Ей нужно было перестать быть Робинзоном в душе, покончить с тем невольным отшельничеством, в котором она жила все эти. Освоиться со всем тем, чего она до сих пор не знала. Понять, какие магазины ей нужны, и как себя следует в них вести, что и где находится в этом большом городе, как пользоваться транспортом… Положение Маши было хуже, чем у иностранки – та лишь языка не знает, но понимает какие-то общие принципы, проводит параллели. Маша же была совершенная «табула раса» - чистая доска. И не было у нее в этом городе ни одной знакомой души. Лишь обрывистые, смутные воспоминания из детства, что и как должно. Ведь тогда она была совсем маленькой, ей только что исполнилось шесть лет.
Ее первые «вылазки в мир» были ближе к путешествиям на другую планету, чем к прогулкам по городу. На первом этаже своего дома она обнаружила булочную – туда и ходила. Не зная толком цену деньгам, покупала всегда очень скупо. Были дни, когда она обходилась хлебом и молоком. В минуты, когда она волновалась – аппетит «отключало» начисто. А ее теперь все время била легкая дрожь, от того обилия новых впечатлений, которое приготовила ей жизнь.
Но почти каждый вечер находила она возможность сесть у окна. В семь часов в театре начинался спектакль. И в преддверии его съезжались машины, нарядные люди спешили ко входу, поднимались по ступеням.
Маша не бывала в церкви, но что-то похожее, благоговейное - чувствовала она, исходит от этого дворца. И выражение «храм искусств» было ей незнакомо.
И все же, не в силах противиться тому, что властно звало ее туда, она купила билет. Непременно ей нужно было войти туда вместе со всеми! Нарядов у нее было совсем немного, да, собственно эти скромные вещи и нельзя было назвать «нарядами». Разве что черное шелковое платье, которое она надевала редко, и оно выглядело новее других. В последний раз Маша была в нем на похоронах Анны.
Уложив волосы в простую прическу, она замешкалась на несколько мгновений. В квартире ее было лишь одно зеркальце – маленькое, в ванной. В нем разве что лицо разглядишь. Да и то – при тусклом свете…
А ей нужно было знать – какова она. И Маша знала, кто скажет ей правду. Она подошла к Зеркалу, чьё безмолвное присутствие все время ощущала и подняла тюль, которым его завесила.
… Тонкая, почти бесплотная девушка пытливо взглянула не нее. Она походила на иллюстрацию в книге – большие глаза, а руки, очертания головы, шеи… точно графика… Маша вздохнула - одновременно и судорожно, и с облегчением. Она поняла, почему Зеркало видит ее именно такой. Подсознательно она боялась, что горе, растерянность, беспомощность – изуродовали ее душу. Она уже поняла к этому времени, что именно душу и отражает стекло…
Но нет… Она еще не нашла саму себя в этом мире, впитывала то, что видит, забывая о себе. И зеркало давало ее облик таким – точно росчерком пера была нарисована она сейчас. И всё равно - хороша.
За четверть часа до начала спектакля она вошла в двери театра, сразу влившись в поток зрителей… Никогда еще вокруг не было так много людей. Они толпились в гардеробе, прогуливались по фойе. На самом деле не было ничего в этом театре особенного, что выделяло бы его из других. Лестница на второй этаж, и оттуда вход на балкон. У подножия лестницы – небольшой зимний сад и водоем с золотыми рыбками. Буфет в углу – оттуда музыка, смех, там переливы цветных огоньков.
От того, что Маша только что смотрелась в Зеркало, видела она сейчас очень ярко, фрагментами, будто переходила от одной фотографии к другой. Вот рука с хрустальным бокалом – из белой пены поднимается соломинка. Вот в таинственной глубине вильнула хвостом рыба, а хвост полупрозрачный, как золотистый шлейф… Открылись двери зала… Всё было полно ожиданием, предчувствием…
Маша вошла так робко, будто была не уверена – имеет ли право… Место, где будет вершиться чудо, она это чувствовала. Но полностью погрузиться в это впечатление было нельзя – нужно отыскать свой ряд, место… Наконец, она опустилась в красное бархатное кресло и замерла, едва дыша…
Спектакль произвел на нее ошеломляющее впечатление. Наверное, давным-давно никто не плакал на старой оперетте. «Сильва» шла в этом театре уже много лет. Но Машу заворожила музыка, на глазах у нее выступили слезы…
Она сидела рядом со сценой, и когда Сильва забросила на плечо край своего боа – алое перо упало девушке на колени. Маша сжала его в пальцах чисто машинальным жестом.
