с приступом хронического панкреатита, она поняла, что больница – это как раз то место, где можно найти подходящую пару. Здесь много вдовцов, да и сама она, если посчастливится, может стать обеспеченной вдовой. И в материальном плане пребывание в больницах было, что ни говори, экономичнее, чем дома. Скромное питание стройнило ее фигуру, а назначенное лечение поддерживало организм в нужной форме. Марго устраивало и месторасположение больницы – рядом с домом, можно сбегать к себе, полить цветы. Теперь, чтобы попасть в больницу по соседству, ухудшение самочувствия у нее непременно случалось в ночь со вторника на среду. Болеть она старалась как можно дольше. Иногда поступала в больницу в порядке очереди для обследования.
На этот раз она легла на плановую операцию – удаление шпор, но все тянула, всякий раз ссылаясь на плохое самочувствие. Вот и сейчас она лежала уже две недели, и операция все переносилась и переносилась. А встречать праздники в больнице было ее любимым занятием.
– Все это сплошное суеверие! – пыталась поддержать дух страдающим Мария Ильинична. – Наоборот, как встретишь, так и проведешь весь год. И я в это верю. Новый год в больнице – это к счастью. Сколько здесь женихов! И все рядом с вами холостые. Хотя бы на время... А насчет суеверия – я уже третий раз встречаю Новый год здесь, и ничего – жива, здорова. А встречают здесь праздники супер-р-р! Во-первых, праздничный ужин 31-го и праздничный обед 1-го. Это апельсины, шоколад, сок и еще по мелочи. В Новогоднюю ночь гуляй, сколько хочешь! Только тихо, культурно. Всю ночь «Голубой огонек» и танцы! – в порыве азарта больная яростно жестикулировала руками.
– Вот это да! – удивилась Галина. – Это что, вроде дискотеки? Гм, давненько я не была...
– Еще круче! Ну что, Семеновна, пойдем разгуляемся?
– Дак… какое тут гулянье? Люди усе больные, – не выдержала Клавка.
– Усе, усе… – передразнила ее Марго. – Ты что, подыхать сюда пришла? Там, между прочим, еще и наливают…
– Первейшее лекарство не молоко с медом, а коньяк с медсестрой, – подначила Клавку Семеновна.
– Да что Вы!.. – Клавка всплеснула руками, и глаза ее загорелись.
– Нельзя нам подыхать. Замуж выходить надо! – заключила Мария Ильинична.
– А что, здесь и мужики приличные есть? – с любопытством поинтересовалась Галина.
– А как же! Я только здесь и нахожу себе женихов. А какой у меня был Николай Николаевич! Вдовец, подполковник в отставке. Ему в аккурат под Новый год грыжу удалили. И вы представляете, подарок мне откуда-то нашел. Да, да, да. Открытка, знаете, такая красивая! Открываешь – и музыка. Хфранцузская. Там-да-ра-та-там. Та-ри-ра-там-да-та… – Мария Ильинична начала качаться из стороны в сторону, потом присела на край кровати Семеновны. – Мы с Николаем Николаевичем два года потом встречались. Даже на Селигер вместе ездили. Ага, ага…
– А потом как жишь? – не унималась Клавка.
– А потом дочка в Новосибирск его к себе взяла... Ехать я к нему не захотела. Я ж не какая-нибудь декабристка. А после у меня был Гавриил-архангел. С этим тоже в больнице познакомилась, только в другом отделении – в терапии.
– Ну, а для меня женишок какой-нибудь здесь найдется? – не без интереса спросила Галина.
– Для Вас?.. Прямо не знаю... – развела руками Марго. – Вам бы, конечно, лучше медика.
– Точно, – вставила свое веское слово Семеновна. – Все болезни нипочем, если ночью спишь с врачом!
– Вот, например, Олег Витальевич. Он, кстати, говорят, холостой. Только он сегодня не дежурит. Его на приеме можно найти, в поликлинике. Можете, к примеру, вывих изобразить...
– Гм... Хорошо, после Нового года этим и займемся.
– Или шпоры...
– Это еще что? Не поняла.
– Нет, Вам по возрасту не подойдет.
– Опять возраст?! Да что ж это такое... А кто подойдет?
– Может быть, кого-то из гнойных? Я там мало кого знаю.
– Это что, заразный, что ли? – брезгливо скривилась Галина.
– Да это Вам не грозит. Это нагноения после операции бывают. А Вы не резаная.
– Еще чего не хватало! – одернула гимнастерку охранница.
– А может быть, Исаев Петр?.. Молодой такой, крепкий. Он с шестого этажа упал.
– Понятно, домушечник, – профессиональным чутьем определила Галина.
– Нет, Вы не так поняли. Просто дверь захлопнулась, и он решил через соседний балкон перелезть. Так сказать, семейный бюджет сэкономить. А за эти полгода, что он лежит, жена от него ушла. Теперь другой экономит. Это точно. Проверено.