Почти с самого начала взгляд ее не отрывался от артиста, игравшего главного героя. Может быть, годами он соответствовал Эдвину, был старше, но в лицедействе – все условно…Маша видела высокого статного человека с благородными чертами лица. А как он подавал руку героине – это была нежность- до кончиков пальцев, та нежность, от которой замирало сердце…
Маша плохо понимала, что спектакль окончен и надо идти домой. Она всё ещё слышала музыку, все еще была там. И дома она ни о чем больше не могла думать, кроме как о волшебной сказке, развернувшейся перед ее глазами.
И никогда прежде не видела она таких снов, как в ту, первую ночь..
С того дня Маша стала завсегдатаем театра. Тут показывали и балет, и оперу, но она неизменно ходила только на оперетту, где на афише значилось имя артиста, образ которого теперь являлся ей – стоило только закрыть глаза.
Неделя шла за неделей, месяц за месяцем, а Маша так и жила. Днем она пыталась заняться делами, по-прежнему покупала себе какую-то скудную еду, подыскивала место, куда ее возьмут на работу. Но всё не складывалось – и тех людей, которые отказывали Маше, можно было понять. Девушка производила впечатление «странной». Она будто и на вас смотрела, а видела что-то свое, и невесть чему слегка улыбались ее губы.
Одна кадровичка прямо и грубо спросила ее:
-Ты что, больная?
Маша вздрогнула и словно проснулась:
- Что вы сказали?
-Вот это самое… У нас тут производство, цех, каждый должен быть внимателен, а ты в каких-то облаках витаешь… Нет, тебе даже ученицей на завод нельзя.
Маша понимала, что деньги подходят к концу. А город меж тем готовился к Новому году, одевался в сверкающие гирлянды. И слова «с наступающим!» можно было услышать все чаще.
Оставалась лишь пара дней до праздника, когда ударил мороз. Да какой! От магазина до магазина не добежишь, пальцы остекленеют, и кажется, сейчас они отломятся как сосульки.
И надо же было, чтобы – беря после спектакля свою курточку в гардеробе – Маша услышала, как две девушки перед ней обсуждали – стоит ли подождать у выхода артистов, чтобы попросить автограф, или слишком холодно, и лучше сразу поехать домой.
В конце концов, они решили ждать, и Маша поняла, что присоединится к ним. Никакой автограф ей был не нужен – но увидеть рядом с собой человека, о котором она думала днем и ночью – о, это был бы дорогой подарок!
Они вышли из театра – и мороз сразу обжег щеки. Все вокруг было таким ярким, каким становится, когда столбик термометра опускается ниже минус тридцати. Фары автомашин, огни рекламы, фонари, наряженная елка на площади, звезды в небе – острые лучи света дробились и лились отовсюду. У Маши слезились глаза, но она боялась моргнуть, чтобы не слиплись от мороза ресницы…
Девушки были в шубках, в теплых перчатках, а она – в курточке, на «рыбьем меху» и в вязаной шапочке. И, тем не менее, соскучившись и замерзнув, они готовы были уйти, а она мысленно просила их подождать, потому что одна, без них, не решилась бы приблизиться к артисту. Её жертвенность была бесконечной – она готова была и всю ночь так простоять.
Второй волной – зрители уже давно разошлись – стали выходить из театра те, кто участвовал в спектакле. Маша боялась не узнать, пропустить… Вся ее надежда была только на этих девчонок. Маша знала, что они ждут одного и того же человека.
И вот девочки заспешили к кому-то, оскальзываясь – гранитные плиты перед театром обледенели.
… Георгиев вышел не один, его сопровождал невысокий крепкий мужчина, в сером пальто и шапке-ушанке.
- Юрий Константинович, - слышала Маша молодые голоса.
Девушки окружили артиста, подсовывали ему программки, их головы сблизились – Георгиев что-то писал и сетовал, что чернила в ручке замерзли на морозе.
Маша приблизилась, забыв обо всем, слушая его голос. И тут девочки, смеясь и благодаря заторопились к остановке – она была в двух шагах, артист же взглянул на Машу.
- Деточка, а тебе что? Автограф?
От волнения и от того, что несусветным образом замерзла, Маша не могла и слова произнести.
Спутник Георгиева тоже разглядывал девушку. Ему было лет сорок пять. Простое невыразительное лицо. Артист же посерьезнел:
- Деточка, тебе есть, куда идти?
Маша могла бы показать на свой дом – напротив площади, идти даже не два, а полтора шага, но она трусилась как щенок. Впрочем, она бы дрожала так и если бы сейчас стояло жаркое лето. Всё дело было в том, кто говорил с ней.
Мужчины переглянулись.