– М-да… От хороших не уходят. А еще кто?
– А кто у нас еще… Вы у нас дама хоть куда...
– Да, абы кто и не подойдет. Ты еще скажи – Фролыч или один с огнестрельным в реанимации лежит… – урезонивала Марго Семеновна.
– Да Вы не думайте об этом, – как к давней подруге, обратилась Мария Ильинична. – Просто пойдем и повеселимся. А ты идешь, Семеновна?
– Твист танцевать? Это я люблю, – главбух встала, расправила грудь. – Как в «Кавказской пленнице»: берем один окурок, тушим его ногой, потом второй, а потом двумя ногами сразу. А ну, давай, наяривай, гитара семиструнная. Чего сидеть да горевать, ведь ночь такая лунная, – запела известную песню Семеновна, эффектно изображая твист так, что остальные угорали от смеха.
– Ну, Семеновна! Тряхнем стариной! – смеялась Галина.
– Ух, не расплексать бы... – Семеновна ухватила колбу обеими руками.
– Суперкласс! Отбросим костыли и вперед! – подначивала ее Марго.
– И на фиг нам женихи. Мы и без ихнего станцуем. Вся наливочка наша.
– Это как жешь? – встрепенулась Клавка.
– А что, девчонки, может быть, мне, и правда, у вас остаться? Если разрешат... Здесь все интереснее, чем дома. Дочка уйдет. А с матерью сидеть скучно.
Надежда смотрела на развеселую компанию с осуждением. По ее мнению, было кощунственно веселиться в палате с тяжелобольным человеком. Единственное, почему она не возмущалась, так это заряд хорошего настроения, который исходил от говоривших, – он был необходим, чтобы поддержать Лерку, – и то, что этот громкий разговор сможет разбудить больную.
***
Перед сном, когда Лидочка сделала укол, Лерка ненадолго пришла в себя. Она протянула свою горячую руку Надежде и шепотом произнесла:
– Не уходи, мне страшно… – рука больной, попав в надежные ладони Надежды, стала мягкой, вялой, и вмиг Лерка, казалось, уже где-то далеко.
Завыли батареи. Надежда не могла слышать этот раздирающий душу звук. Да что ж это в самом деле? Когда закончится??? В голове у больной всплыл разговор в туалетной комнате с множеством диагнозов, которые, по мнению Шурочки, могли быть поставлены осужденной.
– Лерка, Лерочка, не умирай! Слышишь, только не умирай! – неожиданно вырвалось у Надежды, и крупные слезы покатились по щекам.
– Да куда она денется? – успокоила ее вечно молодая, цветущая Лидочка. – Будет жить! Не таких вытаскивали, – уверенно добавила она.
От этих слов и спасительного ангельского вида медсестры на душе у Надежды стало спокойнее, будто кто-то одним движением урезонил ветер, и в душе воцарился штиль.
– Гм, Вы лучше себя пожалейте! Жалостливая нашлась… – голос Галины сделался ледяным.
Вой батарей затих. Рука Лерки в ее руке оставалась теплой. К Надежде вернулось самообладание. Все будет хорошо! Выстоит эта девочка, выстоит! А иначе просто не может быть. Надежде тоже было несладко. Жизнь била, гоняла по буеракам. Иногда тоже хотелось сдаться, плыть по течению. Так проще, но она выстояла. И здесь, на краю гибели, выжила. Еще и ребеночка родит. Надо только не сдаваться. Верить! В свои силы, в свою удачу. «Ах ты, Лерка, Лерка… Ты – Вера, слышишь? Вера ты! И никому не давай свое имя, себя на растерзание! Слышишь, никому!!!» – настойчиво, как заклинание, повторяла последнее про себя Надежда.
После ухода с этой злополучной кровати она стала себя гораздо лучше чувствовать. Перестали преследовать сны – липкие, неотвязные, с омерзительным гоготанием и соблазнительным зазывом. Если раньше ей было трудно ходить, и она только лежала, то сейчас Надежда все время проводила возле кровати Лерки. Причину этих перемен она видела в смене прежнего места обитания. А теперь на злополучном месте эта девочка, и, может быть, поэтому с ней такое...
– Ей обязательно надо уходить с этой кровати! – как можно решительнее сказала Надежда. – За эту неделю здесь было два трупа.
– Еще чего?! – брезгливо фыркнула Галина. – Значит, я должна лечь на ее кровать. Спасибо!
– Да… Но вы же не такие… Вы же не после операции, – не сдавалась Надежда.
Галина резко ее прервала. Теперь это был настоящий страж порядка, а не стрекочущая на базаре баба.
– Вы же… Вы же… Правильно, а кто знает, что будет со мной завтра? Выйду на дежурство, а мне пулю в висок и поминай как звали… Нет. Если кто из вас хочет с ней меняться, то – пожалуйста! Вы раз в жизни под нож попали, а мы каждый день под ним ходим.
Продолжение здесь Начало здесь