- Поедем с нами, --- сказал Юрий Константинович озабоченно и вместе с тем очень мягко, - Во всяком случае, переночуешь в тепле… Ребенок, да ты ж тут околеешь к утру совсем.
Позже Маша узнала, что в таком поведении артиста не было ничего удивительного. Он происходил родом из «театральной» семьи, его отец тоже играл, и его имя было известно. И не счесть, сколько семья пережила гастролей, полупоходных условий, жили порой в бедных гостиницах, и мама Юрия Константиновича заботилась о молодых артистах, точно и впрямь была им матерью. Хлопотала об ужине, заботилась о вещах… давно уже не было на свете мамы, но Георгиев оставался ее любимым сыном. И вмиг воскресало казалось бы уже забытое, и он вел себя так, как поступила бы она.
… Оказывается, спутник был его старым другом, журналистом – и оба были рады встрече друг с другом. В машине было тепло, Маша устроилась на заднем сидении, и слушала их разговор, не слишком вникая в него, и не веря сама в то, что происходит.
Георгиев жил в одном из старых домов на том самом бульваре, который лет тридцать как сделался местным «Арбатом». В девяностые жильцов тех квартир, что были на первом этаже – кого добром, а кого и угрозами – заставили переселиться, и теперь тут сплошь были маленькие магазинчики. А бульвар перед Новым годом украсили так красиво, как ни одну улицу в городе. И фонари создавали иллюзию века этак девятнадцатого, воображение легко могло домыслить лошадей, кареты, дам в длинных платьях и мехах…
- Юрочка, никаких разносолов не затевай – у меня язва, - сказал журналист, - Только чаю…
- И нашей гостье нужно налить горячего чаю непременно…
Маша сидела в большой комнате, на диване и, сунув руки меж колен, старалась одновременно согреться, и сделать так, чтобы никто не увидел, как дрожат у нее пальцы.
Юрий Константинович – куда там хозяйке – не торопясь, священнодействуя, заваривал чай, и – посиди, Толенька, не надо мне помогать, - резал сыр, колбасу… Если журналист и не хотел есть, то девушка, несомненно, была голодна и ее надо было накормить. Она выглядела такой заморенной… Он сам наполнил ее тарелку, налил в большую кружку чаю…
Какое-то время мужчины разговаривали – может быть, они хотели дать Маше возможность прийти в себя, а может, увлекшись, и вправду забыли о ней. Маша ловила обрывки фраз – речь шла о новых спектаклях, о каких-то знаменитых гитаристах – проездом оказавшихся в их городе. Юрий Константинович очень хотел их послушать, да вот, не пришлось.
- А я всю ночь просидел у них в гостиничном номере, - говорил журналист, - Виктор увлекся, и играл одну вещь за другой…
- Деточка, расскажи, почему ты ко мне подошла, - вдруг обратился Юрий Константинович к Маше.
И она, которая все эти месяцы никому – ничего – о себе не говорила, действительно принялась рассказывать – сумбурно, сбивчиво, порой останавливаясь надолго, подбирая слова, то находя, то не находя их…
Она не скрыла, что выросла в том самом старом доме, о котором ходят легенды. Чуть покраснев, сказала, что Анна – ее дальняя родственница, которая заменила ей все – друзей, одноклассников… Но теперь Анна ушла, и для Маши не осталось другой радости, как жить иллюзией. Вечер за вечером забывать обо всем, пока идет спектакль, и можно утонуть в этой музыке, жить, дышать ею – и больше ничего Маше не надо… Ну а работы у нее пока еще нет – хотя об этом вообще не стоило упоминать, это только ее, Машины, проблемы…
Когда она умолкла, Георгиев посмотрел на своего друга. Движение бровями – ну что, мол, Толенька?
- Знаешь, что мне пришло в голову? – сказал Юрий Константинович, - У моей невестки – мы с нею не очень ладим, но, как говорится, соблюдаем политес – стараемся оказывать друг другу услуги… У нее свой салон красоты… И там, насколько я знаю – текучка. Дело не в зарплате, характер у дамы очень уж стер-возный… Но на первое время… не хочешь попробовать? Я напишу ей записку – по телефону ей дозвониться невозможно, там разговоры идут целыми днями… Попробуй, деточка…
А потом придумаем еще что-нибудь.
- А я каждый раз надеюсь, что ты скажешь, что Игорь твой – развелся, - сказал журналист, - Мне всегда казалось, что Леля и на десятом муже не остановится. Будет идти по головам, поднимаясь все выше и выше. Игорь для нее станет пройденным этапом. Не знаю уж, кто сможет найти с этой ст—ервой общий язык…
Продолжение следует